Kitobni o'qish: «Тропами ада»
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Короткое вступление
История эта, случайно услышанная мною в одном из поселков, затерянных среди просторов ***ского леса, так и не позволила превратить себя в сказку, настояв на максимальном приближении к истинному ходу событий. Я не прошу верить в нее и, более того, предполагаю, что не многие так поступят. Но, наверное, это и к лучшему, ибо вера в то, что я сейчас сам расскажу, вера в это безумие и в самом деле могла бы приблизить неких к сумасшествию, если не к чему-то еще более ужасному…
Что до меня, то я стараюсь теперь избегать и того селения, и той реки, и плоских живописных камней на ее берегах, чья теплая, нагретая солнцем поверхность так и манит к себе в сумраке угасающего дня… Что за тайны хранят они? Что видели они за свой долгий век?
С этими мыслями я задергиваю вечером поплотнее шторы и не подхожу уже более к окну до самого утра, дабы избежать соблазна рассмотреть в холодном лунном свете нечто, могущее заставить меня задохнуться от суеверного ужаса…
Ludwig Paweltschik
Локи наряден и внешне красив,
Но он зол, и коварен, и крайне спесив
Он непостоянен в своем ремесле
Он сильнее во лжи и себе на уме…
„Loki ist schmuck und schoen von Gestalt
aber boes von Gemüt und sehr unbestaendig
Er uebertrifft alle andern in Schlauheit und
aller Art von Betrug“
Пролог
Суббота, 6 Октября 1832 года
В неровном трепещущем свете переносных фонарей все представлялось искаженным и неестественным: массивные ворота в высоком глухом заборе казались взмывающей к небесам каменной стеной, причудливые тени от кустов и деревьев – когтистыми лапами мифических существ, и даже знакомые лица друг друга выглядели мертвенно-бедными и потому зловещими.
– Она точно в доме, Гудрун? – в который раз задала волнующий всех вопрос одна из женщин, понизив голос до шепота и обращаясь к одной из своих подельниц.
– Куда ж ей деться? – откликнулась другая, снимая с волос клок навязчивой паутины. – В саду мы ее не нашли, а другой дороги отсюда нет. В лесу все размыто – не прорваться даже с ее бесовскими способностями. Не провалилась же она сквозь землю!
– Хорошо было бы! Прямо в ад! И мы ее сегодня туда отправим, с Божьей помощью!
– Точно! Не уйдет, клянусь, не уйдет! Ты где оставила фонарь, Гудрун? Не броди в темноте, умоляю тебя, еще споткнешься да шею себе свернешь, чего доброго! Возле этого треклятого дома никто не застрахован… Даже земля и камни, сдается мне, против нас настроены! И ты, Литиция, подвяжи подол, не то запутаешься!
Четыре подруги медленно, осматривая каждый куст и не пропуская ни одного закоулка из опасения быть обведенными вокруг пальца, пробирались к ненавидимому ими дому, несмотря на дождь и почти полную темноту черным силуэтом выделявшемуся на фоне неба.
– Стойте! Мария, Гудрун, взгляните-ка! Да не сюда, на окно вверху! Верно говорю вам, кто-то со свечой прошел по комнате!
– Ты впрямь видела, Амалия, или померещилось тебе? Какое точно окно?
– Вон то, слева с торца! – женщина со спутанными грязными волосами и в бесформенном одеянии вытянула руку, указывая, в каком из окон дома она видела свет. Остальные замерли, молча воззрившись на указанное окно, в ожидании подтверждения сказанному. Все четверо молились про себя, чтобы это оказалось правдой – слишком вымотаны они были длящимися вот уже несколько часов бесплодными поисками, сначала на берегу реки, затем в огромном саду, окружавшем дом. Им казалось более вероятным, что та, на которую они охотились, попытается скрыться именно там, а потому решили проникнуть внутрь здания лишь после того, как стало очевидным, что снаружи искомой нет. На самом же деле подруги просто не решались признаться друг другу в испытываемом ими страхе перед этим мрачным домом и его обитательницей.
Все время со вчерашнего дня, когда им стала известна ужасная правда, пребывали они в невиданном доселе возбуждении, стремясь во что бы то ни стало осуществить свою миссию. Даже извечные женские заботы о внешнем виде были на время отринуты, ни одна из них не обращала ни малейшего внимания на лохмотья, в которые превратились их платья во время неистовых ночных метаний в колючих зарослях берегового кустарника и на осеннюю грязь, покрывающую не только руки и ноги, но даже волосы и лица подруг по несчастью, набившуюся за шиворот и липко растекшуюся по спине.
– Постойте, да это же в мансарде! Точно – в мансарде, я бывала там пару раз вместе с ней! Она хранит там все ненужное барахло из дома, сундуки с тряпьем да негодную мебель. Что она там может делать?
– Ясно, как божий день! Знай мы про мансарду, то сразу пошли бы туда и не пришлось бы по кустам лазать, – из уст Марии сказанное прозвучало упреком, – Что может быть лучше для обороны, чем каменная мансарда! Эх, Гудрун, как ты могла забыть!
– Всего не упомнишь, дом-то немаленький!
Тем не менее, было заметно, что женщина, именуемая подругами Гудрун, явно сконфужена от допущенной оплошности. Если остальных нельзя было винить в незнании расположения внутренних помещений дома, то Гудрун, бывавшая там множество раз и считавшаяся близкой знакомой хозяйки, должна была помнить о существовании этой мансарды, где, по-видимому, и скрывалась сейчас ее бывшая подруга и сегодняшний лютый враг, пытаясь избежать уготованной ей участи.
– Чего мы стоим? Идем, она наверняка там! Наконец-то, хвала Создателю!
– Не забудь фонарь, Амалия! Зачем ты его в грязь поставила?
– Быстрее! Быстрее!
По возможности выше подобрав платья, чтобы не так тяжело было пробираться по вязкой, липнущей к подолам грязи, и напускной бравадой подбадривая друг друга, все четверо устремились к дому, теперь уж не задерживаясь, ибо местонахождение врага было известно.
Набежавшие к ночи тучи усложнили подругам задачу, скрыв луну и вынудив нести с собой громоздкие фонари, бесконечно цепляющиеся за одежду своими декоративными частями и причиняющие массу неудобств. Но женщины, казалось, почти не замечали этого, обуреваемые жаждой поквитаться со скрывающимся в черных глубинах своего дьявольского пристанища нелюдим за свои исковерканные судьбы.
Четыре темных силуэта ворвались в дом, где, не медля более ни секунды, тяжело дыша и оставив дальнейшие обсуждения на потом, начали подниматься вверх по довольно крутой скрипучей лестнице, уходившей, чуть извиваясь направо, в темноту. Но Гудрун, отлично знавшая каждый уступ и каждую скрытую каморку в этом, казавшемся теперь филиалом ада, доме, уверенно шла вперед, ведя за собой трех остальных, так же, как и она, ни на миг не сомневавшихся в высшей справедливости проводимого мероприятия.
Достигнув третьего этажа, Гудрун молча указала на показавшуюся на миг в свете фонаря небольшую окованную дверцу в конце коридора, отделенную от последнего еще несколькими ступенями. Достигнуть ее было делом нескольких секунд.
Готовая к тому, что дверь окажется заложенной изнутри, Гудрун, в отчаянии при мысли о предстоящей осаде, исступленно налегла на нее плечом и почти упала внутрь находящегося за ней узкого коридора, так как дверь оказалась незапертой. Еще несколько ступеней наверх и Гудрун переступила порог мансарды. Амалия, Мария и Литиция тотчас последовали за ней в почти темную, освещенную лишь слабым светом тонкой одинокой свечи в углу, комнату.
Тишина стояла, как в склепе, нарушаемая лишь тяжелым дыханием да гулким стуком сердец непрошенных, но явно предвиденных, гостей. Человеку ли, зверю ли, нашедшему здесь убежище, цель визита была совершенно ясна. Неизбежность предстоящего не оставляла сомнений. Не оставляла настолько, что предмет охоты, не теша себя более пустыми иллюзиями, даже не запер дверь, словно и в этой ситуации был готов оказать свое всегдашнее гостеприимство.
Ту, которую искали, пришедшие обнаружили сразу. Ожидая отчаянного сопротивления и заведомо тщетной мольбы о пощаде, они были несколько сбиты с толку, увидев ее стоящей напротив двери и открыто, с выражением полного спокойствия на лице, смотрящей в глаза судьбе, явившейся к ней в их обличье. Ее стройная фигура, высокая грудь и аристократическая осанка не могли не производить впечатления в иной ситуации. Но не сейчас. Даже у Гудрун, некогда гордившейся красотой подруги, лоск и ухоженность стоящей перед ней женщины, даже в большей степени, чем раньше, представлявшие разительный контраст к ее собственной внешности, невзрачность которой усугублялась сейчас разорванным платьем и комьями грязи в волосах, ничего, кроме отвращения, не вызывали.
Несколько мгновений все пятеро стояли, не шелохнувшись и не проронив ни слова. Четыре пары глаз пытались уловить в пятой хотя бы проблеск человеческих чувств, хотя бы слабый намек на страх. Не может быть, чтобы ее судьба была ей настолько безразлична! Но во всем ее холодном облике чувствовалась необъяснимая самоуверенность, какое-то дикое тщеславие, никак не сочетающееся с тем плачевным положением, в котором она сейчас находилась и которого не могла не сознавать.
Медленным движением подняв руки к шее, женщина расстегнула цепь с висящим на ней медальоном и, чуть улыбнувшись, протянула его одной из пришедших.
– Я знаю, что сегодня умру, Гудрун. Пришло время и мне взойти на эшафот. Ты была моей подругой, прошу тебя – отдай это ему! Это его вещь, и, ты знаешь, мне будет тяжело носить это даже в гробу!..
Ее голос звучал чуть хрипловато, но это не было признаком волнения, как можно было предположить. Низкий тембр голоса просто являлся еще одним ее достоинством, высоко ценимым в обществе развратников и прелюбодейцев.
– Гроб тебе наверняка не понадобится, сука! А дружить тебе впредь придется лишь с дьяволом! – желчно выплюнула Мария, глядя в лицо обреченной горящим ненавистью взором.
– Возьми, Гудрун, – продолжала та, не обратив ни малейшего внимания на этот злобный выпад. – Мы были близки с тобой, и изменить уже ничего нельзя. Отдай ему этот медальон, дабы он снова вернулся ко мне!
Гудрун всю передернуло от отвращения: – Ты просто сумасшедшая, целованная дьяволом! Этот подонок сдох, как и ты сейчас сдохнешь!
– Лишь обещай, что передашь это ему, когда он появится, – девушка умоляюще и как-то по-рабски преданно взглянула в глаза бывшей подруги.
– Ха! Обязательно передам! – Гудрун буквально исходила сарказмом. – Но тебе этого уже не узнать, – она выдернула медальон из руки смиренно стоящего пред нею существа и небрежно сунула куда-то в складки юбки.
– Увидим, милая, – теперь, в свою очередь, в усмешке приговоренной к казни блеснул яд. – Я уверена, что ты сдержишь слово!
С глухим рычанием не выдержавшая напряжения Литиция бросилась на врага и, вонзив острые ногти в лицо и волосы молодой женщины, повалила ее на пол, где с остервенением продолжила начатое.
Амалия, решив не оставаться в стороне, всем телом рухнула на тонкую фигурку жертвы, беспорядочно нанося удары и разрывая ненавистную плоть.
– Хватит, стойте! Не здесь! Прекратите, Христа ради! – Гудрун и Марии с трудом удалось оторвать двух скорых на расправу фурий от кровоточащей, в мгновение ока доведенной до неузнаваемости, женщины. – Не здесь, мы же договорились! Вы чуть было не испортили все! Теперь придется ее нести – сама она идти не сможет.
Все четверо обернулись и посмотрели на лежащую. Та, похоже, была в сознании, но вид ее был ужасен. Гудрун и Литиция подхватили ее под руки и, осыпая проклятиями, повлекли вниз по лестнице. Идущие спереди и сзади Амалия и Мария с поднятыми над головой фонарями представляли собой незатейливый эскорт процессии.
Протащив приговоренную через всю садовую грязь, что привело ее в и вовсе непотребный вид, героини происходящего достигли калитки в задней части сада, начинавшаяся за которой тропинка вела к берегу реки.
– Где этот чертов камень? Марта, посвети, мне кажется – где-то здесь!
– Точно, вот он! Ну что, гадина, узнаешь свой алтарь? На нем и сдохнешь, дьявольское отродье! Сдирайте с нее одежду, пусть все будет по ее бесовским правилам!
В мгновение ока остатки превратившегося в лохмотья платья были сорваны с брошенной на плоский обломок скалы, и в самом деле напоминавший древний алтарь, молодой женщины.
Обнаженная, с изуродованным лицом и искромсанным телом, лежала она на камне, уцелевшим глазом глядя в черное, покрытое тучами ночное небо. Садистски настроенное сознание не покидало ее, обрекая прочувствовать каждый миг истязаний, выстрадать каждую секунду извращенного унижения, ощутить каждый плевок ее озлобленных палачей в то, что осталось от ее лица. Она не надеялась на жалость и не получила ее, пройдя свой путь до самого конца и окончив его бесславно, но гордо.
Она перестала что-либо видеть, когда разъяренная Литиция вырвала ей и второй глаз, она ничего не слышала – из ушей ее текла кровь; она не чувствовала боли от выбитых зубов и сломанных ребер – нервные окончания не служили ей больше.
Наконец, Гудрун набросила ей на шею приготовленную заранее веревку, которую тут же намертво затянула, отправляя в ад бывшую подругу. Несколько минут продолжала она судорожно сжимать петлю на давно мертвом теле, пока Мария не предложила завершить церемонию.
Начался дождь, как и почти каждый день в последнее время. Осень отлично знала свои права и обязанности. Тяжелые капли за несколько секунд смыли остатки крови с импровизированного алтаря, избавив палачей от лишнего труда.
У самого камня, во влажной земле была довольно быстро вырыта яма, весьма мало походящая на могилу. По поддержанному всеми резонному замечанию Гудрун, казненная в могиле не нуждалась и обречена была сгнить, как бездомная собака.
Подталкивая ногами, изуродованное тело убитой женщины столкнули вниз, после чего быстро забросали землей, вперемешку с плевками и проклятьями. На этом все было кончено.
– А медальон, Гудрун? Ты бросила его в яму? – Мария вопросительно взглянула в лицо подруги.
– Разумеется, что за дурацкий вопрос!
– Но…
Однако, наткнувшись на свирепый взгляд Гудрун, Мария осеклась и инцидент был исчерпан.
Я
Пришло время, когда мне, сломленному и растоптанному итогами моих многолетних похождений и изможденной жажды запретного, уж не казалось более, что окружающие, близкие и родные мне люди, смогут поддерживать меня вечно, всегда сумеют понять дикость и необузданность моей морально уродливой натуры и вместе со мной испытать сладость плодов запретной вишни, что росла в моей памяти, была дико бордового цвета и разбрасывалась ягодами скорее бешено колкими, нежели сладостно-терпкими, чего так жаждало тогда мое воспаленное сознание. Прошу простить меня великодушно за столь витиеватое начало моей невеселой повести, – скоро, уверяю вас, все станет понятно.
Тогда я был почти сломлен гримасами судьбы, ее отвратительными кривляньями, практически не знающими отдыха и настаивающими на моей покорности. Даже близкие к галлюцинации запахи парфюма от чужих подушек вызывали в большей степени раздражение, нежели присущую мне некогда легкую рябь бравады по темной поверхности сознания, таящего в своей глубине пучины легковерия и водовороты необузданной веселости.
Да… Сломлен звонками любимых женщин, повествующих о своем решении выбросить меня из своей судьбы, как ненужное более белье или непотребный, вышедший из моды материал, не нашедший места в модели платья будущего бала; изможден опостылевшими, мучащими и гложащими воспоминаниями о собственных подлостях и низостях, которых, увы, уж не исправить…
Да и мои ночные кошмары, вернее сказать – мой ночной кошмар, ибо он был всегда один и тот же, довели меня практически до ручки, давая мне покой лишь в минуты пьяного забытья, в которое, по этой причине, я впадал все чаще и чаще…
Я хочу рассказать эту историю, не ища сочувствия или понимания моей судьбе, нещадно барахтавшей меня по своим ухабам, не предлагая сделки своей потрепанной совести и не стремясь найти успокоение в кажущейся инфантильной наивности, а лишь руководствуясь желанием хоть на дюйм приоткрыть обшарпанную дверь моей души, за которой, может статься, не так уж и черно, как меня всю жизнь убеждали и, пожалуй, убедили окружающие. Одновременно я прошу понимания и в том плане, что имени своего я на этих страницах не назову, дабы не бросать тень на других членов моей семьи и не делать моих родителей и сестер предметом нездорового любопытства и навязчивых расспросов, что, несомненно, лишило бы их покоя, которым они так дорожат.
Опять же должен поправить себя – это, скорее, не отдельная история, а окончание довольно печальной повести, длившейся очень долгое, по человеческим меркам, время, и я хочу надеяться, что рассказанное мной на этих страницах не оставит вас равнодушными, ибо прецедентов этому, убежден, не было.
Итак, пришел момент, когда я, на основании вышеизложенных измышлений, стал искать уединения. Не одиночества среди людей, когда ты просто замыкаешься в себе и постепенно начинаешь вызывать оправданные опасения как социально опустившийся и не ведающий собственного будущего человек, но именно настоящего уединения, вдали от грохочущей поездами и воющей турбинами цивилизации, несмолкающих телефонных звонков и отвращающих голосов казенных барышень, бесконечно требующих уплаты чего-то или же вашего появления где-то.
Я искал одиночества размеренного, созидающего, дающего почву к размышлениям и порой подвигающего на странные желания, вроде как это – взять в руки карандаш и попробовать изобразить на клочке бумаги сидящую на кусту неизвестную птицу, умиляясь собственной сентиментальностью и подозревая в себе, быть может, начинающуюся шизофрению…
В одиночестве лучше и продуктивней думается, когда, вдали от ажиотажа и посторонних влияний, можно постараться с достаточной долей объективности взвесить и оценить пройденное и, если оно не было откровенно ужасным, наметить мало-мальски разумные дальнейшие шаги. Чем мне и предстояло заняться.
И вот, обложившись картами и географическими проспектами, ибо уехать я хотел относительно далеко, вооружившись карандашом для прокладки возможных маршрутов и наморщив лоб, что казалось мне проявлением неподдельной серьезности, я приступил к увлекательнейшему действу – начертательной геометрии собственного будущего, представлявшегося мне уже тогда загадочно-странным, хотя и завораживающим.
Поначалу все шло довольно бойко. Я быстро решил для себя, что местом моего добровольного заточения должна стать Европа – царство замков и древних преданий, возвышенной поэзии и завуалированных жутких воспоминаний о потертых временем легендах. Находясь в центре цивилизации, сия колыбель человечества сумела сохранить традиционную самобытность и несметное количество укромных уголков, где эта цивилизация отступает на второй план, предоставляя право играть первую скрипку ауре минувших столетий.
По мере продвижения вперед дело у меня пошло значительно хуже, и именно по причине столь богатого выбора. Я хотел быть везде и упиваться историей каждой из этих чарующих местностей, разноцветным бисером рассыпавшихся к моим ногам, и горько жалел, что блестящая идея намеченного мной мероприятия не осенила меня ранее.
Из сложившегося затруднения я нашел наипростейшее решение – подбросил монету над расстеленной на полу картой и, подняв ее, прочел оказавшееся под ней название, решив, что так угодно провидению.
Сойдя с поезда на удаленной от людских поселений лесной станции я, поразмыслив мгновение, решил идти в деревню пешком. Во-первых, ради свежего воздуха, целебной силой которого я вознамерился воспользоваться немедленно и, во-вторых, с целью вежливого знакомства с ареалом, частью которого мне предстояло стать, как я планировал, по меньшей мере на несколько месяцев.
Третьей же причиной было то, что, прибыв ранним утром, я не желал застать врасплох свою хозяйку, любезно согласившуюся сдать мне за очень умеренную плату комнату в своем сельском доме и лишь к полудню ожидавшую моего появления в черте своих владений. Я полагал, что у сельских жителей и без меня предостаточно хлопот в первую половину дня, чтобы позволить себе наглость быть навязчивым.
Надо сказать, договор о найме жилого помещения в сих местах вступил в силу весьма странным образом. Обрадовавшись условиям, изложенным в одном непритязательном газетном объявлении, я сей час же отреагировал, отписав подавшей его даме и предложив обсудить детали в телефонном разговоре, на что получил недвусмысленный в своей категоричности отказ, опять же в письменном виде. Но, ибо мои знания иностранных языков, равно как владение их бесчисленными оборотами и каверзами, были на высоте (по крайней мере, мне было удобно так считать), я сообразил, что вышеозначенная дама попросту не желает иметь со мной подобного рода сношений. Было жаль, но приходилось акцептировать.
Признаться, слегка заинтригованный такой экстравагантностью, я тогда не нашел возможности возразить и вступил в обстоятельную и, по сути, излишнюю резонерскую переписку с будущей хозяйкой, затянувшую процесс съема помещения на добрых пару недель.
Помимо всего прочего, эта женщина подписывала свои письма весьма просто – «Кристиана» – что было, конечно же, не совсем обычно для сугубо деловых отношений, каковые, бесспорно, между нами и существовали. После того же, как Кристиана потребовала пару-тройку моих фотографий, якобы необходимых ей для «принятия окончательного решения», я заподозрил, что арендую пенаты в раю, а не продуваемую всеми ветрами мансарду старого деревенского дома, в которую я себя уже заведомо определил. Лишь из природного любопытства я, пожалуй, не поменял хозяйку на что-нибудь менее вычурное, хотя и убедился в последствии, что дело вовсе не в этом.
Но, как бы там ни было, договоренность была достигнута, и вот я иду указанной мне на станции лесной тропинкой, поручив доставку багажа таксисту и уверенный, что двенадцать километров, отделяющие меня от пункта назначения, не утомят мое тело, а лишь позволят разыграться здоровому аппетиту сельского жителя, коим я себя с этой минуты почувствовал.
Мне, знатоку трамваев и служебных лимузинов, были неведомы имена ворковавших и перепархивающих с ветку на ветку птиц, и, как ни хотелось бы мне блеснуть познаниями в орнитологии, я опущу эту часть повествования. Равно как не мог распознать я по породам и названиям растущие вокруг деревья, кроны которых, несмотря на набиравший свою знойную силу летний день, создавали в лесу мягкую спокойную прохладу.
Я был по-детски счастлив и даже липкая паутина, вязко опутавшая мои лицо и руки, когда я по неосмотрительности сошел с тропинки, лишь раззадорила меня, доказывая, что страстно желаемое мною единение с природой началось.
Тут мне пришло в голову, что я даже не знаю возраста моей хозяйки. Воображение рисовало мне ее суровой поджарой дамой средних лет, матерью семейства, заботой об уюте и спокойствии которого и продиктованы столь необычные на современный взгляд меры предосторожности при выборе наполнителя семейного бюджета, на сей раз в моем лице. Я подготовился к оценивающему тяжелому взгляду из-под сдвинутых бровей и серии дополнительных дотошных вопросов, призванных устранить последние сомнения в правильности сделанного выбора, в чем я лично не сомневался. Торговаться я отнюдь не собирался, ибо, слава Богу, финансово был здоров.
Или же она – молодая развратная красавица, сим экстравагантным образом пытающаяся развеять сельскую скуку а, быть может, и остепениться наконец, обретя супруга в лице успешного деловитого горожанина, к коим я себя все еще не без льстивой гордости причислял. В общем, доро́гой я развлекался пустыми догадками в веселом предвкушении добрых и исполненных вальяжным спокойствием приключений.
Силы свои, которые я с надменной самоуверенностью считал достаточными для преодоления двенадцати километров лесной дороги, изобилующей подъемами, спусками и неровностями я, разумеется, переоценил. Мокрая от пота рубашка намертво присосалась к спине, франтовские туфли, рассчитанные на неспешные прогулки с барышнями по авеню, натерли ноги, да и обоняние, несколько попривыкнув к дурманящим поначалу запахам, притупилось, позволив вниманию переключится на несносную, ранее мною не испиваемую одышку.
Последние полчаса ходьбы я уже отчаянно негодовал на себя по причине принятого несколько часов назад решения идти пешком. Опушка леса, на которую я почти выполз от усталости, явилась мне спасением. Немного приободрившись, я начал спускаться в деревню, чьи крыши, поблескивая на солнце красной черепицей, то тут, то там мелькали среди окружавших их садов, состоявших сплошь из облагороженных деревьев, что меня теперь очень радовало.
Приведя себя в мало-мальски благопристойный вид, дабы с первых секунд не разочаровать мою суровую домовладелицу, ожидавшую меня теперь уже с минуты на минуту, я приступил к поискам указанного адреса, дабы с безукоризненной пунктуальностью предстать пред ее испытующий взор.
Сама деревня, надо признать, почти полностью соответствовала моим о ней представлением, которые я имел возможность взрастить в своем воображении за прошедшее со дня ее выбора время. Тихие неширокие улицы, пересекающиеся без каких либо признаков инженерного планирования, сады, перемежающиеся с ухоженными цветниками, тропинки, сбегающие к угадываемой по чуть слышному шуму реке и темнеющая за ней хорда леса вернули мне былое приподнятое настроение и я шагал теперь гораздо увереннее и даже насвистывал тихонько что-то незамысловатое, еще раз уверившись в правильности сделанного мною выбора и успешности всего предстоящего мероприятия в целом.
В то время было еще не поздно повернуть назад, обратить вспять начатое и ретироваться, предотвратив тем самым череду последовавших событий и прожить остаток дней в мирном неведении того глубинного и невыразимого, чего с должной степенью доходчивости не высказать, не выкрикнуть и не вырыдать, даже в бреду. Но не стану забегать вперед.
Дома, сельскохозяйственные постройки и прочие сооружения такого рода в деревне были построены явно не по шаблону, навязанному заезжим архитектором. Сколько я ни приглядывался к ним, ни старался вникнуть в элементы причудливых конструкций, двух одинаковых я не встретил. Как я узнал позже, их и не было – каждый старался вложить в облик своего жилища свой собственный, неповторимый образ и стиль, от чего, безусловно, в эстетическом отношении поселок только выигрывал. Что единило все эти постройки, так это красочность, веселость расцветок, творческая мысль и жизнь, которой они дышали.
Лишь в стороне, на том самом месте, где прохладная темная река скрывалась под сенью нависавшего леса, заметил я трехэтажный дом серого камня, построенный, судя по внешнему виду, гораздо ранее прочих домов в деревне и безо всяких архитектурных излишеств – просто коробка с высокими узкими окнами и массивными ставнями, большая часть которых была закрыта, несмотря на смеющееся летнее солнце, а, быть может, именно по этой причине.
Дом был окружен густым садом, пожалуй, самым большим в поселке, но и, похоже, самым запущенным, упиравшимся, как мне казалось от дороги, прямо в реку. Складывалось даже впечатление, что это и не сад вовсе, а просто кусок прилегающего леса, охваченный несуразным и не вписывающимся в общую картину каменным забором, словно кто-то, боящийся нападения, решил отгородиться посредством этого сооружения от окружающего мира и действительности.
Поначалу рассматривавший дом с ненавязчивым любопытством туриста и хладнокровно гадающий о его обитателях, я вдруг смутно заподозрил неладное и, встревоженный, поспешил вдоль высокого, видавшего виды, забора в поисках ворот или какого-либо иного доступа в эту обитель, где я смог бы разрешить свои сомнения. Готовый к худшему, я не удивился, когда на столбе у высокой, потемневшей от времени глухой деревянной калитки обнаружил номер, который, как я уже и не сомневался, совпал с указанным в моем путеводителе и означал, что я достиг цели моего путешествия.
Первым и самым искренним моим побуждением было пуститься в обратный путь через лес к станции, несмотря на саднящие мозоли и грозившую вернуться одышку, и покинуть этот, представлявшийся теперь неулыбчивым, край. Но, вспомнив о переведенном заранее авансе и моем багаже, который был, должно быть, уже внутри, я решил не отступать перед мнимыми трудностями и провести ближайшие месяцы так, как и планировал – в стенах этого дома. К тому же я никогда не относил себя к робким, страшащимся древних сказок и темноты субъектам, коими изобиловало мое прежнее окружение, да и, по здравому размышлению, это был просто дом, объективно отличающийся от прочих лишь солидностью и основательностью.
Успокоив себя таким образом, я вдавил кнопку звонка у калитки, прислушиваясь, не раздастся ли где-нибудь в глубине дома или сада перезвон, извещающий о моем прибытии.
Ничего подобного не произошло, но замок через мгновение щелкнул, калитка приоткрылась и я, все же чуть неуверенно, ступил во двор, являющийся частью загадочных владений, где и для меня с сегодняшнего дня уготовано место.
Пройдя по садовой дорожке, ширина которой, словно бахвалясь пред соседками, подчеркивала внушительные размеры остальной территории, позволить себе которую мог лишь зажиточный человек или удачливый наследник, я очутился перед высоким каменным крыльцом, сооруженным, судя по виду, на века, как и все остальное в этом странном и не очень располагающем к себе месте. По пути я успел отметить, что первое впечатление меня не обмануло – рука садовника действительно много лет не касалась растительности на этой территории, что было весьма необычно для здешних мест и указывало либо на полную незаинтересованность владельца в собственном имидже, либо на то, что хозяева и впрямь находятся в незавидном положении и вынуждены не только махнуть рукой на порядок, но и зазывать квартирантов. Я склонялся ко второй версии, поскольку сам факт моего здесь появления ее подтверждал.
Хотя стоял белый день и лучи солнца веселыми брызгами отскакивали от долгими годами полированных серо-блестящих ступеней, мне, признаться, стало немного не по себе, когда я преодолел последнюю из них, готовясь позвонить у двери. Этого мне сделать не удалось, поскольку кнопки звонка не оказалось ни на самой двери, ни на стенах вокруг нее.
Моя проблема разрешилась сама собой, когда я машинально потянул за грязно-бронзовую ручку двери – было не заперто, а следовательно, меня ждали и, полагая, что не демонстрирую особой невежливости, я без дальнейших проволочек впервые переступил порог дома Кристианы.
