Kitobni o'qish: «Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы», sahifa 4

Скептически настроенные медики-практики с их трактатами и брошюрами были не единственной группой, противостоявшей новомодной процедуре. Против нее выступали и некоторые представители духовенства, утверждавшие, что она бросает вызов воле Божьей. С амвона церкви Святого Андрея в лондонском Холборне преподобный Эдвард Мэсси клеймил прививки как греховную, дьявольскую практику, заявляя, что сам Сатана был первым прививателем, ибо именно он, как описано в Библии, терзал Иова чумными бубонами⁵³. Господь насылает недуг «либо для испытания нашей веры, либо в наказание за наши грехи», утверждал проповедник, а значит, предотвращение заболеваний – вмешательство в божественный замысел. Если человек перестанет бояться небесного отмщения, страшно подумать, каким грехам он может предаться.

Мэсси настаивал: стремясь управлять болезнями, врачи, по сути, пытаются брать на себя роль Бога. Он писал: «Я не усовещусь наречь это деяниями дьявольскими, кои вершат те, кто тщится взять на себя власть, не основанную на законах природы или религии, пытаясь изгнать Провидение из мира и способствуя распространению порока и безнравственности».

Нападки на эффективность и нравственность прививок вызвали немедленную ответную реакцию со стороны тех, кто поддерживал новый метод. Джон Арбутнот, шотландский врач, математик и сатирик, ринулся на защиту прививок, выдав разгромное опровержение (по пунктам) тезисов Вудворда и Мэсси, которое тут же принялись обсуждать в кофейнях и трактирах Лондона⁵⁴. В своем памфлете, опубликованном в сентябре 1722 г., он беспощадно обвинил обоих оппонентов в предубежденности и заявил, что антипрививочники (возможно, это было первым письменным употреблением данного термина, обозначающего предшественников современных антиваксеров) придерживаются «непостоянных и вечно меняющихся» мнений и потому очертя голову дискредитировали новую методику.

Арбутнот противодействовал им с помощью цифр: опираясь на «Лондонские ведомости смертности», он рассчитал, что от натуральной оспы умирает каждый десятый заразившийся, тогда как от прививки (по его оценкам) – лишь каждый сотый из привитых. Этот довод заложил основы важного принципа научного сравнения, однако Арбутнот не привел конкретных данных, которые подтверждали бы справедливость его оценки.

Как утверждал Арбутнот, прививка дает пациентам значительно более высокий шанс пережить оспу, чем если бы они заразились ею естественным путем, ибо, перед тем как подвергнуться прививке, можно выбрать оптимальные для нее обстоятельства: благоприятное время года; период, когда гуморы тела сбалансированны и находятся в «умеренном и прохладном состоянии»; возможность подготовиться к процедуре с помощью скромной диеты, без всяких «пьяных разгулов». Саму процедуру он рассматривал не как средство избежать оспы или отпугнуть ее, а скорее как метод, позволяющий человеку пройти через мягкую форму заболевания как можно более безопасно, с максимальным уровнем подготовки и контроля.

В ответ на жалобы Вудворда, что искусственно вызывать болезнь неправильно, Арбутнот замечал, что при многих стандартных медицинских процедурах (введении слабительного или рвотного, кровопускании, ампутации) врачи сами запускают естественный процесс – не только как средство исцеления, но и как средство профилактики. И потом, как можно совершить хоть какое-то медицинское открытие без экспериментирования? «Во всех этих материях человек обыкновенно руководствуется здравым смыслом и силою вероятия; ни в каких делах человеческих невозможна совершеннейшая определенность».

Еще быстрее он разделался с доводами преподобного Мэсси, который, похоже, «отринул божественное» и стал играть в доктора. Церковник не представил никаких доказательств, что порождение болезни ради благих целей не угодно Господу, к тому же (учитывая, что всякий, кто пока не заболел оспой, несет в себе «семена» этого потенциально летального недуга) долг врача – делать все, что с наибольшей вероятностью спасет пациента от опасности. Точно так же и само предпочтение прививки не является признаком недостаточной веры в Бога со стороны пациента. Как писал Арбутнот, если кто-то выпрыгнул из окна, опасаясь пожара, «это, вне всякого сомнения, нельзя счесть проявлением недоверия к Провидению, даже если он совершил сие еще до того, как к нему всерьез подступила опасность»: в конце концов, не исключено, что Господь в будущем все равно спасет его от огня независимо от его действий.

Уже в первые месяцы после монаршей прививки в общественной мысли Британии пролегли четкие рубежи. Началась ожесточенная «война брошюр»: сторонники и противники новой методики находили и громко оглашали аргументы, которые будут еще долго задействоваться – не только в XVIII в., но и позже. Появление прививки от оспы, первой в мире медицинской профилактической процедуры, уже успело пошатнуть устоявшиеся представления и резко разделить мнения.

Пока в обществе бушевали споры, недуг продолжал свирепствовать. Его жертвами стало невиданное множество людей.

Новость о медицинском достижении, ставшем настоящей революцией в науке, просачивалась из британской столицы через газеты и брошюры, однако у нас нет свидетельств того, что это как-либо изменило практику Джона Димсдейла, совершавшего обходы домов в Эссексе (рядом с ним обучался докторскому ремеслу его юный сын Томас). Он продолжал лечить жертв оспы, как и других своих больных, с помощью методик традиционной гуморальной медицины, полагаясь на кровопускание, слабительные и рвотные, дабы восстановить равновесие в организме и изгнать недуг.

В 1730 г. в возрасте 55 лет Джон Димсдейл скончался. Практику унаследовал Роберт, старший из его сыновей, доживших до того времени. Восемнадцатилетнего Томаса отправили в Лондон завершать обучение медицине. В отличие от деда, сидевшего в тюрьме за «врачевание без лицензии», и от отца Томас имел возможность осваивать профессию хирурга в условиях больницы Святого Фомы в Саутуарке. В начале XVIII в. это заведение существенно расширялось, а кроме того, само медицинское обучение в нем подверглось заметной формализации: на смену неорганизованному процессу, когда студенты обучались на хирургов бессистемно, пришли строгие правила, контролировавшие поступление и ограничивавшие число обучающихся у каждого практикующего врача. Кроме того, появилась возможность посещать лекции и занятия по вскрытию, которые проводили видные специалисты, работавшие в больнице.

Как позже писал Томас, он проходил обучение у «м-ра Джошуа Симондса, весьма сведущего анатома, в ту пору подвизавшегося в качестве одного из хирургов в больнице Святого Фомы и читавшего лекции по анатомии в тамошнем анатомическом театре; вскоре после того, как я стал у него обучаться, он избран был анатомическим демонстратором хирургического зала»⁵⁵. Анатомия была наиболее престижным курсом в этой больнице; обучавшиеся ей получали лучшие практические навыки. Студенты набивались в зал, чтобы посмотреть, как светила медицины умело вскрывают трупы. Когда Симондс умер, юный доктор-квакер записался на дальнейшее обучение к его преемнику и к трем врачам «почтенной репутации, чью практику я ежедневно имел счастье посещать». Все это сильно отличалось от домашних визитов к больным Тейдон-Гарнона. Томас проходил обучение практическому врачебному делу в профессиональной среде, у лучших из лучших.

Но во время обучения Томаса семью Димсдейл потрясла трагедия – увы, слишком типичная для того времени. Сюзанна, старшая сестра Томаса, вышедшая замуж и проживавшая в Хартфордшире, в 24 года умерла от оспы и преждевременных родов. «Мое дорогое дитя… покинуло сей мир 20 февраля 1732 г. от оспы и ожидания разрешения от бремени, а новорожденный сын ее умер спустя несколько дней после нее и погребен был в ее могиле в Бишопс-Стортфорде», – писала в дневнике ее мать⁵⁶. Итак, подобно Мэри Уортли-Монтегю Томас вошел в число тех, кто потерял брата или сестру из-за «пятнистого чудовища». Стремление дать сдачи смертельному недугу до конца жизни имело для него и личный характер.

Через два года его обучение завершилось, и в возрасте всего 22 лет Томас обзавелся собственной хирургической практикой. В то время это был молодой человек приятной наружности, с открытым и серьезным лицом и ямочкой на подбородке. Он начал карьеру не в Эссексе, а в Хартфорде, где унаследовал недвижимость и медицинскую практику от сэра Джона Димсдейла, бездетного кузена своего отца. Следуя квакерской традиции, Друзья, проживавшие в предыдущем месте богослужения новоприбывшего, составили рукописное рекомендательное свидетельство для хартфордского собрания квакерского общества за подписью шести свидетелей. Документ датирован 29 мая 1734 г. В нем сообщается, в частности, что

…во время жительства среди нас разговор его всегда был приличен и никогда не затрагивал никаких персон по части возможного брака, согласно представлению оных же персон. Таким образом, мы рекомендуем его вашему заботливому попечению и руководству, ибо он происходит от достойных родителей. Мы питаем надежду и желание, что он и впредь будет сохранять столь же смиренное состояние, идя по пути Истины⁵⁷.

За последующие пять лет молодой хирург неплохо расширил практику, вполне удовлетворяя ожиданиям, налагаемым на него верой, в которую был погружен с рождения. Но в 1739 г. он совершит нечто абсолютно неожиданное, отвратившее его (по крайней мере, на время) от пуританских Друзей. Он женится на «посторонней».

Доктор Джеймс Джурин, секретарь Королевского научного общества

2. Смертельная лотерея

Билет выпадает всякому, и каждый год многие принуждены вытянуть Смерть.

Шарль-Мари де ла Кондамин⁵⁸

Солнечный свет щедро лился в стрельчатые окна лондонской церкви Сент-Бенет-Полс-Уорф, где Томас Димсдейл венчался с Мэри Брэсси, единственной дочерью члена парламента от Хартфорда. Было 13 июля 1739 г. Церковь, выстроенная по проекту знаменитого Кристофера Рена из кирпича цвета бычьей крови и портлендского известняка, стоит ровно посередине между берегом Темзы и прославленным шедевром Рена – собором Святого Павла в самом сердце британской столицы. В храме новобрачные произнесли свои обеты перед англиканским священником, явно бросая вызов традиционному для квакеров отказу от священства в пользу «внутреннего света», сияющего внутри каждого человека. Брак занесли в приходскую книгу, а Друзья в своих, как всегда, весьма скрупулезных записях не преминули отметить, что они осуждают Томаса за выбор жены, не принадлежащей к их сообществу, и что они предпринимали усилия, чтобы он одумался и раскаялся.

С социальной точки зрения этот брак был вполне приемлемым – и даже выгодным – для амбициозного молодого хирурга. Натаниэль Брэсси, отец Мэри, банкир и политик, был сыном богатого банкира-квакера, хотя сам и не принадлежал к числу Друзей; ее мать Бития была дочерью сэра Джона Фрайера, баронета, купца и видного прихожанина пресвитерианской церкви. Однако квакерам Хартфорда брак с «посторонней» виделся «неблагопристойной практикой», которая бросает вызов чистоте их религиозного сообщества и на которую нельзя закрывать глаза. Двум местным членам Общества Друзей, Джону Прайору и Томасу Граббу, поручили нанести визит Томасу и в домашней обстановке «попытаться воззвать к его благоразумию», дабы он осознал свой проступок⁵⁹. Они послушно посетили его, однако в записях Хартфордского собрания указано: хотя он был готов вежливо выслушать их, усилия посетителей не увенчались успехом. «По-видимому, в настоящее время он не расположен услышать Истину», – отмечается в этих записях. «Отступнику» был нанесен еще один визит, но и он оказался неудачным. Впрочем, настойчивые Друзья решили, «проявляя… известную снисходительность к нему», дать ему еще один шанс признать свой проступок.

В ходе третьего визита, уже в 1741 г., Томас известил Прайора и Грабба, что ему больше нечего предложить собранию, и члены сообщества в конце концов оставили надежду «образумить его и добиться, чтобы он признал вышеописанный проступок». Против доктора было составлено особое свидетельство, где указывалось, что он женился на человеке, «не принадлежащем к нашему религиозному Обществу, вопреки Доброму Порядку и дисциплине, утвердившимся между Друзьями», к тому же остался глух к неоднократным увещеваниям, призывавшим его принести извинения. Собрание сочло его деяния «несогласными с той Истиной, которую он открыто исповедовал вместе с нами как с людским сообществом» и провозгласило: «Мы не можем придерживаться единства с ним как с членом нашего Религиозного Общества, пока он не проникнется искренней скорбью касательно вышесказанного проступка». Свидетельство зачитали вслух, а в 1742 г. доставили Томасу. Молодой человек, воспитывавшийся как ревностный квакер, имевший происхождение, которое уходило к самым истокам общества, теперь был «отрешен» от нее (характерный квакерский термин).

Чтобы бросить вызов догматам своего религиозного сообщества, проживающего в маленьком ярмарочном городке, от Томаса Димсдейла требовались нешуточная храбрость и известное упрямство: он наверняка понимал, что тем самым, скорее всего, навлечет на себя и неодобрение собственной семьи. Однако после того, как он путем кропотливых умозаключений приходил к какому-то выводу, он не склонен был менять свое мнение. Он любил Мэри Брэсси и, коль скоро женитьба на ней требовала от него предстать перед священником, готов был смириться с последствиями – и, быть может, даже приветствовать их. «Отрешение» позволило ему уйти от строгих ограничений Общества Друзей, дало ему возможность спокойно следовать своим медицинским целям и накапливать богатство (он ценил деньги больше, чем сам готов был себе признаться).

Новобрачные не могли предвидеть, что жертва Томаса купит им лишь краткие несколько лет счастья. В феврале 1744 г., меньше чем через пять лет бездетного брака, Мэри умерла. Томас пришел в отчаяние. Овдовев в 32 года, чувствуя себя совершенно потерянным без женщины, ради которой он оставил свою веру, Томас обратился за советом к другу-квакеру – доктору Джону Фозергиллу, талантливому врачу, уроженцу Йоркшира, начавшему обучение в больнице Святого Фомы, как раз когда Томас завершал там собственные штудии. Фозергилл уже тогда являлся влиятельной фигурой в медицинских и квакерских кругах Лондона, и его покровительство впоследствии перевернуло жизнь Томаса. Он практично предложил другу отвлечься, убеждая безутешного молодого вдовца присоединиться к своей кампании по сбору средств для английской армии, сражающейся с якобитами – шотландскими мятежниками, стремившимися свергнуть короля Георга II, принадлежавшего к Ганноверской династии, и вновь отдать британский престол католикам Стюартам⁶⁰.

Основная часть британских войск завязла на континенте (в континентальной Европе шла нескончаемая война), и шотландцы под предводительством Молодого Претендента – принца Карла Эдварда Стюарта сумели в конце 1745 г. пробиться на юг, в Англию, достигнув Дерби в ходе марша на столицу. Для защиты королевской стороны спешно формировались добровольческие части, однако скудные припасы и слишком легкая одежда мешали им сражаться в условиях необычно суровой зимы. Пацифистские принципы квакеров запрещали им воевать за свою страну или финансировать закупку оружия, поэтому они решили вместо этого собирать деньги на то, чтобы обеспечить каждого солдата (за короля билось около 10 000 человек) двубортным шерстяным камзолом и брюками⁶¹. Это было практическое дело, на которое Томас мог с чистой совестью жертвовать средства.

Неподходящее обмундирование оказалось не единственной проблемой, терзавшей английские войска, пока те пытались остановить продвижение «красавчика принца Чарли» и его мятежников-якобитов, – серьезные опасения вызывала нехватка врачей и хирургов, которые могли бы лечить больных и раненых бойцов. Томасу наконец выпал шанс не только оказывать благотворительную денежную поддержку, но и помогать в качестве специалиста. Обязанности более не удерживали его в Хартфорде. По-прежнему скорбя об умершей жене, «совершенно отойдя от дел», он снова обратился за советом к Фозергиллу и вызвался бесплатно поработать армейским врачом в английских войсках⁶². Он отправился на север, чтобы присоединиться к королевской армии под командованием принца Уильяма Августа, герцога Камберлендского, в ланкаширском Престоне. Оттуда он вместе с войсками двинулся к Карлайлу. Гарнизон Карлайла сдался, когда шотландцы ретировались на другую сторону шотландско-английской границы.

С облегчением осознав, что теперь он «нашел себе истинно полезное занятие», Томас вернулся домой в Хартфорд, где его встретило новое и неожиданное счастье. В июне 1746 г., всего через два месяца после того, как якобитскую армию в сражении при Каллодене жестоко и окончательно разбили британские силы, он женился второй раз, снова выбрав себе жену, не принадлежащую к его собственному религиозному сообществу. Он обменялся брачными обетами с Энн Айлс, кузиной его первой жены, в часовне больницы Аска в лондонском Хокстоне – довольно красивого здания с колоннами, принадлежавшего Почтенной компании галантерейщиков (одной из самых старых купеческих гильдий столицы). Томас Димсдейл, квакер и чужак, ныне стал человеком, принятым в хорошем лондонском обществе. Энн, родившаяся в деревне Роксфорд неподалеку от Хартфорда, имела 9000 фунтов приданого – сумму столь значительную по тем временам, что ее семья даже составила брачный договор, описывавший, что должно произойти с этими средствами, если брак обернется не так, как намечалось.

После периода траура, проведенного в добровольном изгнании из местного квакерского сообщества, Томас распрощался с одиночеством. Несмотря на настороженное отношение родителей жены, его второй брак продлится более 32 лет. У супругов родилось семеро детей, переживших младенчество. После смерти Энн Томас писал: «Мы оба полагали наш союз самым счастливым, какой только может быть». Он объяснил это «приязненною и покорною натурою» жены и «ее нежною заботою»: «Я всем сердцем отдаю себе отчет, что у меня имелись недостатки, однако любовь моя была весьма велика»⁶³. Кроме того, он обеспечил себе финансовую безопасность, что уняло тревогу о деньгах, вечно снедавшую его даже во времена профессионального процветания. От бедности и тюрьмы его отделяло всего два поколения, к тому же Томас родился диссентером, но он знал, что деньги закрепляют за ним высокое положение в мире. Состояние Энн прибавилось к немалому наследству, которое он получил от отцовского кузена Джона Димсдейла. Более того, это наследство еще больше увеличилось после того, как в 1745 г. скончалась кавалерственная дама Сюзанна Димсдейл⁸, вдова Джона. Завещание Сюзанны, где упоминаются «все мои экипажи, коляски, дилижансы, лошади, предметы сельского хозяйства, скот», отражает не только транспортные условия того времени – оно показывает, что преуспевающий английский врач, такой как Джон Димсдейл, мог в то время нажить неплохое состояние⁶⁴.

За какие-то несколько лет Томас узнал и любовь, и потери; он дважды продемонстрировал готовность следовать зову сердца и разума наперекор своему добродетельному, но налагающему слишком строгие ограничения религиозному сообществу. Он обзавелся успешной медицинской практикой, но готов был отказаться от комфортной жизни в ярмарочном городке ради того, чтобы лечить больных и раненых в ходе нелегкого зимнего конфликта. Сохраняя квакерский пацифизм, он тем не менее стал непосредственным свидетелем реалий войны и той политики, которая за ней стоит. Кроме того, примерно в это же время Томас начал применять в своей практике новую процедуру, которая стала настолько важным прорывом в медицине, что он тут же воспылал надеждой на ее повсеместное распространение. Речь идет о прививании оспы.

К тому времени, когда Томас Димсдейл начал прививать пациентов в Хартфорде и за его пределами, яростная «война брошюр» в Британии, связанная с этим методом, сменилась широким его одобрением – во всяком случае, в медицинских кругах. Шум вокруг кампании, проведенной Мэри Уортли-Монтегю, и последующего королевского эксперимента породил острый интерес к проблеме профилактического лечения и ожесточенные дискуссии по ее поводу, однако сами по себе примеры высокопоставленных особ не помогли урегулировать этот вопрос. Истории о принцессах, ворах и сиротах уступили место статистике, сыгравшей важнейшую роль в принятии обществом прививочного метода.

Вскоре после того, как в августе 1721 г. были привиты узники Ньюгейтской тюрьмы, газетные сообщения об этом опыте дошли до Томаса Неттлтона, врача, получившего образование в прогрессивном Утрехтском университете и работавшего теперь в Галифаксе (в своем родном Западном райдинге Йоркшира⁹), известном производством шерсти. Эпидемия оспы вовсю бушевала в этом городке и в окрестных деревушках, прячущихся среди холмов. Недуг без разбора уносил и детей, и взрослых. Неттлтон часто посещал безнадежно больных, «случаи коих были столь ужасны, что не позволяли дать им никакого облегчения», и это побудило его принять радикальное решение – лично испытать новую методику, «которая обещает благополучно провести множество лиц через сие жестокое поветрие с немалою легкостию и весьма безопасно»⁶⁵.

Используя в качестве инструкции описания прививок в Турции, опубликованные за несколько лет до этого в журнале Королевского научного общества, он произвел по одному надрезу на руке и противолежащей ноге своего первого пациента и внес туда по две-три капли гноя, взятые у больного оспой. К его полному восторгу, процедура сработала, «превзойдя все ожидания». Испытуемый пациент оправился после прививки, и Неттлтон привил свыше 40 местных жителей, используя собственную импровизированную методику. Никто не умер; серьезных побочных эффектов было мало. На каждом шагу он встречал зримые подтверждения свирепости натуральной оспы. Так, он отмечал, что привил девочку «из семьи, где перед сим одного за другим похоронили трех детей, скончавшихся от оспы».

Во всем этом была лишь одна отрицательная сторона: к немалому огорчению врача, его усилия встретили «яростное противудействие» многих «честных и благонамеренных» критиков, считавших, что эта практика незаконна. Кое-кто из них даже распространял «фальшивые и безосновательные сообщения, в коих сам предмет подавался в весьма искаженном виде». Эти слухи отбили у некоторых родителей желание привить себя или своих детей, причем впоследствии многие из этих детей умерли от оспы. Прививочный метод только-только начал набирать обороты, а антипрививочники уже вовсю распространяли лживые новости.

Неттлтон проводил свои опыты в одиночку, вдали от Лондона, и ему хотелось заручиться столичной поддержкой, которая могла бы помочь убедить его местных оппонентов. Он поделился своими находками с Уильямом Уитакером, другом и коллегой-врачом, работавшим в столице. Уитакер передал его письмо Джеймсу Джурину, секретарю Королевского научного общества, выдающемуся врачу и искусному математику. Это взаимодействие оказалось поистине бесценным. Сенсационное сообщение из Галифакса зачитали на заседании Общества в мае 1722 г., вскоре после прививки двух принцесс. Джурин тут же затребовал подробности. Неттлтон прислал отчеты о собственных исследованиях, в ходе которых решил оценить безопасность новой процедуры путем «как можно более широкого сравнения, какое только позволит наш опыт» опасности натуральной и привитой оспы⁶⁶.

Собирая данные об уровне смертности от оспы в Галифаксе, а также других городах Йоркшира и соседних Ланкашира и Чешира, Неттлтон обнаружил, что из 3405 человек, которые во время эпидемии заразились этим недугом естественным путем, умерли 636 (примерно каждый пятый), тогда как из привитых им самим не умер никто (к тому времени им был привит 61 человек). Он свел цифры в нехитрую таблицу, отмечая количество случаев оспы и смертей от нее для каждого места, и порекомендовал этот сравнительный подход Джурину, добавляя: «Я в полнейшей мере отдаю себе отчет, что вам потребуется великое множество наблюдений, прежде чем вы сумеете прийти к сколь-либо определенным выводам». Как указывал Неттлтон, даже если от прививки кто-то умрет, можно будет, по крайней мере, взвесить соответствующие показатели при помощи (как он это называл) «купеческой логики»: «Надлежит подсчитать прибыли и убытки, дабы уяснить, в какую сторону склоняется баланс… и на основании сего вынести суждение».

Сегодня это проведенное Неттлтоном прямое сравнение показателей смертности не кажется нам чем-то особенно примечательным, однако оно являло собой значительную веху в истории медицины. Сделанный им в 1722 г. анализ безопасности прививок от оспы – вероятно, первый известный нам пример использования количественного метода оценки той или иной медицинской практики⁶⁷. Вместо того чтобы опираться на субъективное мнение отдельного врача, основанное на горстке случаев, или на традицию, базирующуюся на суждениях почтенных авторитетов, в том числе античных, Неттлтон пользовался для оценки новой методики конкретными данными, полученными напрямую: пусть цифры говорят сами за себя.

Между тем в Лондоне по следам опытов с ньюгейтскими узниками поднималась волна антипрививочных настроений, и Джурин с готовностью ухватился за предложенный Неттлтоном подход, стараясь докопаться до истины в вопросах рисков, с которыми была сопряжена новая процедура. Он тоже начал применять количественный анализ, однако, подобно Арбутноту, в своих попытках выявить смертность от оспы опирался на исторические данные «Лондонских ведомостей смертности» – печально известную своей ненадежностью статистику причин летального исхода, собираемую в каждом столичном приходе. На основе «Ведомостей» он составил таблицы, позволявшие предположить: для человека, пережившего младенческий возраст, шансы умереть от натуральной оспы составляют один к семи-восьми (анализируя эти данные, он старался учитывать, что многие младенцы умирали от других болезней, так и не успев встретиться с оспой).

Пример Неттлтона показал: можно пойти дальше и дать количественную оценку не только уровню смертности от конкретной болезни, но и риску смерти от медицинского вмешательства, призванного справиться с ней. Сравнение двух показателей (с использованием «купеческой логики») могло бы помочь ответить по крайней мере на один из двух ключевых вопросов прививочного дела: сопряжена ли эта процедура со значительно меньшим риском, чем натуральная оспа, и дает ли она, выражаясь современным языком, постоянный иммунитет?

Джурин теперь тоже искал «живые» данные, касающиеся новой практики. Неттлтон добывал информацию путем собственных опросов местных жителей и своих знакомых из северных городов, но секретарь Королевского научного общества имел возможность поручить сбор сведений множеству людей по всей Англии и за ее пределами. В ходе первого обзорного исследования он выявил пятнадцать прививателей-первопроходцев. По большей части это были медики-профессионалы (в том числе сам Неттлтон и королевские хирурги Чарльз Мейтленд и Клод Амиан), однако обнаружилась также некая «женщина из Лестера», которая успешно привила восемь пациентов. В общей сложности вся эта группа сделала прививки 182 пациентам, из которых умерли только два человека⁶⁸.

Примечательное совпадение: примерно в это же время подобные эксперименты вовсю шли по ту сторону Атлантики – в колониальном Бостоне (Новая Англия). Проживавший там видный пуританский проповедник Коттон Мэзер впервые услышал рассказ о прививке от своего слуги-раба по имени Онесимус, объяснявшего, что эта процедура, которой он и сам некогда подвергся, – рутинная составляющая традиционной медицины на его родине, в Северной Африке⁶⁹. Подобно Неттлтону, Мэзер к тому времени уже прочел в Philosophical Transactions сообщения о прививках, практикуемых в Оттоманской империи. Опознав тот же метод в описании Онесимуса, он недоуменно написал в Королевское научное общество: «Как же случилось, что больше ничего не предпринимается, дабы ввести эту операцию в опытный и модный обиход Англии?»

Когда в 1721 г. один корабль занес в Бостон оспу, Мэзер уговорил местного врача Забдиэля Бойлстона провести испытания процедуры. Эта инициатива породила бешеные споры. В комнату, где спала группа пациентов, даже швырнули зажженную ручную гранату, хотя из нее, к счастью, вылетел запал, так что взрыва не произошло. К гранате прилагалась записка: «Коттон Мэзер, будь проклят, пес; привью тебя вот этим; сдохни от оспы». Результаты эксперимента оказались куда действеннее гранаты: после прививки умерли лишь 5 из почти 300 человек, подвергшихся этой процедуре, между тем из более чем 5000 бостонцев, подхвативших натуральную оспу во время эпидемии, от нее скончались около 900 человек⁷⁰.

В лондонской штаб-квартире Королевского научного общества (в Крейн-Корте, неподалеку от Флит-стрит) Джурин, брыластый человек в парике до плеч, сутулился над своим столом, методично обрабатывая цифры, поступавшие с обоих континентов. Наконец он доделал набор новых таблиц и подул на написанные строки, чтобы чернила высохли. Свежайшие показатели, основанные на непосредственном наблюдении и полученные из достоверных источников (как он особо подчеркивал), позволяли сделать вывод: оспа свела в могилу почти каждого пятого (или около 19 %) из людей всех возрастов, заразившихся этой болезнью в ходе недавней эпидемии, а среди привитых в Британии умер от оспы лишь в среднем 1 человек из 91, то есть чуть больше 1 %. В Бостоне, где прививки получили гораздо больше пациентов, в том числе беременные женщины и те, у кого уже начались предродовые схватки, от оспы умер примерно каждый шестидесятый привитый⁷¹.

Уже тогда казалось, что аргументы в пользу относительной безопасности противооспенной прививки вполне ясны, однако Джурин не стал останавливать сбор данных, а даже интенсифицировал его. Он решил составлять ежегодные отчеты «до тех самых пор, пока практика прививания не утвердится на прочном и долговременном основании либо заслуженно не лопнет». Он отмечал, что лишь «факты и опыт» способны определить, каким будет ответ. Каждый год он прилежно публиковал в Philosophical Transactions объявления, призывавшие тех, кто занимается прививкой оспы, направлять ему полные и точные истории болезни с описанием результатов действия прививки для всех их пациентов. Это породило целый поток откликов от докторов, хирургов, аптекарей и немногочисленных неквалифицированных практиков, работающих в Британии и за рубежом. Бойлстон пересек Атлантику, чтобы лично представить Обществу книгу, описывающую каждую прививку, которую он сделал в Новой Англии (не только белым бостонцам, но и рабам), с размышлениями о том, почему эта процедура, по-видимому, действенна.