Kitobni o'qish: «Собрание сочинений», sahifa 7

– Я рад, что ты этим занимаешься. Знаешь, я разговаривал с теми, кто говорит, что я должен правильно дышать и составлять различные списки. Я должен только что-то делать, делать, делать. В то время как необходимы мысли. То есть не просто конкретные мысли, а их форма и структура. Хотя, с другой стороны, меня это совсем не удивляет, Ракель. Ты всегда понимала что к чему. Это у тебя от матери. Ты же знаешь, из всех нас самой умной была Сесилия. Печально, но это так. Мне бы хотелось сказать, что это я. Петер – мастерский подражатель, а Вера неплохо справляется за счёт внешности и обаяния. Ты не будешь доедать пончик? Нет, спасибо, я не хочу… хорошо-хорошо, если ты настаиваешь. М-м-м. Волшебная кондитерская. Который, кстати, час?

– Половина двенадцатого.

– Половина двенадцатого! Мне уже нужно идти.

Он шёл так быстро, что полы пальто разлетались в стороны. Ракель сидела на скамейке и пила кофе. Солнце обнимало её голову и плечи.

6

Протаскав с собой подсунутый отцом роман почти неделю, Ракель наконец открыла его, расположившись в кафе «Сигаррен», надеясь, что географическая близость издательства разбудит в ней чувство долга, достаточное для исполнения обещания. Проблема заключалась не в самом чтении. Ракель, в отличие от многих других, в Берлине действительно потратила время на то, чтобы как следует выучить язык. Дело было скорее в энтузиазме Мартина, внезапном и поэтому подозрительном. Когда она выбрала в качестве второго языка немецкий, отец сказал:

– Конечно. Хорошо. Отлично. Стратегический выбор.

А когда начала изучать французский в гимназии, он откопал все свои любимые французские романы, подробно рассказал, как в незапамятные времена переводил Маргерит Дюрас, и вручил стопку видеокассет с классикой «новой волны». Ракель успела посмотреть только «Четыреста ударов», прежде чем кассета застряла в старом видеомагнитофоне. Тогда Мартин купил фильмы на DVD, заметив, что можно совершенствовать язык, отключая субтитры, но французский на тот момент Ракель учила всего семестр, уровень знаний не успел подняться выше фраз вроде Je m’appelle Rachel и J’habite à Göteborg, и в диалогах Трюффо она ничего не понимала.

Но как только появлялось что-то, способное связать её с издательством, начиналась совсем другая история. В данном случае очень кстати пришлись её лингвистические способности.

Отец, похоже, испытывал реальное счастье, если она выступала в качестве редактора-рецензента. Он утверждал, что очень ценит её отзывы, но Ракель иногда казалось, он говорит это только для того, чтобы как-то подключить её к деятельности «Берг & Андрен».

Она рассматривала книгу. Всего двести страниц, это плюс. Красивое издание – ещё один плюс. А вот название никакое: Ein Jahr der Liebe. Слово «любовь» для названия вообще безнадёжно. До дыр истёртое и утратившее всякий смысл.

Вместо того чтобы открыть книгу, она посмотрела в окно. Если достаточно долго наблюдать за площадью из окна «Сигаррен», наверняка увидишь ревю с участием персонажей твоего собственного настоящего и прошлого. Так было и сегодня: вон Эллен быстро идёт к остановке, и огромный портфель стучит о её бедро. Вон тип, с которым у Ловисы был короткий роман, катит на облегчённом велосипеде с белыми шинами и без тормозов. Вон бывший одноклассник, который, по слухам, набил у сердца татуировку «414», но не учёл сосок, и теперь тот неприлично торчит из последней четвёрки. А вон с поникшей головой тяжёлой походкой ковыляет Макс Шрайбер, старый друг матери. Он постоянно появлялся у неё в кабинете, и Ракель его боялась, пока он не дал ей апельсин и не рассказал дурацкую сказку, а она притворилась, что из таких сказок уже выросла. Кажется, науку он бросил и стал психологом, в школе иногда упоминают его имя. Ракель подумала, что ей, пожалуй, стоит использовать этот факт в какой-нибудь неизбежной дискуссии о Профессиональной Деятельности, на которой настаивает отец. Его последняя идея заключалась в том, что диплом психолога может пригодиться издательству, так как коммуницирование с тонко чувствующими авторами на всех этапах сочинительства требует такта и осторожности. А под клиническими исследованиями отец, по-видимому, подразумевал работу в психиатрической больнице. Но Макс ему нравился.

Ракель заставила себя сосредоточиться на задании. Кажется, роман о человеке, которого бросили, и он не знает почему. Прочитав несколько страниц, она вытащила мобильный, чтобы проверить незнакомое слово, но поймала себя на том, что вместо этого гуглит информацию о писателе. Интернет сообщил, что Филипу Франке сорок три года, на чёрно-белых снимках в прессе он был вполне себе ничего; ранее написал три романа, которые не вызвали большого интереса, а нынешняя книга недавно номинирована на литературную премию. То есть всё вовсе не так безнадёжно.

Она прочла ещё полстраницы и подчеркнула несколько непонятных формулировок, но в груди вдруг появилась тяжесть, стопы онемели, а все звуки стали очень резкими: стук и шипение кофемашины, голос комментатора, доносящийся из расположенного над дверью телевизора, по которому показывают бега, громогласная женщина у мойки – Ракель больше не могла думать, а последнее предложение исчезло где-то в космосе.

Она захлопнула книгу и снова посмотрела в окно. Впереди вечер, и его нужно как-то прожить. Можно пойти в библиотеку. Если пешком, то отсюда до университета полчаса минимум. Но в библиотеку она ходит, не пропуская ни дня; нет, вспомнить, когда она в последний раз не ходила в библиотеку, не удалось. А если не в библиотеку, то куда ты, Ракель Берг, можешь пойти?

Поддавшись порыву, она отправила Мартину эсэмэс с вопросом, не одолжит ли он ей машину. Она может поехать в загородный дом. Дел у неё там нет – дом сейчас стоит пустой, с закрытыми ставнями, – но это будет что-то другое, новый поворот в течении дней и недель, почти не отличающихся друг от друга. Встать рано. Принять душ. Одеться. Позавтракать. Доехать на трамвае до университета. Отсидеть на лекциях с девяти до двенадцати. Отстоять очередь к микроволновке. Придумать причину и отправиться в библиотеку, отказавшись идти куда-то с однокурсниками. Поговорить со знакомыми, пересечения с которыми избежать не удалось. Все же так хотят общаться. Все становятся друзьями. Устраивают вечеринки. Ходят вместе пить пиво. Собираются у кого-нибудь дома, чтобы готовиться к экзаменам – Ракель, ты придёшь? Эти чёртовы студенты-психологи с вечно склонённой набок головой и уже окрепшей морщинкой на лбу, хотя проучились всего пару семестров и до встреч с собственными пациентами ещё очень далеко. Ой, неизменно звучало в ответ, если речь заходила о Сесилии, а это рано или поздно случалось, особенно среди тех, чьим любимым занятием был анализ собственных чувств, мыслей, впечатлений и опыта, словом, всякого пригодного для препарирования движения души. В итоге ей так или иначе приходилось обнародовать тот факт, что её мать однажды приняла решение бросить мужа и детей, ушла и не вернулась. «Я понимаю», в очередной раз слышала Ракель. Но она не вполне представляла, что́ именно способен понять другой. И не хотела выглядеть идиоткой, переспрашивая и уточняя. Они думают, что у неё травма? Что ПРЕДАТЕЛЬСТВО причинило ей ВРЕД и это, возможно, останется с ней навсегда? И ей самой нужно срочно начать курс психотерапии? На чём основывается, пыталась определить Ракель, это их тёплое, сострадательное участие?

Одну вещь она усвоила ещё в детстве: важно, кто тебя бросил, мать или отец, и это далеко не одно и то же. Оставившего семью отца можно понять. Возможно, его позвал Дин Мориарти, и он отправился по горам и долам вселенной, как в известной «библии» всех бродяг пятидесятых. Он мог ловить кайф с Алленом Гинзбергом и жить, ни о чём не думая. Искать приключения. Встретить новую женщину, завести новых детей и жить с ними, пока зов беспокойной крови снова не выманит его в дорогу. От некоторых мужчин ждут именно такого поведения. Очередная женщина скандалит, хлопает дверью, но на смену ей всегда приходит новая, уверенная, что она-то уж направит его наконец на Истинный Путь.

А уравнение нерешаемое, потому что движущей силой Дина Мориарти служит именно тот факт, что он никогда и нигде не останется. Дин Мориарти не будет Дином Мориарти, если после нескольких дней без выпивки всё его тело не начнёт чесаться, и, если в тот момент, когда его подружка забеременеет, перед ним не замаячит каменная пустыня – неминуемая смерть под названием Семейная Жизнь.

Исчезнувших отцов полно. Лузеры-алкоголики. Творческие натуры, ценящие свободу превыше всего. Не терпящие постоянства соблазнители. Мятущиеся души, терзаемые собственными демонами. Всех их можно обвинить в безответственности, но при этом их можно понять. Но бросившая семью мать – это нечто иное. Осознав это, Ракель почувствовала, что её обманули. Она как будто бежала по бескрайнему полю и вдруг упёрлась в забор. Ей тогда было лет одиннадцать-двенадцать. Об исчезновении Сесилии уже знали и знакомые, и в школе, но для обсуждения и осторожных расспросов ещё прошло слишком мало времени. Речь всегда заходила об одном и том же: как она могла бросить детей? И хотя при Ракель взрослые не говорили это прямо, Ракель постепенно поняла, что именно этот вопрос всегда витал в воздухе, оставаясь без ответа и предположений, что, собственно, и породило в ней злость. Как доказать, что Сесилия не просто негодяйка, которой всё надоело и она ушла? Ушла от рутинной и скучной жизни туда, где больше свободы и радости? Что у неё не осталось физических сил разобраться с последствиями – развестись, найти новое жилье и забирать детей к себе каждую вторую неделю? Что она просто отказалась от ответственности? Конечно, Ракель не верила, что всё было именно так, и с трудом представляла собственную маму в роли Дина Мориарти, но образ Дина Мориарти всё же был предпочтительнее полного непонимания. Впрочем – и это был её главный козырь – большинство людей, рассуждавших об исчезновении её матери, не знали Сесилию Берг. И не могли судить, способна ли Сесилия Берг, взглянув на солнечный закат, сесть в машину и, взбив колёсами гравий, умчаться вдаль под разрывающий динамики голос Спрингстина. Они не знали, какой у неё был характер, у них не было оснований объяснять её поступок некоей нестабильностью психики. Удивительно, насколько люди подчас бывают глупы. На лоб им заползает та самая морщинка терапевтической заботы, и ты буквально слышишь, как где-то начинает тикать: бедный ребёнок, такая мать, что с ней было не так, как же она могла? Учителя, родители одноклассников, бывшая подруга отца – все пытались показать, что они на стороне шестнадцатилетней Ракели.

– Как же она могла бросить детей? – воскликнула как-то за ужином подруга отца, не заметив, что Мартин покачал головой и жестом попросил её не продолжать.

– На этот вопрос есть множество ответов, – произнесла Ракель и отложила в сторону нож и вилку. Она уже выросла и знала, что чувствами управляют слова и что владеющий словом способен победить всё что угодно – себя самого и других, выиграть любой спор и доказать любую идею.

На самом деле, сказала тогда Ракель подруге отца, искать нужно не ответ, а вопросы. Ответ ничего не изменит. Только новый вопрос позволяет двигаться вперёд. А каждый вопрос, в свою очередь, порождает новые вопросы или содержит в себе множество более мелких вопросов, и кроме того, всегда полезно задавать вопросы к вопросам, например, к вопросу «как она могла бросить детей?» можно задать целую массу дополнительных вопросов. То есть этот вопрос сам по себе не лишён внутренней проблематики. Он, к примеру, характерен для патриархального общественного уклада, в котором определённые вещи воспринимались как единственно возможные и естественные. Какие? Ну, например, считалось, что эмоционально женщина привязана к детям сильнее, чем мужчина. У знакомой отца есть собственное мнение на этот счёт? Мы будем рассматривать биологический или социальный аспект? Если речь о биологии, то существует ли особый ген родительской привязанности? Существование такого гена доказано или это только гипотеза? Можно ли, в принципе, всё объяснить генетикой? А если мы берём социум, то давайте допустим, что мнение о том, что мать привязана к ребёнку сильнее, а отец слабее (в силу чего отцы и удирают от семьи под аккомпанемент «Born to Run»), – это искусственно созданная конструкция, а если так – её можно разобрать и попытаться сконструировать нечто новое. Таким образом – подвела итог Ракель, – учитывая неисчерпаемость порождаемой проблематики, можем ли мы вообще что-либо понять наверняка?

Словом, задумываться над лежащим в основе простым вопросом «как можно бросить того, кого любишь?» не имеет вообще никакого смысла.

Звякнул колокольчик над входной дверью, и в кафе зашёл самый громогласный из завсегдатаев: на поводке собака, в руках сумка с логотипом театра Dramaten. Ракель начала спешно собирать вещи. Оставаться здесь больше нельзя. Она возьмёт машину и поедет за город.

* * *

Когда сломалась их старая «вольво», Мартин купил новую, хотя особой нужны в огромном багажнике, да и в самом автомобиле у него не было. По городу он перемещался на велосипеде, без шлема, с портфелем в багажной корзине, а зимой на трамвае или пешком. Но он, по-видимому, считал, что у семьи должна быть машина, хотя бы для того, чтобы просто удовольствия ради ездить на пикники, а о том, что Ракель должна получить права, Мартин начал нудеть сразу же, как ей исполнилось шестнадцать.

Едва она включила зажигание, в динамиках загрохотала Imperiet. Ракель выключила музыку, проверила ремень безопасности и, сдав назад, медленно выехала на проезжую часть.

У родителей матери была дача в нескольких милях от Гётеборга. Непрактично владеть домом, который похож на вороний замок и находится у чёрта на куличках – особенно учитывая, что они уже много лет жили в Стокгольме, – но семейство Викнер всегда отличалось подобной эксцентричностью. Насколько Ракель знала, прожили они в этом доме всего год, а потом её деду Ларсу пришла в голову светлая идея, которую он без промедления осуществил – уволился с академической должности в университетской клинике Сальгренска и организовал марш-бросок всей семьи в Стокгольм. Не уехала только Сесилия. Дом оставили как место проведения семейных торжеств и летнего отпуска. Предполагалось, что Эммануил, единственный из всех детей вернувшийся в Гётеборг, будет «присматривать» за домом, но у него, кажется, даже не было машины.

На скорости ниже установленной она проехала по трассе и второстепенной дороге, потом свернула наконец на грунтовую с её ямами и ползла по ней ещё добрую четверть часа. Дом стоял на отшибе у озера, окружённый диким садом, переходившим в лес. Большая двухэтажная деревянная вилла с высоким каменным фундаментом и многостворчатыми окнами. Наклонная черепичная крыша со слуховыми окнами и дымоходами. С обеих сторон фасада веранды из деревянных балясин, увитых увядшей жимолостью. Когда она подросла, папа обычно отправлял их с Элисом сюда на целое лето, приезжая по выходным, которые проводил, по большей части, расхаживая кругами по двору и общаясь по телефону, доисторическому суперпрочному мобильнику «Эрикссон», который выжил даже после того, как Ракель как-то швырнула его на пол.

– В типографии большие проблемы, – обречённо объявлял он последнюю новость о каком-нибудь долгом и сложном деле, которому все предрекали фиаско. Ему срочно нужно возвращаться в город, и он уезжал в воскресенье сразу после обеда.

– Я же руковожу компанией, старушка, – отвечал он на её протесты, – если меня нет на работе, никто другой за меня ничего не сделает.

Сейчас двор выглядел заброшенным, на ветру трепыхалась верёвка флагштока. Голые чёрные деревья, клумбы, засыпанные бурыми скелетами растений. Но в парнике прибрано, прошлогоднюю рассаду помидоров бабушка, видимо, выполола в рождественские каникулы. Ракель отыскала запасной ключ в сарае, где лежали стопки дров, которые нарубил Петер, ещё один её дядя, он называл колку дров высокоэффективной формой многофункциональной тренировки и почти все каникулы проводил с топором у колоды.

Скрипнула входная дверь.

– Есть тут кто? – крикнула Ракель в глухую тишину. Шаги по каменному полу сопровождало эхо. В холле она остановилась, не понимая, куда идти: она приехала, и что дальше.

Дом построил в начале прошлого века состоятельный фабрикант, занимавшийся текстилем, и мрачный портрет первого хозяина по-прежнему висел в библиотеке. Нижние помещения были просторными и предназначались для всех. В детстве их названия казались Ракели естественными и богоданными: Столовая, Большая комната, Большой холл, Малый холл, Библиотека, Кабинет, Ателье. Она никогда не задумывалась, почему Ателье называется Ателье, хотя никаких художественных материалов здесь нет, а только всякие ненужные вещи, вроде фисгармонии или ткацкого станка. Во всех комнатах лежали ковры, свидетельство недолгой карьеры Ларса Викнера в качестве импортера ковровых изделий, огромное количество которых осталось в доме, потому что почти ничего не удалось продать. Меблировка состояла из антиквариата и семейных реликвий, отобранных зорким взглядом бабушки Ингер и расставленных в продуманном порядке. Часть предметов попала сюда в те времена, когда Ларс был директором клиники в Аддис-Абебе: чашеобразные табуреты и стулья с узкими прямыми спинками, вырезанные из цельного дерева, словно церкви в Лалибэле, высеченные прямо в скале. Как все эти вещи доставили из Эфиопии в вестергётландскую глушь, оставалось загадкой, не говоря уж о том, как они прошли таможню. Кроме того, Ингер привезла оттуда огромное количество золотых украшений, которые раздаривала по праздникам. Ей хотелось, чтобы это эфиопское золото стало символом сплочённой семьи и чтобы его носили все родственницы, но тётушка Вера ни за что не надела бы вещь, которая выбивается из канонов европейской эстетики, а Ракель вообще почти не носила украшений. Жена Петера Сусанна дала понять, что ей не нравится «этника», а Ингер отомстила ей, заявив, что у их виллы в Бромме «нет души». И только Сесилия носила на шее золотую цепочку и маленькую, не больше монеты в пятьдесят эре, подвеску, которая покоилась в её веснушчатой ложбинке на шее и не давала Ракели покоя. Перед сном ей обязательно нужно было снять длинные пластмассовые бусы, которые она сделала в свободное время, но у взрослых, кажется, действовали совсем другие правила. Мама никогда не снимала своё золотое ожерелье, она с ним и спала, и купалась в море и занималась всем чем угодно – в детских представлениях Ракели, всё это объяснялось привилегиями тайного мира взрослых.

Ракель побродила из комнаты в комнату, постояла у окна, глядя на знакомый озёрный пейзаж, потом поднялась наверх. Все кровати не заправлены, одеяла и подушки аккуратно сложены в изножье. Двери в комнатах для гостей приоткрыты. Хрустальные люстры укутаны в простыни.

Посидев в кресле на лестничной площадке и порывшись на полках стоявшего рядом книжного стеллажа (там обнаружились три превалирующих направления: Пауло Коэльо, пособия по садоводству и биографии женщин – лауреатов Нобелевской премии), Ракель встала. Дом её не успокоил, но она на это и не надеялась.

На обратном пути Ракель заглянула в полуразрушенный сарай. Когда дедушка увлёкся этой своей охотой на бабочек, доступ сюда был закрыт, и сейчас, шагнув в сумрак, она чувствовала, что совершает что-то запретное. На окнах въевшаяся грязь. На стенах развешаны дырявые сачки, рабочий стол заставлен инструментами, там же пара давно пустых ёмкостей от эфира – всё, что осталось от коллекции бабочек.

Ракель уже собралась закрыть дверь, но нечто в дальнем захламлённом углу привлекло её внимание. Это были несколько холстов, прислонённых лицом к автомобильной шине и накрытых байковым одеялом, один край которого соскользнул. Ракель подумала, что сарай не лучшее место для хранения картин, тут влажно и нестабильный температурный режим. Ингер и Ларс должны знать об этом. Она убрала одеяло и перевернула первую картину. И тут же отступила, прямо на какой-то детский велосипед, с шумом его опрокинув.

Это был портрет Сесилии. Юная, но совершенно узнаваемая Сесилия, реалистическое изображение широкими мазками. На картине стояла подпись CW.

Базовое образование 2

I

ЖУРНАЛИСТ: Что значила для вас литература в подростковом возрасте?

МАРТИН БЕРГ: Помимо того, что я тоже начинал с «Почтамта», как Чарльз Буковски? Кстати, это способствовало развитию языка. Ведь умение формулировать чрезвычайно важно, согласны? Тот, кто не способен выразить себя, оказывается в подчинении, и наоборот. Сейчас мне порой становится очень страшно, когда я вижу, как общаются молодые люди. Они не пользуются языком. Считают невежливым писать без смайлов и трёх восклицательных знаков. А подчас и вообще отказываются от слов и шлют друг другу непонятные картинки. Происходит нечто вроде инфантилизации письменного шведского, и на самом деле виноваты в этом не только подростки, поскольку… я думаю… что бы мы ни говорили… О чём вы спрашивали?

* * *

Мартин проснулся от бьющего в лицо солнца. Футболка была мокрой от пота, щеку стягивала высохшая слюна. Он вскочил на ноги. Скрипнула скамейка, газета, лежавшая у него на животе, слетела на землю. Он поплёлся в дом выпить на кухне воды. Часы показывали четыре. Что он сделал за сегодняшний день – он взял свежий номер газеты и проверил дату – пятнадцатое июля 1981-го? Зевнув, выпил ещё воды.

Несколько дней назад родители и сестра ушли в море на яхте. Какое счастье избавиться от Кикки, которая слушает Duran Duran до одурения и часами болтает по телефону, унося его в самый дальний угол своей комнаты, куда еле достаёт просунутый под дверь телефонный шнур. С другой стороны, приходится самому себе готовить (спагетти с сосисками он ел уже три дня подряд). Но всё лучше, чем тихое присутствие мамы, которое всегда напрягало, а ещё нельзя было до обеда валяться в кровати. Как бы там ни было, именно этого он ждал несколько месяцев: лето, дома никого, можно бесконечно долго читать книги и писать. Конечно, он не рассчитывал, что Густав уедет во Францию, как, впрочем, и сам Густав.

– На два месяца, – сообщил он с поникшей головой. – Приговорён к наказанию в виде семейного отпуска.

– За что? У тебя же хорошие оценки.

На протяжении трёх лет Густав сразу менял тему, если речь заходила об оценках, и прятал проверочные работы сразу после их получения, однако в последнем семестре его вдруг охватила лёгкая паника:

– Не то чтобы меня это интересует, – объяснил он, – но бабушка волнуется.

Общим усилием воли они держались подальше от «Юллене Праг» и «Спрэнгкуллена». Мартин зубрил алгебру и взял шефство над растерянным Густавом, который теперь выступал в роли ученика. Мартин разыгрывал сцены из Французской революции, где превращался то в Марата, то в компанию разгневанных санкюлотов, то в Марию-Антуанетту, Луи XVI или Робеспьера, размахивая при этом бокалом и изрядно расплёскивая грог. Читал написанное Густавом вполне толковое эссе о Пере Лагерквисте, вплетая, где нужно, фразы, вроде «поэзия, посвящённая глубинам человеческой души». Целый вечер они обсуждали обстоятельства двух мировых войн (и только когда Мартин упомянул о выставке Entartete kunst ²² и пристрастии Гитлера к китчу, Густав проснулся). Объясняя Гомера, Мартин нарисовал весь ход Троянской войны в виде человечков на листе из самого большого альбома для эскизов («…это, значит, Прекрасная Елена, возможно, она не очень удачно получилась, но она реально была офигенной красоткой…»), они продирались сквозь бесконечные списки французских неправильных глаголов, считали размер александрийского стиха, определяли порядок рифм в сонетах и вовремя ложились спать накануне контрольных. Учитывая, что это длилось лишь последний месяц, средний балл Густава получился вполне приличным. Конечно, не сплошные пятёрки, как у Мартина, но тоже неплохо.

– Они же не могут заставить тебя поехать, – сказал Мартин.

– Нет, но… понимаешь…

– Я могу помочь тебе устроиться на почту. Это будет оправданием.

– Ты же ненавидишь почту.

– Да, но как-то надо зарабатывать.

– Ну…

Что бы Мартин ни предложил, у Густава находилось возражение, и спустя два дня он уехал. Мартин вернулся в сад, отодвинул в тень скамейку и начал наобум листать последний роман Уоллеса «Время и часы, наручные и настенные». Его не перевели, и, возможно, на то была причина – Мартин уснул на пятнадцатой странице. Понять что к чему ему так и не удалось, аннотация тоже ничего не прояснила. Из всех книг Уоллеса «Время» он оставил напоследок. Мама заказала её в другой библиотеке, и, судя по штампу в формуляре, её не брали читать с 1973 года.

Звонить и спрашивать, кто хочет увидеться и выпить пива, слишком рано. И кому звонить? На днях он столкнулся с бывшим одноклассником, и когда тот предложил зайти куда-нибудь выпить, Мартин услышал собственный голос, отвечающий, что он не может, потому что много дел. После чего он пошёл домой и написал длинное письмо Густаву. Поразительно, как много можно написать, когда событий так мало. Густав обычно отвечал открыткой: Всё très bien, очень солнечно, настроение Ван Гога минус сифилис & тот несчастный случай с ухом, нарисовал хорошую вещь, надеюсь привезти домой, привет gbg!!! Иногда приходили рисунки и эскизы, настолько изящные, что было сложно представить, что их и каракули слов создала одна и та же рука.

Но в основном он молчал.

Мартин снова лёг на скамейку, запустив её скрипящее раскачивание. Пыльное жаркое лето – вялое и ленивое. Всего месяц прошёл после спешных доучиваний к итоговым контрольным, ранних подъёмов и поздних отходов ко сну, крепкого кофе и рецептов канапе к выпускному, которые мама с задумчивым видом искала в кулинарных книгах. А потом выпускной бал, куда они не собирались, но всё-таки пошли, – шарики, серпантин, липкие коктейли в пластиковых стаканчиках – воспоминания Мартина обрывались на моменте, когда он, исполняя зажигательный танец под «Lust for Life» Игги Попа, упал под стол, утащив за собой скатерть, а кто-то заорал фальцетом. Но параллельно этому он делал всё, что требовалось для поступления в университет, получив в награду зависть сестры и подарок от тётушки Мод: новенькую портативную пишущую машинку «Фацит», голубую, как яйцо дрозда.

– Скоро они будут считаться несовременными, но ты же такую хотел, – вздохнула она, критически рассматривая содержимое бокала.

А потом оказалось, что лето, которое должно было стать началом всего, превратилось по большей части в ожидание. Мартин ждал писем из Франции. Ждал, пока накопятся силы, чтобы приготовить еду. Ждал решения о зачислении в университет. Ждал старта почтового рабства. Зарплаты. Нового номера «БЛМ». Он ждал осени, хотя признаваться в этом самому себе было грустно. Ждал вдохновения. Почтальона. Ждал, отказываясь в это верить, повестки на военные сборы. Ждал, что кто-то позвонит, но не знал кто.

И, наверное, он бы просто взорвался, если бы не взялся за роман.

В гимназии всегда возникали какие-то помехи. После того как поступлю, думал он. Тогда и придёт время. Роман будет слегка автобиографичным и острым. Он сотрясёт старые устои, сметёт всю дрянь и паутину. Мартин видел перед собой комнату, до потолка забитую книгами, и письменный стол у огромного окна. На столе пишущая машинка и горы бумаги, за столом, откинувшись на спинку вращающегося стула, в чёрном свитере, с длинными волосами и сигаретой, тлеющей между указательным и средним пальцем, сидит МАРТИН БЕРГ.

Он начал с описания мужчины и женщины в одном из отелей Памплоны, это была слабая отсылка к Уоллесу. В номере царила атмосфера страха – этим он остался более или менее доволен, но в диалогах увяз, наверное, потому что не вполне понимал, что герои хотят сказать друг другу. Кроме того, в Памплоне Мартин никогда не был; он вообще дальше Дании никуда не уезжал. Город он выбрал потому, что в его названии слышались отзвуки залитых солнцем улиц, ленной сиесты, корриды, трепещущих закатов в бархатных тёмно-синих небесах, и он даже не задумывался, как на его текст отреагирует человек, который действительно бывал в Памплоне.

А вот рассказом «В два часа у крепости» он остался более чем доволен. На этот автобиографичный текст его вдохновил случай: однажды вечером Мартин чуть не завёл отношения с одной девушкой ровно в тот момент, когда её бывшего бойфренда избили эргрютские ²³ парни в белых джинсах. Девушке пришлось заботиться о пострадавшем, тот был на удивление счастлив, несмотря на хлещущую носом кровь, а закончилось всё тем, что Мартин и Густав выпили бутылку омерзительного шерри, наблюдая восход солнца с крепостного холма. В этом рассказе ему удалось передать ощущение хаоса, и к тому же его напечатали в школьной газете.

Но это был рассказ, а что есть рассказ, если не проба пера перед неизбежным романом?

Собственно, сюжета он не придумал, полагая, что в процессе всё решится само собой. Да и сюжет – это, кстати, не самое важное. Самое важное – это… Да, а что, собственно, самое важное? О чём, по сути, писал Уильям Уоллес? Всё, что происходит в его рассказах, похоже, особого значения не имеет. Смысл как бы не в этом.

И, веря, что сюжет определится позднее, Мартин писал, что приходило на ум, а приходило в основном всё то, чем они с Густавом развлекались осенью и весной. Себя Мартин назвал Юханом, но имени для Густава подобрать не мог, поэтому пока он обозначил его как Г. Юхан и Г. слонялись по городу, посещали музеи, и вместо того, чтобы пойти на студенческую вечеринку, забирались на какой-нибудь холм и сидели там на траве, наблюдая закат, и вели философские беседы о смысле жизни, растягивавшиеся на несколько страниц. Звонил телефон, но Мартину надо было дописать, как Г. стащил в магазине упаковку жевательного табака и им пришлось удирать оттуда со всех ног, и как потом они снова расположились у склона возле школы Кунгсладугорда, и как Юхан впервые в жизни попробовал жевательный табак, и первые пять минут это было круто, но в итоге всё закончилось грандиозным плевком, из-за которого на них крайне предосудительно посмотрели какие-то тётки.

Когда Мартин не понимал, как продолжить, он листал какой-нибудь из романов Уоллеса, чтобы посмотреть, как поступал тот. В «Днях в Патагонии» был фрагмент, от которого у Мартина начинала кружиться голова.

Главный герой книги, юный Билл, только что приехал в Париж. Он очень жаждет преуспеть – он очень голоден и одинок, его недавно бросили. Билл бродит по улицам, охваченный, как пишет Уоллес, «чернильной горячкой», письменный стол в гостиничном номере в равной степени манит его и пугает: