Kitobni o'qish: «Желанный царь»

© Оригинал-макет, подбор иллюстраций, оформление, «Сатисъ», 2003

Часть I. Невинно осужденные

Весна в 1601 году стояла ранняя и теплая на редкость! Яркое солнце, щедро оделяя майскими лучами землю, заглянуло поздним весенним утром в огромный, густо разросшийся сад Романовского подворья, находившегося в центре Москвы, по соседству с Чудовым и Вознесенским монастырями.

Молодая весенняя листва, клейкие листочки лип и кленов, нежные бархатистые – белостволых берез и вяжущие – черемухи успели покрыть густыми шапками высокие и могучие деревья сада.

Там, где два старика-дуба протягивали друг другу свои мощные ветви-руки, висела широкая доска качелей. Целая толпа сенных девушек с веселым шушуканьем и смехом теснилась вокруг нее. На утлой доске, по обе стороны дородной мамы-пестуньи, сидели двое хорошеньких и румяных детей: восьмилетняя девочка, русокудрая, голубоглазая, в атласном, богато расшитом по голубому полю шелками и жемчугом летнике, и пятилетний мальчик, кудрявый, темноглазый, с необычайно кроткой и ясной улыбкой пригожего детского личика, в нарядном, отделанном бурмицкими зернами по вороту и запястьям кафтане, однорядке, в щегольских сафьяновых сапожках и в богатой шапке поверх мягких темно-русых кудрей. Две девушки, одна рослая, статная шестнадцатилетняя красавица, отдаленно похожая чертами лица на детей, в дорогом летнике пунцового шелка, в легкой, подбитой тафтой душегрее, накинутой на плечи, и в низанном камнями девичьем венце с пестрыми лентами, спускавшимися чуть ли не до пят, наравне с тяжелой русой толстой косой, стояла на одном конце качелей, другая, судя по скромной одежде – сенная девушка, – на другом.

Москва, Кремль, Чудов монастырь открытка начала XX века

С веселым смехом они раскачивали доску, то и дело поддавая ее к немалому страху и смятению дородной мамушки.

– Ай! Побойся ты Бога, боярышня Настасья Никитична, – взвывала от страха несчастная мамушка, – уморишь, как есть уморишь и боярчат-племяшей своих, да и меня, холопку верную… Ой, буде! Богом тебя молю, боярышня! Ой, помру. Ей-ей, помру! Остановись, Христа ради, боярышня!

– Ха! ха! ха! – залилась на это звонким смехом проказница Настасья Никитична, а за ней и Таня с Мишей (так звали сидевших подле мамы детей). – И не стыдно тебе бояться, мамушка? Качель не струг на озере, не потонешь, небось!

– И то не потонешь, госпожа мамушка! – тихонько поддакнули сенные девушки, боясь, однако, громко смеяться над нянькой-кормилицей маленьких боярчат, главной холопкой боярского женского терема.

– Не потонем, конечно, а зашибиться все ж могут Танюша с Мишенькой… Да буде же, буде, боярышня! Того и гляди, перевернется доска. Какой ответ тогда давать мне боярину Феодору Никитичу да боярыне Ксении Ивановне? – не унималась толстая мама, прижимая к себе обоих детей.

– Ай да Кондратьевна! Небось, за боярчика своего да за боярышню дрожмя дрожишь, а обо мне, горемычной, и не кручинишься! А подикась и я, небось, не из воска ярого слеплена: упаду, зашибусь вас всех не менее! – смеялась Настасья Никитична к немалой потехе обоих деток, бесстрашно поглядывавших из-под рук мамушки на быстрые взмахи качельной доски. Малютка Миша так и заливался серебристым смехом, вторя своей голосистой молоденькой тетке и сестре.

– Ну, буде! Полдничать скоро позовут, – решительно заявила Настя и, взметнувшись еще раз под самый шатер высоких дубов, ловко спрыгнула наземь, сильной девичьей рукою удерживая качель. Потом неожиданно подбежала ко все еще не успокоившейся мамушке, выхватила у нее обоих детей и с тем же веселым, заливчатым смехом, ухватив их за руки, стрелой помчалась с ними наперерез зеленой садовой лужайке.

– Лови нас, мамушка! – звонко крикнула она, задыхаясь от смеха.

– Ишь, затейница! Ишь, проказница! – забубнила дородная мама, семеня за убегавшими своей утиной походкой вперевалочку, в то время как сенные девушки тихонько фыркали, закрываясь узорчатыми рукавами рубах.

Они бы и сами с наслаждением порезвились и потешились по примеру их общей любимицы, боярышни Настасьи Никитичны, да строгие глаза мамы, не дававшей поблажки никому из меньшей холопской братии, невольно приковывали их к месту.

Поневоле приходилось сдерживать себя и чинно выступать по тропинке, завистливо поглядывая вслед убегавшим.

Вот они завернули за группу деревьев, вот мелькнул яркий летник боярышни, вот взметнулись пестрые ленты ее девичьего венца, и молоденькая проказница вместе с малютками-племянниками скрылась мгновенно за смородинными и малинными кустами, разросшимися целым лесом в дальнем конце огромного Романовского сада.

– Ау! Ау! Ищите нас! – послышались оттуда звонкие голоса Настасьи Никитичны, Тани и Миши.

И веселый серебристый смех зазвенел оттуда…

* * *

– Ах, как тут хорошо на воле, в этом зеленом уголку!

С тем же веселым смехом Настя бросилась на молодую весеннюю травку, увлекая за собой детей.

Солнце горячими полуденными лучами проникало в это тихое царство зелени развесистых пышных ветвей. Кузнечики весело трещали в свежей мураве. Пестрые бабочки порхали над белыми нежными подснежниками, мелькавшими здесь и там своими скромными глазками. А над высоким частоколом виднелись золотые маковки ближнего Чудова монастыря.

Настя замерла на месте, снедаемая любопытством

– Ай да и славно же здесь, племяши! Уж так-то славно да привольно, что и сказать нельзя! – вырвалось счастливыми звуками из груди боярышни, и она в избытке чувства обняла и притянула к себе обоих детей. Те ластились и ласкались к молоденькой тетке, как маленькие котята. Они любили свою веселую красавицу Настю, бедовую на потешные выдумки и на всякие игры, – «красное солнышко» романовских палат, как все прозвали ее на подворье.

Но вот насторожилась Настя. Красивое румяное личико девушки стало серьезней. Ясно до ушей ее долетела чья-то умышленно приглушенная речь и шорох шагов по ту сторону частокола, к которому прилегали задние службы и мелкие строения Чудова монастыря. Любопытная, как и все теремные затворницы того времени, Настя, наскучившая среди однообразной жизни в тереме, жадно ловила всякие впечатления, доходившие до нее извне. Поэтому, приложив палец к губам и наскоро шепнув племянникам: «Тише! Нишкните! Смирно сидите, детушки!» – быстро поднялась на ноги и, крадучись, легко и неслышно подбежала к частоколу.

Здесь находилась небольшая земляная лавочка-насыпь в виде приступки. На нее легкой птичкой вскочила боярышня и, приложив ухо к небольшому отверстию между зубьями частокола, замерла на месте, снедаемая любопытством.

Сначала ничего не было слышно. Раздавался только тихий шелест раздвигаемых кустов за забором да осторожные шаги двух человек. Но вот странно знакомый Насте голос произнес почти шепотом:

– Вот здесь побеседуем, друже. Место пустынное. Ни единая душа не услышит. А за частоколом – дальняя часть сада Романовых бояр. Заросли ягодные. Туда никто, кроме как посередь лета, пока ягода не поспеет, и не заглядывает. Мне это доподлинно ведомо, потому как я, восемь годов тому будет, и в саду ихнем, и во дворе кажинный день свой человек был. От боярина князя Черкасского, Бориса, меня здешний боярин взял в холопы, потому книжной грамоте я зело приучен…

– Кто это? – невольно зародилось вопросом в голове Насти, и она, поднявшись на цыпочки, заглянула за высокий частокол.

Но кроме черной монашеской скуфьи и низкой круглой шапки, какие носят молодые дворяне да дети боярские, она ничего не могла разглядеть.

– Один чернец, другой мирянин! – произнесла мысленно девушка и, снова замирая на месте, приготовилась внимательно слушать того, чей голос казался ей до странности знакомым и сейчас. – Ведь если он служил здесь на подворье у ее брата, боярина Феодора Никитича Романова, стало быть и голос его мог запомниться ей, – думала она.

Это обстоятельство, однако, мало заинтересовало Настю. Гораздо более поразило ее то, что говорил второй собеседник. Другой голос трепетно возражал:

– Потерпи малость, скоро наступит время, пробьет твой час и сбросишь с плеч своих ты сию убогую власяницу и облечешься в виссон и пурпур, приличествующие сану твоему.

– Наступит время! Пробьет мой час! Да когда же, когда, друже? – пылко, но все тем же сдержанным шепотом прервал его собеседник. – До кой поры проклятый убийца все еще будет царствовать и губить людей, верных слуг отца моего? Где Бельский, Богдан? В ссылке. Где Мстиславский? Погиб, помер по милости того же Бориса… Все верные слуги покойных отца и брата Феодора поперек дороги ему стали… И не будь у меня добрых друзей, не приспей они в Углич вовремя, быть мне зарезанному заместо поповского сына, погребенного под именем Димитрия-царевича… И еще много жертв загубит Борис невинных, прежде нежели пробьет час вступить мне, прирожденному царевичу, на прародительский престол.

– Возьми на время терпения, царевич. Ждал дольше. Невесть Бог, сколько осталось подождать. Дай покончить с делами, подготовить людей за рубежом, где до поры до времени тебе укрыться придется… А там соберутся доброхотники, держальники твои, и открыто пойдешь ты во главе собранных дружин добывать престол Московский. Верь, царевич… Денно и нощно пекутся друзья твои о тебе… Денно и нощно, блюдя тебя из отдаленья, трудятся во славу твою, нашего прирожденного законного царевича Димитрия…

– Царевича Димитрия! – чуть слышно, с недоумением прошептали губы Насти, ошеломленной и взволнованной всем слышанным. – Какой такой царевич? Откуда взялся он? Знает она, Настя, одного законного и прирожденного царевича, царского сына, сына царя Бориса, юного Феодора, которому, как и царю Борису, служат ее братья, ближние бояре Романовы…

Но то Феодор, а это Димитрий! И какому царю грозит он проклятием? И на какой престол сулят посадить его, этого незнакомца, его приспешники? Да и статочное ли это дело, чтобы простому холопу или чернецу сделаться царем?

Девушка совсем растерялась от десятка новых мыслей и непонятных догадок, нахлынувших в голову.

Шибко заколотилось ее сердце. Пылали нежные щеки, а трепещущие руки бессознательно теребили концы лент девичьего венца.

Между тем снова заговорил знакомый голос за частоколом, заговорил шепотом, едва слышно выговаривая слова:

– Нонче Семен Годунов, ведомо мне, рвет и мечет в бессильной злобе на родичей моих, на бояр Романовых. Простить не может, что Феодор Никитич из бояр боярин, в думе ближе всех заседает к Борису да Александр Никитич из окольничьих в бояре назван, а он, царев дядя, с коих пор в окольничьих ходит… Да и романовская казна не дает покоя годуновцам. Того и гляди, под опалу подведут моих бояр!

Последние слова словно ножом полоснули по сердцу Насти. Она пошатнулась от волнения, схватилась за острые колья забора, но не удержалась и с легким шорохом спрыгнула на землю.

В тот же миг прервалась беседа за забором, и слышно было, как за частоколом поспешно удалялись мужские шаги.

Бледная и встревоженная, кинулась к детям боярышня и стала торопить их домой.

– Идем, идем, детушки! Небось, мамушка Василиса Кондратьевна натерпелась страха, нас ищучи. Поспешаем, ребятушки! Гляньте-ка, и солнышко высоко стало… Ин, как раз и полдничать время! Ау, мамушка! Ау, девушки! – послала она звонким голосом, разлившимся на весь сад.

– Ау, ау! – послышалось ответным криком из густой заросли смородиновых и малиновых кустов, и через минуту-другую просунулась пестрая, шитая шелками кика мамушки, и замелькали оживленные лица девушек, открывших, наконец, убежище своих молодых господ.

И гурьбой, подхватив на руки боярчат, все двинулись к дому.

II

Родственники московским государям по бабке великого князя Ивана III, Марье Голтяевой-Кошкиной и, сверх того, по отцу приходясь родными племянниками первой супруге Иоанна Грозного, Анастасии Романовне, из рода Захарьиных-Романовых-Юрьевых, бояре Романовы считались по роду своему, знатности, положению и богатству едва ли не первыми вельможами на Москве.

Род бояр Романовых происходил от Андрея Кобылы, известного московского боярина времен Симеона Гордого. Из ближайших потомков этого Андрея Кобылы особенно возвысился один из внуков его, Иван Феодорович Кошкин, любимец и ближний человек Московского великого князя Василия I. Сын его Захарий положил начало целому роду. Потомки его получили фамилию Захарьиных-Юрьевых. Два сына Захария были при дворе великого князя Василия III: старший, Михаил, одним из его самых приближенных бояр, младший, Роман, – окольничим. Великий князь и царь всея Руси, Иоанн IV Васильевич (Грозный) был женат на дочери этого окольничего Романа Юрьевича, Анастасии. И весь род Романа Юрьевича со времени Иоанна IV стал называться Романовы-Захарьины-Юрьевы или просто Романовы.

Брат царицы Анастасии Романовны, Никита Романович, состоя в ближних боярах, пользовался особенным уважением и любовью Грозного царя. Родственная связь с царским родом и добрая слава, которую завоевали себе как сама царица Анастасия, отличавшаяся добрым нравом и голубиной кротостью, так и брат ее Никита Романович, не раз отводивший гнев царя в страшную минуту и умевший хорошо влиять на горячий и крутой нрав молодого еще Иоанна Грозного, создали особенный ореол народной любви и преданности всему Романовскому роду. Недаром в народных песнях и былинах отводится почетное место Никите Романовичу за его добрые дела и заступничество за опальных перед царем.

После смерти Анастасии Романовны, брат ее не перестал быть ближним к царю лицом, хотя и не принадлежал к числу царевых любимцев – опричников. Как велико было доверие Иоанна к Никите Романовичу, видно из того, что, умирая, Грозный царь назначил опекуном своему сыну, слабоумному, неспособному в делах правления Феодору-царю, того же Никиту Романовича.

Но царский шурин немногим пережил своего владыку. Разбитый параличом, Никита Романович на смертном одре заклинал входившего тогда в силу боярина Бориса Годунова беречь оставшихся после него сыновей, Никитичей, как их прозывали тогда в Москве. Их было пятеро молодых богатырей-красавцев: Феодор, Александр, Иван, Василий и Михаил. Особенным расположением юного царя Феодора пользовался старший, Феодор, тезка и ближний человек к царю.

Не было более образованного, умного и видного человека на Москве в то время. Отличаясь особенной начитанностью, Феодор Никитич сумел изучить даже латинский язык, что являлось тогда величайшей редкостью в среде московских бояр. Обладая прекрасной величавой наружностью, Феодор считался в то же время первым щеголем на Москве. Его наряды резко отличались от безвкусной одежды современных ему москвичей. Все было ловко подобрано и сидело как на картине на этом статном, величавом красавце. К тому же он обладал поразительным даром слова, так мало присущим его современникам. А его щедрость и доброта, унаследованные от отца, привлекали к нему все сердца окружающих.

Ходил слух по Москве, что умирающий бездетный Феодор Иоаннович хотел передать престол своему двоюродному брату по матери – Феодору Никитичу Романову, после того как царевич Димитрий, брат царя по отцу от брака Грозного с царицей Марии Нагой, был предательски зарезан в Угличе. Но ближний боярин Борис Годунов, целым рядом интриг и козней, сам добился престола, перешагнув через труп Углицкого убитого царевича, зарезанного, как утверждала народная молва, подосланными им же самим убийцами. Но слишком популярны и любимы были в народе бояре Романовы, Никитичи, чтобы не считаться с ними новому царю, не прирожденному, а посаженному на царство горстью бояр и Собором. И с первых же дней своего владычества Борис понял это и всячески отличал Никитичей. Он пожаловал боярство Феодору и Александру, и они заседали в его Государевой Думе. Михаила Никитича назначил окольничим. Одной из сестер Романовых, Ирине Никитичне, сватал своего племянника. Но тайный страх перед популярностью, родовитостью и силою этих первых вельмож-бояр гвоздил и точил душу Бориса, неродовитого, незнатного потомка татарского мурзы Четы, гораздо менее достойного престола, нежели Никитичи, родственники московских владык.

III

Беспременно все слышанное братцу Феде пересказать надо! – спешно шагая по дороге к хоромам, мысленно твердила Настя, и то и дело хмурилось ее обычно веселое, подвижное, румяное личико.

Между тем в просторной, светлой стольной избе богатых романовских палат в ожидании полдника шла обычная предобеденная суета.

Тяжелые дубовые столы, покрытые белоснежными, с камчатными узорами, скатертями, ломились под тяжестью серебряной посуды, тарелок, чарок, ковшей и бражниц, обильно покрывавших их.

Редкий день выпадал в году, чтобы не наезжало гостей видимо-невидимо на Романовское подворье к боярину Феодору Никитичу, славившемуся на всю Москву-матушку своим удивительным радушием и хлебосольством. А если даже и выпадал такой редкий день, то гостей заменяла ближняя родня хозяев: братья, родичи и свойственники боярина с их семьями, охотно собиравшиеся к столу у Феодора Никитича. А их было немало: сами Никитичи, князья Черкасские, один из которых был женат на старшей из сестер Романовых, Марфе Никитичне, князья Сицкие, Репнины, Салтыковы, свойственники по супруге боярине Ксении или Аксинье Ивановне из рода Шестовых, Шестовы, Карповы и другие.

На несколько десятков мест поэтому обыкновенно собирали холопы, во главе с дворецким и боярским ключарем-казначеем, верным Сергеичем, обеденный стол в стольной избе.

Расторопная челядь, уставлявшая столы серебряной посудой и утварью, не забыла покрыть и новыми, червчатого атласа, полавошниками с золотой каймой и гривкой скамейки – места для гостей, поправить теплящиеся огоньки лампад у божницы в красном углу стольной горницы и до блеска протереть серебряное паникадило, спускавшееся с потолка на массивной цепи, гайтане. При дневных трапезах его обыкновенно не зажигали, так как свет и солнце беспрепятственно проникали в слюдовые, хитро размалеванные оконца боярских хором. И в блеске этого солнышка особенно ярко сверкала драгоценная серебряная утварь на столе и поставцах. Не менее ярко освещало солнышко и стены горницы, разукрашенные поверх суконных тисненных обоев картинами, изображающими всякие действа из библейской истории.

Царь Борис Феодорович Годунов

На заморских, вывезенных из Неметчины, часах, стоявших на высоком поставце в соседних со стольной горницей сенях, отбило мерным звуком двенадцать ударов.

– Едут! Едут! – маша шапкой, закричал на бегу молоденький челядинец, бросаясь от ворот, у которых сторожил появление боярского поезда.

В тот же миг вся засуетившаяся челядь метнулась к воротам.

В конце улицы, у крестца, показалась группа всадников. Впереди всех на гнедом карабахе ехал, в нарядной одежде – терлике и в невысокой шапке, ближний боярин и думец, главный хозяин Романовского подворья и представитель этого знатного рода, Феодор Никитич.

Он казался много моложе своих 53 лет. В его величаво-красивом лице с темно-русой, едва тронутой сединой бородкой, которую он подстригал по европейскому обычаю, в темных, проницательных, полных ума и энергии глазах теперь сказывалась какая-то тревога.

За ним ехал верхом второй брат его, тоже думский боярин, Александр Никитич. И у добродушного на вид, второго Никитича, те же следы немалого волнения и тревоги сказывались во всем. Да и следовавшая следом за старшими Романовыми молодежь, младшие братья: красавец-богатырь Михаил, недавно произведенный из стольников в окольничьи, о физической силе и чисто русской красоте которого говорила вся Москва; Василий и Иван Никитичи с князьями Черкасскими и братьями Сицкими да с дворянами Шестовыми, их родственниками и свояками – были тоже как будто не в себе в это теплое по-летнему, ясное утро начала мая.

Отец царя Михаила Федоровича, Филарет Никитич Романов, с портрета, принадлежащего музею Императорского Эрмитажа, Спб.

Без обычных шуток, веселых бесед и громкого говора прискакали нынче на подворье бояре и их гости, спешились у высокого рундука, бросив поводья на руки челяди, и следом за хозяином дома прошли в стольную избу.

– Наши вернулись и с гостями! Да невеселы что-то. Ой, чует лихо сердце мое! – произнесла, поглядывая в окно женской половины боярского терема, сама молодая боярыня, Ксения Ивановна, из рода Шестовых, чернобровая, белолицая женщина лет тридцати, с небольшим решительным умным лицом и быстрыми, смелыми энергичными глазами, жена старшего Романова, Феодора Никитича.

– И полно беду накликать, невестушка! – произнесла княгиня Марфа Никитична Черкасская, старшая сестра Никитичей. – Вернулись наши соколы поздорову, сама ведаешь, а што невеселы, так с устанку это. Небось, нелегкое дело в Думе Государевой заседать. Да по нонешним временам вдобавок, когда окромя, как на родичей своих Годуновых, царь и глядеть ни на кого не хочет, только их и слушает, им только и доверяет… им одним.

– Полно, сестрица, – вмешалась в беседу двух боярынь молодая жена Александра Никитича, боярыня Ульяна, – ведь и мы по свойству царю нынешнему не чужие, с тех пор как сестрица Ириша за племянника выдана царского.

– А все же, сестрицы, чует мое сердце, – снова с легким вздохом произнесла Ксения Ивановна, – недолюбливает наших бояр царь Борис.

– Тише! Детки с Настею да мамой сюды идут! – произнесла княгиня Марфа и бросилась навстречу племянникам, которых, будучи сама бездетной, любила как собственных детей.

– Видали! Видали, как батюшка с дядями прискакал на аргамаках! Ходко таково! – весело лепетал Миша, минуя тетку и бросаясь в объятия матери, пряча оживленное, раскрасневшееся личико в складках ее богатой и нарядной телогреи.

– Родимый ты мой! – ласково шепнула молодая боярыня, прижимая к груди своей ребенка, и несколько твердое, энергичное выражение ее красивого, полного лица озарилось невыразимым выражением любви и нежности материнства, а полные затаенной тревоги глаза прояснились сразу и засияли светом горячей нежной любви.

– Сокровище ты мое! – непроизвольным шепотом соскользнуло с ее румяных уст, улыбавшихся теперь малютке-сыну блаженной улыбкой. Он был ее радостью и утешением, самым первым и лучшим из сокровищ Романовского подворья – он и голубоглазая сестра его Таня. Троих, Бориса, Льва и Никиту, старших детей, Феодор Никитич и Ксения Ивановна схоронили еще младенцами; четвертого, грудного мальчика, потеряли недавно. Зато эти двое последние выжили и подросли на утешение и радость родителям и близким.

И теперь, позабыв недавние тревоги, мать ласкала обоих детей с той беззаветной нежностью, на которую способны одни только матери.

* * *

Но тревога и предчувствия боярыни Ксении Ивановны были не напрасны.

В то время, как в женском тереме она с золовками любовалась своими ребятишками, в стольной избе, после того как слуги внесли и расставили на столе несколько перемен яств и питий, завязалась между хозяевами и гостями самая оживленная беседа.

Не прикоснувшись к жареным лебедям, курам, утям и рябам, со всевозможными взварами и подливками всякого рода, к подовым пирогам, лепешкам и мясным студням (день был скоромный), к бесчисленным похлебкам, подававшимся после жаркого и обильно покрывавшим стол, осушив одним духом кубок с заморской романеей, Феодор Никитич, хозяин дома, произнес, обращаясь к молча угощавшимся вокруг стола гостям, предварительно движением руки выслав из горницы челядь:

– Неладное затевает что-то нынче ворог наш, окольничий Годунов, Семен Никитич. Намедни в передней государевой такое отмочил он брату Александру слово, что не будь то в дворцовой палате, кажись, не сдержаться мне и света Божьего не взвидеть бы охульнику…

– Твоя правда, братец, – произнес обычно спокойный и добродушный, теперь же крайне взволнованный второй Никитич. – Осмелился он, – обратился Александр к внимательно слушавшим его с братом присутствующим, – дерзнул такую зацепу мне пустить, когда я вместе с братом и Шуйским, князем Васильем, да Воротынским стариком завели беседу о датском королевиче Ягане, что следует сюда для брака с царевной Ксенией, буде али не буде королевич перед честным венцом переходить в нашу веру, такое слово молвил: «Не заморские, говорит, не крещенные по нашему обряду принцы страшны, боярин Александр Никитич, а свои московские бояре куды страшнее, которые на царскую державу зубы точат да на здоровье государево зло умышляют; вот те поистине страшны!»

– А ты что же ответствовал на это, брат? – вырвалось у молодого несдержанного Михаила Никитича на всю стольную горницу.

– Ответствовал я за него, что нет у великого государя врагов ноне, а верные слуги одни стоят у кормила правления, а что ежели ведает про какую там измену он, Семен Годунов, так пусть о том оповестит нас всех, и мы разделаемся сами с изменниками царскими. Вот, что я ответствовал ему вместо Александра, – так старший брат закончил свою речь.

Красавец Михаил так и подскочил на месте.

– Эх, брат Феодор, жалости достойно, что меня там не было! Я б ему показал. Не поглядел бы на то, что он ухо и око государево¹, я бы отбил в нем охоту верных и честных слуг государевых чернить!

И глаза молодого Романова заметали молнии гнева, а рука, державшая кубок с вином, заметно дрожала от охватившего его волнения.

– Полно, Миша, – ударив его по плечу, произнес старший Романов, – ну и в худшую беду ввел бы нас, братьев. Или не ведаешь, что царь Борис только Семену Годунову и верит нонче… Только его и слушает. Уж давно я примечаю, что волк волком косится на нас ближний боярин. То ухмыляется, то глаза отведет; нынешние слова об изменниках и подавно не зря им сказаны. После думного сиденья остановил я его в дворцовых переходах и один на один спросил: «Куда, говорю, гнул, Семен Никитич, намедни? Что за речи брату поутру говорил?» А он мне такой лисой прикинулся. «Что ты, говорит, окстись, боярин! С чего всполошился? Не всякое, говорит, лыко в строку. Коли совесть твоя чиста, так, говорит, нечего тебе о моих речах и мыслить», – и ужом из рук моих вывернулся и поспешил от меня. Только, чую, неспроста были те речи. А притянуть за них к ответу нельзя. Тонко дело свое знает, лисица, хвостом виляет и уцепиться не дает.

– И государь великий из-за него как будто последние дни на нас немилостиво глядит, – ввернул свое слово Александр Никитич.

– Великому государю ведомо, что все Романовы с родичами и свойственниками своими его верные слуги! – произнес Феодор Никитич тоном, не допускавшим возражений, и, поднявшись со своего места, произнес здравицу царю в виде длинной витиевато составленной послетрапезной молитвы, которую царь Борис с первым советником своим, патриархом Иовом, сочинили совместно и передали боярам и людям московским со строгим приказанием ежедневно читать ее за столом.

Трапеза кончилась.

Невесело разошлись из-за стола хозяин и гости по заготовленным покоям для послеобеденного сна, вмененного чуть ли не в обязанность каждому русскому человеку в то время.

Каждый чувствовал надвигавшиеся тучи на горизонте жизни бояр Романовых…

В воздухе собиралась гроза.

* * *

Чувствовалась она и на женской половине Романовского подворья.

Когда разъехались ближние и дальние гости, Феодор Никитич прошел в терем жены, живший особенной собственной жизнью. Терем этот был отделен от мужской половины целым рядом переходов, сеней и клетей. Только в редкие дни именитой боярыне Ксении Ивановне с детками удавалось обедать вместе с горячо любимым мужем и отцом. А по большой части званые пиры, да ловы, да медвежьи и соколиные потехи после проведенного во дворце «думного» утра отнимали боярина Феодора Никитича у семьи.

Зато сейчас, после короткого послеобеденного отдыха, он с особой поспешностью прошел на женскую половину.

Гости боярыни Ксении тоже разъехались по домам, и теперь в ее просторной передней горнице, кроме нее самой да деток с их мамой-пестуньей Кондратьевной, находились только старая боярыня Шестова, мать молодой Романовой, и золовка ее, красавица Настя, жившая на Романовском подворье. Лишь только плечистая рослая фигура боярина Феодора Никитича показалась в дверях, Таня и Миша с веселым криком бросились навстречу отцу.

Таня и Миша с веселым криком бросились навстречу отцу

– Батюшка! Батюшка! Наконец-то пожаловал! – зазвенели их веселые, звонкие голоса.

Одним могучим взмахом рук боярин захватил обоих деток и, вскинув на воздух, прижал к груди.

– Аль боязно? – усмехаясь, крикнул он визжавшим от восторга детям.

– Ничуть не боязно! Нисколечко! – хохотали малютки, ловя и целуя руки отца, любовно возившегося с сыном и дочкой.

Но несмотря на близость любимых существ, несмотря на ласковую встречу любимой жены и приветливые речи тещи, тревога не исчезала из орлиных пронзительных глаз Феодора Никитича.

Эта тревога передалась невольно и жене, и сестре, и теще.

В то время, как Ксения Ивановне пытливо заглядывала в лицо мужа и осторожно выспрашивала его о том, как прошло у него полдня до их встречи, и все ли поздорову, боярышня Настя, обожавшая братца Федю, заменившего ей отца, после которого она осталась совсем малым ребенком, думала про себя:

– Нет, ни слова не поведаю ему из того, что услышала в саду намедни. Ишь, он какой нынче нерадостный, невеселый! Господь с ним! Не надо ему докучать еще новой тревогой! Пущай потешится ребятками, авось тревога и отойдет, тогда и потолкуем с ним.

И девушка оказалась права.

Таня и Миша весело лепетали без умолку, сообщая «батюшке ненаглядному» о том, как они с тетей Настей от Кондратьевны убегли утром и какие чудесные цветочки да травушки растут в дальнем углу сада, и что в смороднике да в малиннике и вовсе заблудиться можно.

И невольно глаза боярина прояснились наконец под этот милый лепет, а улыбка раздвинула прекрасные гордые губы.

– Ведь вот, Аксиньюшка, была печаль и нет ее, – произнес он, обращаясь к ней с ласковой усмешкой, – а все они, проказники эти, лучше всяких лекарей заморских вылечили отцову кручину!

И он, нагнувшись, поцеловал кудрявые головки детей.

– Что и говорить, детки – благословение да благодать Господня! – произнесла старая боярыня Шестова, поглядывая с умилением на счастливую семью дочери, в которой сама не чаяла души.

И опять, глядя в просветлевшее наконец лицо брата, красавица Настя Романова решила в тайниках своей девичьей души:

– Нет, ни словом не обмолвлюсь ему о том, об утрешнем… Коли печального оберегала его, голубчика, зачем навевать ему новые заботы и кручины, отравлять ему радость и подавно негоже!

И она, жалея брата, решила молчать.