Kitobni o'qish: «Тайный ход»

© 24

От составителя

В настоящую книгу вошли немногочисленные стихотворения «в столбик», которые Лев Рубинштейн писал начиная с середины 2010‐х годов (стихотворение «Зимние каникулы» также существует в «карточной» версии, с пронумерованными строками), и его неоконченная фрагментарная проза о детстве, за работу над которой он взялся осенью 2023 года. Тексты печатаются по материалам личного архива Л.Р., в некоторых случаях уточненным и дополненным благодаря авторским публикациям в социальных сетях и стихотворной подборке «Голубиная почта» на сайте проекта «Культурная инициатива» (2017). Порядок поэтических текстов и прозаических фрагментов произвольно определен составителем книги.

Сердечная благодарность Ирине Головинской и Марии Рубинштейн, без доброй воли и помощи которых это издание не было бы возможно.

Стихи

«Друг мой, друг мой, вот приснятся, допустим, под утро семь или даже девять рыбьих почему-то хвостов…»

 
Друг мой, друг мой, вот приснятся, допустим, под утро семь или даже девять рыбьих почему-то хвостов.
 
 
И пол под ногами вдруг некстати возьмет да и покачнется.
 
 
Или, например, стыдливо зардеется – опять же под утро – все тот же самый восток.
 
 
Ну и начнется, конечно же, новый день, новый день начнется.
 
 
Ну и что, ну и что, ну и не так уже и страшно наедине, как говорится, с собой
 
 
Сидеть в ожидании новых чум или семилетних – в лучшем случае – боен.
 
 
И я сам не знаю, куда подевалась вдруг эта самая, эта самая боль.
 
 
Так что, друг мой, друг мой, не верь мне, если я зачем‐то скажу тебе, что я очень и очень болен.
 

«Голубиная почта? Это что это? Это вообще-то про что…»

 
Голубиная почта? Это что это? Это вообще-то про что?
Уж не про то ли, как голубь однажды нагадил на маминого пальто левый рукав?
Не про то ли, что я навсегда запомнил каждую пуговку и каждую ворсинку на этом терракотового цвета пальто?
И не про то ли, что и после всего я пальто это буду помнить, смертию смерть поправ?
 
 
Что ж за такое послание этот поганый голубь по своей по голубиной почте хотел ей, маме, послать?
Про какую такую думал он сообщить ей радость или лиху беду?
Не про ту ли беду неминучую горькую, которой так опасалась мать,
Что у за гаражом курящего Сашки Целикова пойду я на поводу?
 
 
Да, мама, да, я и правда пойду на поводу – не стану скрывать —
У тех, кто за гаражом, и за сараем, и за тридевять земель, и не расти трава.
Чтобы от непонятной этой жизни время от времени получать
По голубиной почте приветы, падающие на рукава.
 

«Попробуем хотя бы последовать однажды правилам непонятно какой игры…»

 
Попробуем хотя бы последовать однажды правилам непонятно какой игры,
Игры, сыграть в которую решится не много кто.
Но «молчи, – говорят нам, – скрывайся и таи, – говорят нам, – до той самой поры,
Покуда не настигнет нас однажды то самое, то есть это самое то».
 
 
Попробуем хотя бы погреться однажды в очень редких теплых лучах. И, была не была,
Попробуем взять от всего понемногу и перемешать в котле,
И нарочито неуклюжее письмо это положить во главу угла,
Чтобы – вдруг и получится – заглушить наконец-то дух пленительный маминых безвозвратных котлет.
 
 
Ну и попробуем хотя бы проследить однажды за течением совсем еще юной реки
Туда, в ту сторону, где молча умирают и светлая влага, и темная грязь.
Или попробуем хотя бы сочинить однажды мнемонические восемь строчек про правило, допустим, правой руки.
И жизнь, можно будет сказать тогда, совсем, ну просто совсем удалась.
 

«Пришел, ушел, и будто бы не он…»

 
Пришел, ушел, и будто бы не он
Пускал по ветру легкие колечки.
Кто он? Шпион? Трехкратный чемпион?
Или седой из детства почтальон?
Не Печкин, нет, какой там еще Печкин!
 
 
А ты гори, заветная звезда.
Лишь ты одна не сука, не училка,
Не белка на заборе, не бутылка,
Не в поросячьем облике копилка.
Ты лишь одна как будто б навсегда.
 
 
Я это так, не принимай всерьез.
Сердечные забудутся уколы,
А воз все там же. Помнишь этот воз?
Он все скрипел, но никуда не вез.
Не помнишь, нет? Ну как же, возле школы!
 
 
Там еще были липы, был там снег,
Еще чего-то было там такое.
Вот, вспомнил! Шел навстречу человек,
Мне не знакомый. Он достал «Казбек»
И прикурил единственной рукою.
 
 
А ты гори, заветная звезда.
Тебя я вижу, а меня ты видишь?
Ты слышишь, как разнылись поезда,
Как на клеенку пролилась вода,
Как переходит бабушка на идиш?
 

Песенка (Куплеты под занавес)

1

 
Безветренно в могиле,
Не солнечно в гробу.
Ты спросишь: «А что мы забыли
На этом берегу?»
 
 
Придется за семь верст скакать,
Чтоб киселя хлебнуть.
Это ничего, что нечего сказать, —
Все же скажи хоть что-нибудь.
 

2

 
Последний час назначен
На некоторую ночь.
Ты спросишь: «Нельзя ли как-нибудь иначе?»
Ну а я-то чем могу помочь?
 
 
Придется взяться за уздцы,
Покуда свет не погас.
И пусть летят во все концы
Обрывки значительных фраз.
 

3

 
Одни лишь картины детства
Согреют нас и спасут
От горького сиротства,
Переполняющего сосуд.
Придется многое забыть
И заново начать,
Чтоб быть всегда, всегда чтобы быть
И за все чтобы отвечать.
 

4

 
Нет истинности текста,
Есть истинность пути.
Лишь в зависимости от того или иного контекста
Мы знаем, куда нам идти.
 
 
Придется так на свете жить,
Как ты и раньше жил.
А если голову сложить,
То так, как заслужил.
 

«Есть время никого не трогать…»

 
Есть время никого не трогать
С пяти примерно до шести,
Когда какой-то как бы коготь
Неспешно роется в шерсти.
 
 
Есть время ничего не тратить
От вечера до четверга,
Как станет щели конопатить
Вечно гонимая пурга.
 
 
Как станут временные силы
То уходить, то приходить.
И станут отчие могилы
Нас торопиться торопить.
 
 
И нынче в самый раз отчалить
В китайском папином плаще.
 
 
Есть время никого не жалить
И не жалеть. И вообще.
 

Зимние каникулы

 
Во дворе гуляли вместе
А на следующий день Степанов Юра
В школу не пришел
Что такое почему так
 
 
По дороге домой
Встретил Нину Николавну
С сумкой Юрину мать
Говорит заболел тридцать девять
 
 
На следующий день
Уроков почти не было
То есть было всего два
Завтра ж каникулы
 
 
Первый урок читали книжку про Леню
Голикова второй урок раздавали
Табели с оценками
Ну и всё и по домам
 
 
Решили проведать больного
Товарища пошли втроем
Я Смирнов и зачем-то
Таня Чвилева отличница
 
 
По дороге купили в аптеке
Пачку гематогена гостинец
Больному по кусочку всё же
Съели остальное ему
 
 
Пришли вытерли ноги сняли галоши
Юра в кровати румяный веселый
Ну ясно температура
Отдали ему его табель сплошные тройки
 
 
Нина Николавна весело так говорила
Говорила же ему одень кальсоны
А он не слушает бегает без кальсон
И вот пожалуйста заболел
 
 
Мы со Смирновым переглянулись
Отличница Чвилева зарделась
Юра Степанов укоризненно глянул на мать
В смысле что мама нельзя же так
 
 
Нельзя же при девочках
Про кальсоны нельзя же
Нельзя же так
Нельзя так мама нельзя ты что
 
 
Потом мы ушли и спохватились
Что гостинец для больного так и остался
У нас мы его честно разделили
И съели и начались каникулы
 

«Всё напрасно…»

 
Всё напрасно
 
 
Напрасно всё
 
 
Напрасно всё всё напрасно.
 
 
Напрасно всё и всё напрасно всё напрасно и напрасно всё
 
 
И всё напрасно и напрасно всё и напрасно всё и всё напрасно
 
 
Всё говорят напрасно напрасно говорят все говорят что всё напрасно что всё напрасно говорят все
 
 
Не правда ли всё напрасно всё напрасно не правда ли всё не правда ли напрасно напрасно не правда ли всё
 
 
Вообще-то всё напрасно всё напрасно вообще-то напрасно вообще-то всё всё вообще-то напрасно
 
 
И напрасно напрасно напрасно а что мы не знаем пока но ведь точно напрасно ведь точно
 
 
Всё конечно напрасно напрасно совсем но и это конечно напрасно
 
 
Всё напрасно и здесь и тогда и потом но и тут но и там всё напрасно
Всё напрасно пампам
Всё напрасно пампам
 
 
Всё пампам и пампам и пампам
 
 
Всё – пампам
 
 
И напрасно рыдать-голосить
 
 
По всем тем кто был найден однажды с утра в понедельник в капусте
И напрасно просить: «Мне только спросить»
Все равно никто не пропустит
 
 
И напрасно старушка ты ждешь меня я еще чуть полежу посижу похожу вот по этим по самым по тем полумертвым ступенькам по шатким по скользким по мерзлым по тем чуть живым неживым а и вдруг да получится как-то хоть как-то понять напоследок всё то что давно уж понятно не только любому ежу и чижу и стрижу но и всем остальным остальным остальным остальным остальным остальным остальным
 
 
Остальным
 

«В Центральном детском театре лимонад…»

 
В Центральном детском театре лимонад
Вкусней всего был, был всего вкуснее.
Но как хотелось приподняться над
Всем тем, что мог увидеть лишь во сне я.
 
 
Хотелось как забыться и забыть,
Из спичек вновь соорудив колодец,
Где травяной мешок и волчья сыть,
А также маленький лесной народец.
 
 
Но уж давно не подотчетны нам
Секретики, записки и ириски.
И уж давно не снятся по ночам
Из третьего подъезда Люськи сиськи.
 
 
Живем в такое время, что ни встать,
Ни лечь, ни сесть, ни выкрикнуть проклятье.
Проснешься ночью, а твоя кровать
Идет ко дну, и ты вместе с кроватью.
 

Тайный ход

В минуты жизни трудные я с давних пор привык спасаться, включая на полную мощность механизмы памяти. Я привык спасаться и утешаться, восстанавливая в деталях и мелких подробностях картины из детства, юности и даже из относительно недавних времен – картины, события, мелодии, речи, строчки, реплики, лица, запахи, тактильные ощущения, которые хотелось и хочется вспоминать как моменты счастья, как якоря и спасательные круги, не позволяющие идти на дно.

Сейчас, вот уже несколько месяцев, я, пытаясь прибегнуть по давней привычке к этому, казалось бы, испытанному средству, с ужасом обнаруживаю, что на счастливые воспоминания налипла какая-то непонятного происхождения вязкая слизь, не позволяющая не только брать их в руки, но даже и просто прикасаться к ним.

Остается надеяться лишь на то, что это не навсегда.

Тайный ход

Тайнинка. Так назывался – впрочем, называется и теперь – небольшой дачный поселок рядом с Мытищами, в котором я прожил значительную часть своего детства.

Там же я ходил в школу, и ходил я туда до 9‐го класса, пока мы с родителями не переехали в другое место.

Тайнинка, повторяю, была дачным местом. Но многие – как мы, например, – жили там постоянно. А какие-то семьи переселялись туда только в летние месяцы. Поэтому среди моих тайнинских дружков были вроде как постоянные, а были, можно сказать, сезонные.

Меня, надо сказать, буквально с тех пор, как я стал читать увлекательные детские книжки вроде «Острова сокровищ», не оставляла настойчивая мечта найти клад, тайник, разгадать какую-нибудь важную тайну, которая радикально изменит мою жизнь, и изменит ее в исключительно лучшую сторону – а в какую же еще.

И в этом контексте название поселка, в котором я жил, оказалось как нельзя кстати. «Тайнинка», разумеется, от слова «тайна», а иначе и быть не может. А эту тайну необходимо разгадать. И разгадать ее должен не кто-нибудь вообще, а именно я.

Обдумывал я также и объемный историко-приключенческий роман, в сюжетном центре которого была бы она самая, моя Тайнинка.

Роман должен был называться «Тайный ход».

И этими своими планами я сдуру стал делиться с родственниками.

Они же, ограниченные в своем мещанском мирке и поэтому не способные по достоинству оценить величие замысла, восприняли эти мои литературные поползновения исключительно юмористически, что мое еще не развитое, но уже проклюнувшееся авторское самолюбие не могло, конечно же, не уязвлять.

Веселье взрослых по поводу моих великих замыслов принимало иногда даже и околохудожественные воплощения.

Так, например, мой дядя Сава, отец моего кузена художника Юрия Злотникова, будучи и сам художником-любителем, нарисовал однажды такую картинку. На краю железнодорожной платформы спиной к зрителю стоял мальчик. Параболическая пунктирная линия, начинавшаяся где-то в нижней половине его туловища и уходившая куда-то вниз, не оставляла сомнений в том, что изображенный на картинке отрок увлеченно мочится с платформы.

Под картинкой была подпись: «Левка описывает Тайнинку». Взрослым казалось это ужасно смешным. Мне – не очень. Но ощутить себя героем художественно-графического произведения было все же лестно.

Призрачная и до поры до времени не оформленная тайна Тайнинки все же продолжала интриговать мою беспокойную душу.

Этим я делился и со своим сердечным дружком Смирновым, с которым нас объединяло неуемное фантазерство, граничившее с визионерством. Образ нашей Тайнинки как места загадочного заворожил и его.

Хорошо помню, как в один из летних дней 1961 года друг Смирнов сказал: «Я где-то прочитал, что из Кремля в Загорск (это теперь Сергиев Посад) прорыт тайный подземный ход. По моим расчетам, он должен проходить прямо под платформой Тайнинская». Где прочитал? Какой ход? По каким расчетам? Неважно. Главное – это моя несокрушимая готовность поверить в любую приключенческую чушь.

«Давай, – говорит, – залезем под платформу и посмотрим, что там. Вдруг какой-нибудь тайный вход. Все равно делать нечего».

Делать нечего. Мы взяли большой китайский фонарь и заползли под платформу. Самое смешное, что под ней действительно оказалось что-то вроде колодца. Причем открытого. Мы торжествующе переглянулись и полезли. Хода там не оказалось, а оказалось совсем не глубокое замусоренное дно. Смирнов первым делом наступил на ржавую проволоку, которая порвала ему штанину и здорово поцарапала ногу. Пока он долго и цветисто матерился, я с размаху вступил ногой в изобильную и почему-то совершенно свежую какашку.

Но мы решили не отступать и стали шарить фонариком по стенам. Ничего там не было, не считая одной короткой, очень выразительной и хорошо всем известной надписи.

Недолго подумав, мы решили приостановить поиски до следующего раза и вылезли на поверхность. Мимо нас с грохотом ехали поезда в ту и в другую сторону. Дождавшись, когда они утихнут, мы выбрались из-под платформы и отправились домой: он – поминутно задирая рваную штанину и рассматривая ссадину на ноге, я – не очень, надо сказать, успешно – обтирая ботинок о траву.

«Завтра придем опять», – с несколько искусственной, помню, бодростью в голосе говорил Смирнов. «Ага», – соглашался я. Но мы так и не пришли, потому что потом появились другие дела – очень какие-то важные и интересные, а вот какие – не помню. И, наверное, это даже хорошо, что не помню. Нельзя же совсем все помнить.