Kitobni o'qish: «Суд Линча»

Братья-близнецы
Киносценарий

По железной дороге, проложенной в таежных лесах, мчится поезд на восток. Уже полдень, но осеннее солнце не стоит в зените, а бежит по макушкам деревьев с пожелтевшими листьями, словно играет вперегонки. То отстает от него, когда дорога поворачивается влево, то опережает, когда локомотив после протяжного гудка тянет вагоны на юг.

В вагонах тишина. Пассажиры, умаявшиеся от продолжительной качки поезда, лежат или сидят в полусонном состоянии. Кто-то смотрит в окно, кто то читает книгу или газету, а кто-то спит с храпом.

На откидном сиденье в коридоре сидит один Антонов Павел Семенович, мужчина интеллигентной внешности, лет около сорока, в спортивном трико, на коленях держит бумажку, сложенную вчетверо. Сам погружен в свои мысли. Так глубоко погружен, что даже глаз не поднял на веселую компанию, которая прошла по коридору, видимо, из вагона-ресторана. Он лишь плечо отвел в сторону, чтобы не мешать им пройти, а сам то и дело вертел в руках этот лист бумаги. Наконец, когда опять воцарилась в коридоре тишина, он раскрыл бумагу и еще раз глазами пробежал по ней.

«Павел Семенович, дорогой, Пете очень плохо. Опять старается руки наложить на себя. Год назад вену вскрыл, заметили друзья, отлупили, чтобы он этого не делал. Потерял много крови, но выжил. А на этот раз распорол себе живот, как говорит, хотел харакири сделать. Сейчас лежит в тюремной больнице в очень плохом состоянии. Не знаю, выживет или нет. Недавно, в порядке исключения, руководство тюрьмы разрешило мне посетить его. Меня здесь уже все знают, декабристкой зовут. Я устроилась в конторе леспромхоза уборщицей. Не только конвоиры, но и начальство тюрьмы знает об этом. Потому и пустили на территорию лагеря. Брат твой очень хочет перед смертью повидаться с тобой. Просит и умоляет, если сможешь, приезжай.

С уважением Лариса».

Так писала в письме жена брата.

«Зачем ты поступаешь так, брат? – подумал про себя Павел Семенович. – Почему ты пошел по такому пути? Ведь мы с тобой были как две капли воды похожи не только внешне, но и по характеру, по поведению. Почему ты стал таким?»

* * *

И вспомнил он свое детство, когда они, два брата-близнеца, босоногие дошколята, лазили по деревянному забору яблоневого сада к яблоне. Только успели сорвать по одному яблоку, как сзади раздался голос старика Кондрата Акимовича.

– Ах вы, пострелята! Опять лезете в чужой сад?

Оба брата спрыгнули с забора, стоят рядом, плечом к плечу, прижав сорванные яблоки к груди и опустив головы, в один голос произнесли:

– Дед Кондрат, очень кушать хочется.

– Как бы сильно ни хотелось кушать, – спокойным тоном объяснил дед Кондрат, – воровать нехорошо. Подошли бы ко мне и попросили. Дед Кондрат для сирот не пожалел бы пару яблок. Неужели ваша мама не объясняла, что брать чужое без спроса – нехорошо. Мои родители всегда внушали, что лучше умереть с голода, чем воровать чужое.

Подошел дед Кондрат и погладил по головам ребят, затем спросил:

– Кто из вас Петр, кто Павел?

Мальчики опустили головы, а лица у них покраснели до ушей. Вместо ответа опустили глаза и замолчали.

– Как бог создал таких совершенно одинаковых двух лиц, похожих не только внешне, но и по характеру? – восхищался дед Кондрат.

* * *

Вспомнил Павел Семенович, как в этот же вечер, когда по улице они шли с матерью домой, дед Кондрат остановил их, стал читать нотацию их матери о последствиях неправильного воспитания детей, их мать, Ксения Ферапонтовна, женщина тучная, модно одетая, на голове шляпа с пером, едва сдерживая злость, слушала нотацию деда Кондрата.

– Сейчас, пока они маленькие, их надо учить различать шалость от плохих поступков, – говорил дед Кондрат.

– Дед Кондрат, – прервала старика мать, – скажите, сколько яблок они взяли у вас, я сейчас вам заплачу.

Хотела она открыть ридикюль.

– Что вы, что вы, – остановил дед Кондрат, – я не о яблоках переживаю. Яблок-то у меня в этом году большой урожай. Я о другом, о воспитании детей. Ребята-то больно хорошие. Не надо, чтобы взятие без спроса чужого вошло в привычку. Ведь это воровство, это не шалость. Надо сейчас следить за их поступками, чтобы потом не было поздно.

– Я не двужильная, чтобы и работать, и дом содержать, и следить за этими сорванцами, – чуть не плачущим голосом стала жаловаться мать и дала подзатыльник Петру. – Вот жена брата моего мужа, Мария Васильевна, хочет одного из них усыновить. Вот возьму и отдам этого, – показывает на Петра, – или нет, этого, – показывает на него, Павла.

Павел жалостно смотрел на мать, глаза залились слезами, схватил мать за ногу, прижался и стал рыдать.

* * *

Вспомнив все это, Павел Семенович прослезился. Он вытащил носовой платок, вытер глаза и высморкнулся.

«Да, между прочим, ты еще в школьные годы вырос совсем не таким, как я, – подумал он. – Не зря Мария Васильевна говорила: «Брат твой Петр каким-то шалопаем растет». Ты любил бегать за девчонками. Даже уроки в школе пропускал. Ты передо мной всегда хвастался, как целовался с девчонками, а я стеснялся почему-то к ним подойти, тем более о чувствах своих высказывать».

И тут перед глазами Павла Семеновича прошла эта история, история их жизни.

* * *

Вот уже начало 60-х годов ХХ столетия. В городском парке все аллеи заставлены щитами, показывающими достижения народного хозяйства страны. Везде портреты Никиты Сергеевича Хрущева, у входа – большой транспарант со словами: «Слава Октябрю» и крупными цифрами – «55 лет».

На скамейке недалеко от входа в парк сидит молодая симпатичная девушка Антонина, скромно одетая. Смотрит она в сторону входа. Чувствуется, что кого-то ждет. Люди заходят в парк, выходят из парка, парами, одинокие, компаниями. Она зорко наблюдает издалека. Вдруг у нее лицо расплывается в улыбке, когда в парк заходит молодой парень в сером костюме с коротко постриженными волосами. Она встает со скамейки и радостно машет ему рукой, подавая знак, что она здесь. Но парень ее не замечает. От площади у входа в парк лучами расходятся несколько аллей. Парень поворачивает на соседнюю аллею, где ждет его другая девушка, обнимаются они, целуются и в обнимку уходят в глубь парка.

– Павел? Обманщик! Такой подлости я от тебя не ожидала. – Совершенно ошарашенная Антонина закрыла руками лицо и села на скамейку. – Ведь притворялся порядочным, а я, дура, поверила. Правильно говорят, что все мужчины подлецы. Как искусно притворялся честным и любящим. Обещал век любить. Как короток оказался у него век.

Так она убивалась, вдруг сзади кто-то ласково прижал ее руки к мокрым глазам. Она резко убрала руки, повернулась и видит – стоит Павел, такой же молодой человек с коротко стриженными волосами, в таком же модном сером костюме, с широкими плечами и весьма узкими брюками.

– Ты? – удивленно спросила Антонина.

– А ты ждала другого? – так же удивленно от ее вопроса и тона спросил Павел.

– А где твоя белокурая?

– Какая белокурая?

– С которой только что ты целовался.

– Тонечка, ты, наверно, ошиблась. Только что я ни с кем не целовался. Ты обозналась. Это был, наверно, другой человек.

– Другого человека в таком модном сером французском костюме, у которого, как ты говоришь, без мыла брюки нельзя надевать, в нашем городе больше ни у кого нет. Да и лицо с такого расстояния не могла не узнать.

– Ты ошибаешься, Тонечка. Есть в нашем городе еще один человек в точно таком же костюме и с точно таким же лицом, как я. Ты, наверно, его и видела. Это мой брат-близнец.

– Брат? Ты же единственный сын у Марии Васильевны?

– Тонечка, ты меня извини, что об этом я никогда тебе не рассказывал, не было повода, да и не к чему было этот разговор затевать. Ты думаешь, меня на свет родила Мария Васильевна? Хотя я ее называю «мама» и до конца своих дней буду считать ее своей мамой, но у меня есть родная мать, которая меня и на свет родила. Я ее тоже люблю и уважаю, хотя в разговоре я ее называю по имени и отчеству – Ксения Ферапонтовна.

– Не сочиняй! Для оправдания своих поступков сейчас напридумаешь всякую небылицу. Я не позволю вешать лапшу на уши.

– Милая Тоня, о таких вещах не шутят, такие небылицы не сочиняют. Ты что? Завтра моя настоящая мать, Ксения Ферапонтовна, в ресторане устраивает прощальный вечер по поводу проводов нас с братом в ряды Советской Армии. Ты там познакомишься и с ней, и с моим братом, и с этой белокурой, кстати, ее зовут Лариса. А по поводу второго модного серого французского костюма не сомневайся, и у брата есть такой же костюм. Весной Мария Васильевна ездила во Францию на симпозиум врачей-педиатров, там купила она эти костюмы. Так заведено с детства у нас с братом, если что-то для одного из нас покупает любая из моих матерей, приемная или родная, то берут по два экземпляра, чтобы другой брат не был обделен этой вещицей.

– Ничего себе! По две матери… Военное поколение по одному-то родителю не имеет, а тут…

– Да, по две матери, но ни одного отца. Это горькая участь военного поколения. Мой отец с братом-близнецом, с мужем Марии Васильевны, всю войну рвались на фронт, но их не брали по возрасту. В сорок пятом наконец-то их взяли. В конце войны они оба пропали без вести. Мария Васильевна и брат моего отца, мой дядя, не имели детей, а у моей матери с отцом были мы с братом, двойняшки. Мария Васильевна, не получив похоронку, до сих пор ждет и надеется, что муж вернется. Поэтому она не вышла замуж повторно. Для того чтобы чем-то утешить свое горе, она решила усыновить меня. Моя мать с радостью согласилась, как ни прискорбно.

– Матери твоей трудно было содержать вас двоих, наверно, поэтому она и согласилась.

– Не сказал бы. Моя родная мать всю жизнь была в торговле, всю жизнь свой хлеб жирным слоем масла намазывала. Просто она была любительницей вольной и шикарной жизни. А Мария Васильевна – простая педиатр со скромным окладом, жила весьма скромно. Это потом, когда она окончила аспирантуру, защитила диссертацию, перешла работать преподавателем в медучилище, и у нас появилась возможность намазать свой хлеб маслом, хоть не жирно, но регулярно. Так что, Тонечка, эта история моего детства, а не выдумки коварного Дон Жуана. А брата моего, его зовут Петр, ты увидишь завтра вечером в ресторане.

Они обнялись и пошли по аллее.

* * *

Вечер. В ресторане играет оркестр. Лысоватый певец не первой молодости поет «Песню первой любви». Посетители танцуют, обнявшись попарно, на площадке возле эстрады, где наиболее яркое освещение. В самом отдаленном от входа углу ресторана, за длинным банкетным столом сидят Петр с Ларисой, отдаленно от основной группы на одном конце длинного стола, а на другом конце сидит пышная Ксения Ферапонтовна, обвешанная всякими бусами и разными золотыми украшениями, в окружении трех представительных мужчин. К ним подходит носастый мужчина с пышной шевелюрой, кавказской внешности, кланяется, берет руку Ксении Ферапонтовны, на мгновение свой взор останавливает на многочисленных массивных перстнях, затем целует руку и, нежно похлопывая по пухленькой ручке, с кавказским акцентом говорит:

– Ксэна Ферофантовна, солнушка, да зарэза эщо два гарнитур импортни нужна. С Элэной дагаварилса я, но анна гаварит – твой сагласи нужна.

– При чем здесь Елена? – возмущенно отвечает Ксения Ферапонтовна. – Я главный товаровед или она? Смотри, как бы я свое вето не наложила на эти операции. Завтра придешь в контору, там поговорим.

– Паниатно! – еще раз целует ее руку и, помахав ручкой, с гордым видом отходит к своему столу.

Ксения Ферапонтовна, которая своим бегающим взглядом всегда успевала наблюдать, что творится на 360 градусов вокруг, первой заметила, что в ресторан вошли Мария Васильевна с Павлом, и обратилась к Петру:

– Петя, сынок, вот уже и подошли Мария Васильевна с Павлом. Проводи их сюда.

Петр встает и направляется мимо танцующих в центре зала к входу в ресторан. Там только что вошедшие Мария Васильевна, Павел и Антонина стоят и взором ищут своих в полумрачном зале. Тут подходит к ним Петр.

– О! Здравствуйте, Мария Васильевна, – говорит Петр и, высоко подняв ладонь, направляет ее в сторону Павла.

Павел тоже высоко поднимает правую руку и резко бьет по ладони Петра. Такой у них способ приветствия.

– Здравствуй, сынок, – отвечает Мария Васильевна и, обнимая Петра, целует в щеки три раза. – Мама уже здесь?

– Да, столик там, в самом углу, проходите, – показывает жестом направление и обращается к Павлу, показывая на Антонину. – Твоя девушка?

Павел улыбается и утвердительно кивает.

– Что ж ты мне ни разу не показал ее, не рассказывал о ней? – произносит Петр и протягивает руку к Антонине. – Петр.

– Антонина, – отвечает она и пожимает руку.

– Такая симпатичная подруга моего брата, а я впервые вижу.

– Зато она уже видела тебя, – вмешивается в разговор Павел, – в обнимку с Ларисой в этом сером костюме. Подумала, что ты – это я. И потому я сейчас в другом костюме, чтобы она не перепутала нас.

Оживленно разговаривая, проходят они центр зала между танцующими и подходят к столу, где сидят Ксения Ферапонтовна с приятелями и Лариса. Пока Мария Васильевна и Ксения Ферапонтовна обнимаются, и последняя начинает горько плакать, а Мария Васильевна успокаивает ее, поглаживая ее и похлопывая по спине, молодые представляют Антонину Ларисе. Те пожимают друг другу руки, и все садятся за стол.

– Не плакать надо, а радоваться, что наши дети выросли, стали мужчинами и уже в армию призываются, – успокаивает Мария Васильевна Ксению Ферапонтовну. – Армия – эта хорошая школа жизни, где юноши становятся настоящими мужчинами.

– Ты помнишь, Маша, как мы своих мужей провожали в сорок пятом? Как они запрещали нам слезы лить. «Не в последний путь провожаете, чтобы так убиваться!» – ругался тогда Семен. Оказалось, что в последний…

– Тогда была война, – вытирая чуть промокшие глаза, тихо произнесла Мария Васильевна. – А сейчас слезы ни к чему.

Мужчины, сидящие за столом, стали ухаживать за женщинами. Налили рюмки, и один из них произнес тост, бурно жестикулируя при этом. О чем он говорил, в этом шуме ресторана сидящим за другими столами и не было слышно. Издали видно было, что все обращались к Петру и Павлу и, протягивая руки с рюмками, чокались с ними.

Молодые уходят в центр зала, танцуют, а пожилые пьют, кушают и беседуют.

Вот Ксеня Ферапонтовна подходит сзади к сидящим рядом братьям, прижимает их головы к своим щекам и хлюпающим голосом говорит:

– Детки мои, уже выросли, солдатиками стали. Сумела я вас на ноги поставить. Три года я, надеюсь, проживу, дождусь вас из армии.

– Мама, почему три? Ты три раза по тридцать три проживи, чтобы внуков своих успеть на ноги поставить, – произнес Петр.

Все это время, как она, обняв головы сыновей, разговаривала с ним, Антонина, сидящая рядом с Павлом, все смотрела на руки Ксении Ферапонтовны, на ее массивные перстни и золотые кольца, а больше всего удивил ее маникюр, перламутровый лак с разноцветным блеском, что в те годы было в диковинку.

Ксения Ферапонтовна, как всегда, своим боковым зрением замечала все: и ее любопытный взгляд, и крайнее удивление.

– Что, деточка, понравились тебе мои перстни? Павел у меня тихоня, даже не соизволил до сих пор свою девушку познакомить со мной. – Снимает с пальца массивный золотой перстень с красным рубином и протягивает Антонине. – На-ка, надень на палец.

Антонина отодвигает ее руку.

– Что вы, что вы, не надо! Я не на перстни смотрела, а на ногти. Такого лака я еще не видела.

– У тебя нет такого лака? Это Павел виноват: не приводил тебя ни разу ко мне домой. Я бы тебе подарила несколько пузырьков этого добра. – Обращается к Павлу: – Завтра приведешь ее к нам, пусть подберет лаки любого цвета. А теперь, – обращается к Антонине, – дай-ка сюда твой палец.

Берет она тонкий палец Антонины и надевает на него перстень. Он великоват, сразу переворачивается камнем вниз.

– Какой размер твоего пальца? – спрашивает Ксения Ферапонтовна.

– Пятнадцать с половиной миллиметров, – говорит Антонина, стаскивая с пальца перстень.

– А это восемнадцать. Конечно, тебе великовато, деточка. Но ничего. Завтра придете с Пашей к нам, и будет у тебя перстень в твой размер, и будет перламутровый лак.

* * *

Вот Павел с Антониной входят в подъезд хрущевского панельного дома, где входная дверь перекошенная, без стекол на фрамугах, лестничные площадки с выбитыми кафельными плитками, с крашеных стен краска облезла, деревянные двери квартир обшарпаны.

– Какой этаж? – спрашивает Антонина.

– Третий, – отвечает Павел.

Поднимаются на третий этаж, где наряду с тремя такими же обшарпанными дверьми одна дверь была отделана весьма богато: сама дверь и наличники были обиты коричневым кожзаменителем, вместо стандартной П-образной полуржавой металлической ручки торчала шикарная хромированная Г-образная ручка с фасонным наличником для замочной скважины, посередине двери стоял выпуклый, с широким обхватом глазок, а вместо пластмассового ромбика, на которых у соседних дверей стояли номера 49, 50 и 52, на этой двери с большими, под золото кадмированными цифрами был обозначен номер квартиры – 51.

– Не трудно тебе догадаться, где квартира Ксении Ферапонтовны? – спросил Павел.

– Почему не говоришь «квартира матери»? – вопросом на вопрос ответила Антонина и нажала на шикарную кнопку звонка квартиры 51.

– Ой, подождите, я голый, – раздался голос Петра.

– Петь, ты нам открывай, а сам беги в маленькую комнату, одевайся! – крикнул Павел.

Раздались несколько щелчков запоров и засовов, после чего были слышны шаги убегающего Петра.

Павел осторожно открыл дверь и жестом руки предложил Антонине зайти в квартиру. Антонина вошла туда и застыла на месте: возле порога лежал небольшой овальный коврик из какого-то материала, напоминающий линолеум, но с цветной окантовкой и рисунком, весь остальной пол как в прихожей, так и в комнате, что виднелась через арочный проем конструкции хрущевских домов, был покрыт толстым ворсистым ковролином. Стены в прихожей были облицованы мягким коричневым пенопленом с выпуклым рисунком в виде кирпичиков. Антонина, встав на коврик, не знала, куда дальше идти. Она пальцем осторожно пощупала стену и удивленно смотрела на Павла. Все это для нее было в диковинку.

Павел вошел, закрыл за собой дверь, затем открыл полку встроенного в прихожей шкафа с большими зеркалами. На полке стояло множество разноцветных тапочек разных размеров. Вытащил он пару шлепанцев с меховыми помпончиками и предложил Антонине:

– На, надень!

А сам взял кожаные тапочки, быстро переобулся и пошел через арочный проем на кухню.

Антонина тоже сняла туфли, осторожно воткнула ногу в шлепанцы и на цыпочках последовала за Павлом. Прошла пару шагов к кухне, уже отсюда был виден весь интерьер проходной большой комнаты. Стены комнаты были обвешаны коврами. У одной стены стояла стенка под цвет дуба. Она еще такого вида мебели не видела, потому очень внимательно стала разглядывать. Один шкаф в этом наборе с зеркальной задней стенкой был обставлен хрусталем, другой шкаф, книжный, был набит книгами с красочными суперобложками. Ее взгляд на мгновение остановился на шикарной хрустальной люстре, затем она посмотрела на массивные настенные часы с боем, и, наконец, повернув взор в сторону окна и двери, выходящей на балкон, которых и не было видно сквозь массивные бархатные бордовые гардины, она увидела в углу чудо для себя, от которого аж вздрогнула, – большой цветной телевизор.

– Ну надо же! – ахнула она. – Такой большой экран, цветной и так четко показывает!

Она, держась по стенке, прошла на кухню, куда зашел Павел. Тем временем Павел хозяйничал на кухне: открыл висящий на стене шкафчик и вынул оттуда два массивных фарфоровых бокала, поставил на стол, открыл холодильник и вынул оттуда большую тарелку с пирожными и графин с каким-то оранжевым напитком. Налил бокал и обратился к Антонине:

– У Ксении Ферапонтовны всегда в холодильнике лежат свежие пирожные. Угощайся!

– А это что такое? – показав на напиток, спросила Антонина.

– Это? Просто сок апельсиновый, любимый напиток Ксении Ферапонтовны.

– Матери! – поправила Антонина и осторожно поднесла ко рту бокал с соком.

– Ну ты скоро? – крикнул Павел Петру. – Через два часа нам с вещами явиться в военкомат, а ты даже не одет. Где мать? Что, она не придет тебя провожать?

– Почему только меня? Она придет нас провожать прямо туда, в военкомат. Ее срочно вызвали на работу, там вагоны прибыли с импортной мебелью, – кричал Петр из маленькой комнаты. – Там на подоконнике коробка стоит. Мама сказала, это подарок для Тони. Возьми, отдай ей.

Павел взял с подоконника коробку и открыл. Там лежали два флакончика с перламутровым лаком и маленькая зеленая ювелирная коробочка. Осторожно открыл коробочку и вынул оттуда золотой перстень с массивным красным рубиновым камнем. Павел взял руку Антонины и надел на палец перстень.

– Теперь ты окольцованная барышня, дождешься моего возвращения из рядов Советской Армии, – произнес Павел и поцеловал Антонину.

Тут раздался звонок в дверь.

– Наверное, мать твоя пришла, – сказала Антонина и положила перстень в коробочку.

– Она не звонит, у нее свои ключи. Это, наверное, Лариса.

– Иду! – крикнул Петр и побежал открывать дверь.

Он был одет в темно-синюю новую спецовку, этикетки у которой висели, привязанные к воротнику куртки сзади и у ширинки брюк спереди.

– Это что за маскарад? – засмеялась Лариса, увидев Петра в спецовке.

– Это мать принесла со своей базы, чтобы я надевал вместо костюма. Не надевать же хороший костюм? Все равно его там выбросят. А стареньких костюмов у меня нет, мать давно их выбросила.

– Ты бы хоть ценники оторвал, – сказала Лариса и обняла Петра, стали целоваться.

Павел закрыл дверь на кухню и обнял Антонину.

* * *

И вот они в воинской части, точнее в бане. Стоят в шеренгу человек тридцать, все голые. Старшина Панасенко, усатый мужчина, черноволосый, небольшого роста, фуражка чуть на боку, натянутая на глаза. Держа руки за спиной, он чинно ходит перед строем и, не глядя на лица солдат, объясняет:

– Кто хочет свою гражданскую одежду отправить домой, родным, напишите на клочке бумаги свой адрес и оставьте вместе с одеждой на лавке. Сержант Лапшин организует посылки и отправит ваши вещи по указанному адресу. А кто не хочет этого сделать, там у Лапшина стоит большая корзина, бросайте все туда. По одному подойдете к сержанту, назовете свой размер одежды и обуви, Лапшин подберет вам сапоги и одежду, покажет, как заворачивать портянки, затем зайдете в душевую, помоетесь, наденете солдатскую форму и постройтесь здесь. Понятно?

– Понятно! Да! Разумеется! – раздались крики со всех сторон.

– По-нят-но, да-а… Что за ответ?! Впредь вы должны отвечать по уставу, по-солдатски: «Так точно!» – коротко и ясно. Понятно!

– Так точно!

– Разойтись!

Все разбежались, кто к Лапшину, кто в душ, кто стал на бумаге адрес писать и свою одежду аккуратно, чтобы не путать с другими, стал укладывать на лавке.

Вот подходит Павел к сержанту Лапшину, который расставил солдатские сапоги и одежду по размерам, и выдает.

– Сорок восьмой размер одежда, сорок первый – обувь, – говорит Павел.

Лапшин смотрит на Павла и сердито кричит:

– Я же тебе только что выдал одежду и сапоги. Ты что, уже успел сбагрить? Вот народ пошел!

Рядом стоящие новобранцы стали смеяться и объяснили Лапшину:

– Это два брата-близнеца в одно лицо. Ты давал другому брату.

– Да?! – разинул рот от удивления Лапшин и стал подбирать комплект новой одежды для Павла.

* * *

В узком и длинном коридоре казармы построены новобранцы уже в солдатской одежде в две шеренги. Рядом у двери в каптерку, напротив входной двери, стоит тумбочка, на тумбочке – телефон, возле телефона стоит дневальный.

Открывается дверь каптерки, оттуда выходит старшина Панасенко с журналом списочного состава в руке.

– Рота, равняйсь, смирно! – звучит команда младшего сержанта Поцелуева. – Товарищ старшина, рота к вечерней поверке построена. Дежурный по роте младший сержант Поцелуев.

– Вольно! – тихо скомандовал старшина.

– Рота, вольно! – повторил команду младший сержант.

Старшина Панасенко, который всегда по привычке опускал голову и смотрел под ноги, подойдя к середине строя, где рядом стояли братья Антоновы, поднял глаза и посмотрел на них. Стал моргать глазами, нагнул голову чуть вперед, закрыл глаза, потряс головой, открыл глаза, опять посмотрел и обратился к младшему сержанту:

– Младший сержант Поцелуев, проводите вечернюю поверку! – отдал журнал ему, а сам зашел в каптерку.

В каптерке сержант Лапшин вытаскивал из больших мешков, в которых отправляют в стирку простыни и наволочки, и раскладывал белье по полкам.

– Вроде я сегодня не пил, а в глазах двоится, – говорил старшина, вытянул руку вперед, поднял указательный палец и стал смотреть. – Вроде и не двоится.

Сержант Лапшин засмеялся.

– Товарищ старшина, вы, наверное, смотрели на братьев Антоновых. У нас два новобранца, братья-близнецы, их невозможно различить, до того они одинаковые.

Старшина подошел к двери и стал смотреть в замочную скважину.

– Мать честная! Их под копирку сделали, что ли? – мотал головой старшина. – После принятия присяги их надо разъединить в разные роты, одного – в стрелковую роту, другого – в сводную.

* * *

…Вот солдаты сводной роты, с голубыми погонами, на пандусах у разных помещений военной базы грузят, а где и выгружают ящики, большие и маленькие, с имуществом, что хранится в складах базы.

У одного из складов четверо солдат, в их числе и Павел Антонов уже в звании ефрейтора, ловко кантуют ящики, ставят на тележку и по трапу, наброшенному от пандуса во внутрь вагона, завозят и укладывают внутри кульмана. К ним подъезжает автокар с несколькими маленькими ящиками. Водитель автокара, тоже солдат, спрашивает у Антонова:

– Паша, Антонов! Куда твой вагон?

– На Ташкент, – отвечает Павел. – Что у тебя?

– Москатель. Двенадцать мест твоих. Вот эта куча.

Один из солдат подгоняет тележку к автокару и перегружает ящики. Павел вытаскивает из кармана наряд и отмечает:

– Москатель, двенадцать мест. Осталось вооружение семь ящиков и можно опломбировать вагон.

Когда солдат снял с автокара последний ящик, обратился к водителю:

– Все, отчаливай!

– Оставшиеся ящики на Тбилиси. Где вагон на Тбилиси? – спрашивает водитель автокара.

– Кажется, у четырнадцатого склада, – отвечает Павел.

Автокар отъехал. Тут к ним подходит Петр Антонов в красных погонах.

– Привет сводникам! – говорит Петр и, как всегда, высоко поднимает правую руку.

– Привет стрелкам! – отвечает Павел и тоже, высоко поднимая руку, бьет по ладони брата.

– Что грузим? – спрашивает Петр.

– Авиатехимущество, – отвечает Павел.

– Непыльная у вас работа.

– А ты попробуй кантовать ящики, полные кульманов, – отвечает Павел. – Не пыльная, но потная.

– Зато оплачивается дополнительно.

– Символически, – заметил Павел. – Разве это деньги? В прошлом месяце я весь месяц в транспортном отделе вагоны грузил и разгружал, восемнадцать рублей получил. Купил пленку, бумаги, проявитель, закрепитель, и ничего не осталось.

– Остались фотокарточки, – улыбнулся Петр. – А ты за фотки с солдат деньги бери, вернешь свои кровные. Ты хочешь сказать, что у тебя сейчас денег нет?

– Почему нет? Я еще солдатские получаю.

– Так выручи, дай трояк. Я сегодня в списке увольняющихся на берег. Хоть пивка попью. Мать, наверно, в самом деле заболела. Уже месяц я прошу, чтобы она выслала мне хоть на карманные расходы, а она даже письмо не пишет.

– Опять нажрешься, на губу попадешь.

– На трояк особо не нажрешься, брат. Ты не бойся, как только мать вышлет деньги, я тебе верну. Да, кстати, мы твою лычку так и не обмыли. Я выпью за твое здоровье, чтобы ты вторую и третью лычку получил. Будешь сержантом, больше будешь получать.

Павел вытаскивает трояк и протягивает брату.

– Купи мне открытку. У Антонины скоро день рождения, поздравлю.

– Пять копеек…

Павел вытаскивает десять копеек.

– На тебе десять копеек, купи с маркой авиа.

* * *

Вот группа солдат с красными погонами в парадных костюмах, среди которых и Петр Антонов, идут по улице, подходят к зданию, на фасаде которого крупными буквами написано: «Дом культуры хлопкопрядильной фабрики».

Останавливаются у афишной доски и читают: «Фанфан-Тюльпан», начало в 19.15».

– Отличный фильм, – говорит один из солдат, – я на гражданке несколько раз смотрел. Пошли?

– Пойдем, катушек подцепим, – сказал другой.

– Каких еще катушек? – вмешался Петр Антонов.

– Так называют здесь молодых прядильщиц, – объяснил солдат.

– Смотри, другое не подцепи, – съехидничал Петр и хотел уйти в сторону.

– Ты что, не пойдешь с нами? – спросил его первый солдат.

– Ребята, вы как хотите, я пошел по магазинам. Мне брат велел кое-что купить.

Ребята подошли к окошку кассы, а Антонов пошел дальше по этой улице, затем свернул на другую улицу, где находились ряд магазинов и киоски. Он подошел к газетному киоску, где на витрине красовалась яркая открытка с букетом цветов и с надписью «С днем рождения!». На мгновение он остановился, хотел купить эту открытку, но чуть поодаль увидел он второй киоск с надписью «Пиво», махнул рукой и подошел к этому киоску. Оглянулся вокруг воровским взглядом, нет ли офицеров или патрулей, занял очередь.

Хоть мужчин у киоска было мало, всего четыре человека, стоящий первым пожилой человек в плаще и в шляпе, увидев Петра, обратился к нему:

– Солдат, пивка захотел попить? Иди возьми без очереди, пока поблизости нет ваших командиров.

Петр кивком головы поблагодарил очередь и подошел к окошку, протянул три рубля. Получив кружку с пивом и сдачу, он почти бегом отошел за киоск и жадно сталь пить, словно у него во рту пересохло, замучила жажда. Мужчина в шляпе, взяв две кружки пива, тоже ушел за киоск и подошел к Петру. К тому времени Петр уже осушил свою кружку и хотел подойти, взять еще одну. Мужчина подошел к нему и протянул ему одну из кружек пива.

– На, солдат, бери!

– Спасибо, – заулыбался Петр, – у меня есть деньги. Сейчас пойду повторю. Пейте сами.

– Да бери, бери! Не стесняйся. Это я для тебя купил, самому не осилить две кружки. Сам был когда-то солдатом, знаю, что такое гарнизонный забор и жизнь за этим забором.

– Спасибо большое, – поблагодарил Петр и взял кружку.

– Ты с четырнадцатой базы? – спросил мужчина.

– Ага.

– Там же авиационная база, солдаты ходят в голубых погонах вроде.

– Да, база авиационная, солдаты учебной и сводной роты ходят в голубых погонах. Наша рота стрелковая, охраняет базу.

– Я сам когда-то был таким молодым, как ты, служил в армии, друг мой, как тебя?

– Петр.

– Так вот, Петр… Как по батюшке?

– Петр Семенович, да просто Петя.

– А меня зовут Никанор Иванович. У меня в армии был друг закадычный, очень похож на тебя. После демобилизации я его не видел. Вот тебя увидел, почему-то сразу вспомнил моего друга.