Kitobni o'qish: «Гипотеза Дедала»

Лев Наумов

Shrift:

* * *

Беседа 1

Честно говоря, долгие годы я не мог взять в толк, отчего он запомнился мне так хорошо и отчетливо, ведь, казалось бы, мы не провели вместе и четверти часа. Да что там, и десяти минут не провели! Почему же тогда?.. Скажите, вот у вас задерживаются в памяти образы случайно повстречавшихся пьяниц? В последнее время их развелось так много, что удивляться подобному малоприятному столкновению не приходится. Более того, ведут себя такие субъекты совершенно предсказуемо и однообразно. Однако встреча с этим человеком бережно хранится в моем сознании вплоть до мельчайших подробностей. Возможно, причина состоит в том, что с самого начала и до сих пор я не уверен, пьян он был или нет.

Мы столкнулись в фойе лондонского отеля «Montague on the Gardens» в Блумсбери, где я остановился, будучи в командировке. Мое временное пристанище, расположенное в двух шагах от Британского музея, дарило мне ничуть не меньше радости, чем его сосед, для работы в котором я и приехал. Чего стоит одно только здание георгианской эпохи, которое занимала гостиница! Так что дни напролет я трудился в British Museum, штудируя экспозицию, изучая архивы и делая выписки для своего исследования, а вечерами возвращался в блистательное убежище некогда герцогского поместья. Еще десять лет назад мне не хватило бы смелости даже мечтать о такой жизни, но должность и статус признанного профессора истории искусств сделали ее для меня нормой. Впрочем, до сих пор я не перестаю восхищаться этим, и каждое утро просыпаюсь преисполненным восторга и счастья.

Столкновение с этим человеком в фойе нанесло серьезный урон идиллии моего пребывания в Лондоне. Заметил я его не сразу. Прилично одетый мужчина средних лет вышел из лифта с явным намерением немедленно покинуть отель. Решающим для нашей встречи стало то обстоятельство, что мне выпало оказаться на траектории его движения, которую он совершенно не собирался менять. Незнакомец попал в поле моего зрения слишком поздно, когда уже находился буквально на расстоянии вытянутой руки. Мгновение, и он сбил меня с ног. От падения я спасся исключительно потому, что успел схватиться за стойку лобби-бара. Но этот хамоватый фат не отклонился ни на дюйм. Более того, ему хватило наглости молча выйти из гостиницы на Монтегю-стрит, даже не извинившись.

Недоуменное возмущение переполняло меня. Большинство находившихся возле стойки регистрации людей не обратили внимания на произошедшее или же, по обыкновению чопорных англичан, правдоподобно делали вид, будто ничего не заметили. Сей факт приумножал мое негодование. Лишь несколько человек с сочувственной улыбкой посмотрели на меня и развели руками. По всей видимости, это были приезжие.

Будучи человеком по природе своей тихим, я натужно улыбнулся в ответ, но буквально закипал внутри. Оттого, наверное, отряхиваясь и поправляя воротник, даже не заметил, как оторвал несколько пуговиц на пиджаке и рубашке. Поклявшись самому себе, что при встрече непременно призову грубияна к ответу, прямым ходом я направился в ресторан, дабы растворить возмущение и недоумение в стакане виски, притом что обычно пил шерри.

Подспудно, разумеется, я был уверен, что никогда более своего обидчика не встречу, поскольку в противном случае данное обещание сулило еще одну неприятность, отвлекающую от моих вдохновенных художественных штудий. Но стоило мне только войти в ресторан, как сразу пришлось упереться взглядом в налетевшего на меня хама.

Это может показаться странным – по крайней мере, сам я удивился, – но первой моей эмоцией была самодовольная радость. Вот глупец! Ведь дверь ресторана находилась непосредственно возле лифта, тогда как пьяница вышел на улицу, обогнул здание отеля и воспользовался другим входом. Дуралей! Но, вспомнив о клятве, я загрустил.

Человек стоял у зеркала и что-то бубнил себе под нос. В отличие от инцидента в фойе, здесь он привлек уже достаточно внимания, а потому, прежде чем перейти к сатисфакции, я решил понаблюдать за ним, втайне надеясь, что у негодника возникнет конфликт с кем-то другим. Тогда мои действия не покажутся ужинающей публике столь неожиданно вызывающими.

Прошло несколько минут. Он так и паясничал возле зеркала. Некоторые дамы смеялись над ним уже почти в голос, а господа показывали пальцами. К несчастью, я расположился слишком далеко, и потому до меня доносился скорее шепот трапезничающих, чем негромкие слова этого странного человека. Но возле моего обидчика пустовал столик, потому, набравшись смелости, я пересел поближе.

Теперь, с новой наблюдательной точки, мне было прекрасно слышно все, что он говорил. Более того, наконец удалось хорошо его разглядеть. Сам пьяница не обращал на меня никакого внимания, хотя, признаться, первые донесшиеся до меня слова я принял на свой счет.

– Ты что, наблюдаешь за мной? – сказал чело век, глядя в зеркало.

Видит бог, я чуть было не ответил и удержался лишь потому, что меня завораживали поразительно благородные черты его неглупого лица. Нет, если он и был сейчас пьян, то, определенно, для него это скорее исключение, чем правило.

– А зачем? – продолжал он, не дождавшись ответа.

Я вновь собрался что-то сказать, но внезапно справа зазвучал другой голос:

– К кому вы обращаетесь, сэр? Вы изволите говорить с самим собой?

Интонация была надменной и удивительно неуместной. Рядом стоял констебль, за спиной которого нелепо улыбался администратор отеля.

Человек медленно повернулся к полицейскому, ответствуя невозмутимо и серьезно:

– Но как же можно об этом не спрашивать?

– Каждый англичанин, – начал констебль размеренно и с улыбкой, – имеет право задаваться любыми вопросами. Но только, – он сдвинул брови и стал угрожающе серьезным, – до тех пор, пока на него не начинают жаловаться в полицию!

– Даже ты?

В английском языке только одно личное местоимение второго лица единственного числа, скрадывающее все мыслимые эмоциональные оттенки обращения к другому человеку. Но, черт возьми, я был там!.. Я слышал эти слова!.. Ничто в подобной ситуации не прозвучало бы более уничижительно, чем то сосредоточенное спокойствие, с которым говорил странный человек. Он будто бы продолжал беседу с собой, тогда как глаза его смотрели на констебля. Потому, если когда-нибудь этот разговор будет переведен на другие языки, то, несомненно, следует использовать местоимение, которое подчеркнет то пронзающее безразличие, каким наполнил свои слова пошатывающийся субъект.

– Так, сэр. Я вынужден…

Безучастно смотреть на происходящее более было невыносимо. Кроме того, моя отвага, проявлявшаяся преимущественно в присутствии блюстителей порядка, подсказывала: если сейчас его арестуют, то о сатисфакции можно будет забыть.

– Простите! – прервал я полисмена. – Мой друг не в себе. Позвольте мне…

– Так это ваш друг, сэр? – поинтересовался констебль вновь весьма учтиво.

Человек резко повернулся ко мне, и тогда я увидел эти глаза… С одной стороны, в них не было ничего особенного, но с другой… Его взгляд был направлен в мою сторону, но смотрел он не на меня. Точнее, не так… Казалось, что в поле его зрения попадаю не только я, но и полисмен, а также администратор, ехидная улыбка последнего, ресторан, носившиеся по нему шепоты, запахи из лобби-бара, весь первый этаж отеля, весь отель, Блумсбери, Лондон, Великобритания, Европа, наша планета… Он смотрел, как никто другой. Я был потрясен настолько, что даже не отреагировал, когда едва не сбивший меня с ног впервые обратился именно ко мне:

– А если со мной что-нибудь случится, ты сможешь вмешаться?

– Сэр, так этот человек приходится вам… другом? – повторил констебль несколько витиевато.

– Ты вмешаешься? Я могу быть спокоен? – Мой недавний обидчик не унимался. На этот раз в его голосе появилась нотка отчаянной надежды.

– Ну, не то чтобы другом… – смущенно ответил я полисмену, в то время как неотрывно смотрел на дебошира.

– Но почему? – спросил последний обескураженно.

– Сэр, вы знаете этого человека? – На этот раз констебль опять сдвинул брови.

– Мы столкнулись сегодня… – промямлил я. – Он там был… Там было много людей…

– Ты что, наблюдаешь не только за мной? – спросил мой собеседник несколько растерянно.

– Ни за кем я не наблюдаю!.. – Впервые с моих уст сорвались слова, адресованные именно ему. Я попытался произнести их как можно более раздраженно, но возмущение мое было притворным, нелепой попыткой замаскировать то, насколько мне неловко находиться в этой ситуации.

– Чем же ты тогда занят? Ты делаешь что-то еще? – Его растерянное недоумение все заметно усиливалось.

Я замялся, не зная, что ответить. Этим, вероятно, дал полицейскому понять, что, в сущности, мы не были знакомы.

– Так, мне все ясно, – резюмировал констебль. – Сэр, я вынужден просить вас пройти со мной в кабинет администратора. – Он завел правую руку за спину дебошира, а левой указал в на правлении двери и тем самым, не касаясь задержанного, увлек его к выходу из ресторана.

Уходя, полисмен смотрел себе под ноги, тогда как мой собеседник неотрывно глядел на меня. Точнее, в моем направлении. Кроме того, с меня не сводил глаз администратор с ехидным выражением лица. Его неприятная ухмылка внушала мне чувство вины.

Тут произошел нелепейший конфуз. Внезапно я почувствовал невесть откуда возникший зуд в носу. Странный человек начал говорить мне что-то еще, но в этот самый момент я громко на весь зал чихнул. Сквозняк ли, аллергия были тому виной, сказать трудно, но мой громогласный чих, а также последовавший за ним раскатистый смех в зале заглушили слова дебошира. Нарушителя спокойствия вывели из ресторана, а я так и не услышал последнюю реплику.

Прошло несколько минут, прежде чем во мне не проснулось непреодолимое желание, даже потребность догнать его, чтобы продолжить наш разговор. Точнее, попросту начать его, поскольку до этого я успел сказать лишь одну фразу, за которую мне теперь было стыдно. Определенно, следовало еще и извиниться…

Опомнившись, я поспешил в кабинет администратора, но не застал там никого. Не медля более ни секунды, я вышел на Монтегю-стрит, побежал по Бари-плейс, Блумсбери-уэй, Мьюзиум-стрит в направлении Ковент-Гардена. Мое преследование закончилось в саду на набережной Виктории. Преодолев около двух миль, я не встретил ни констебля, ни пьяницу. Впрочем, положа руку на сердце, с годами во мне не осталось сомнений, что он был совершенно трезв.

Прошло не меньше пятнадцати лет. Я женился на своей выпускнице, завел детей, обрюзг, мы с семьей дважды переезжали: сначала – в Голландию, потом – в Италию. В моей жизни произошло слишком много такого, что никак нельзя было предвидеть тогда, в Лондоне. Но о странной встрече я не забывал, хоть с каждым годом думал о ней все реже. Так или иначе, память надежно хранила подробности того столкновения, а потому, если бы кто-нибудь попросил бы меня изложить случившееся, я сделал бы это с чрезвычайной охотой и точностью. Более того, был бы очень благодарен за такую просьбу. Однако рассчитывать, что кто-нибудь внезапно обратится ко мне с ней, не приходилось, ведь о том позорном инциденте в фойе я не рассказывал даже родным и ближайшим друзьям.

По воле случая мы с супругой – наши мальчики остались дома – оказались в Японии, в глуши острова Хоккайдо, где арендовали небольшую крестьянскую хижину. Жена ежедневно занималась натурной живописью, изображая здешние пейзажи и сцены из сельской жизни. Особенно ей удавался пахарь, идущий за плугом, которого она писала с нашего хозяина.

Я не отставал и тоже занимался искусством, правда, как обычно, в теоретическом его аспекте. Мы трудились днями напролет, она – над картинами, а я – над книгой, и каждый вечер после ужина обсуждали ее работы. Именно в ходе этих разговоров я обратил внимание на интересный феномен, состоящий в том, что наш хозяин всегда выглядел очень удачно на картинах супруги. А ведь она писала и других пахарей, не говоря уж о бессчетном числе разных крестьян во множестве обстоятельств их работы, но почему-то именно человек, у которого мы снимали дом, отличался насыщенностью цветов, уверенностью линий, правдоподобием поз и безотказно передаваемым ощущением тяжести и важности его труда.

Впрочем, заинтересовал он меня уже давно. Ходили слухи, будто наш хозяин некогда учился в школе, а то и в университете. Он был чуть ли не единственным образованным крестьянином в окру́ге. Я нашел тому подтверждения – в его доме имелось несколько довольно новых, но уже читанных книг по лингвистике, психологии, химии и обществознанию. Его жена, очень простая и добродушная женщина, наверняка не владела грамотой. Спросить же ее об этом оказывалось затруднительно, поскольку, к сожалению, она была вдобавок немой. Малые дети тоже читать не могли, а играть с книгами им никто бы не разрешил – издания специально были расставлены на высоких полках. Так что в прошлом наш хозяин, по всей видимости, вовсе не ходил за плугом. Но что же с ним произошло? Размышления о его судьбе, признаться, частенько занимали меня в часы досуга.

Неплохо владея японским, я неоднократно пытался вызвать этого человека на разговор по душам, предлагал разделить со мной бутылку доброго вина или изысканные, купленные в городе яства. Но ни одна из моих попыток не увенчалась успехом. Праздным я хозяина никогда не видел, а работая в поле или по хозяйству, он не отвлекался, отвечал кивком или покачиванием головы, не поднимая глаз. Возможно, пахарь даже не представлял себе, как я выгляжу, и это, признаться, беспокоило меня чем дальше, тем больше.

В то же время его жена жестами, по-простецки, постоянно расспрашивала меня о чем-то, находящемся либо за пределами моего понимания, либо вне сферы моих интересов. Уже на второй неделе нашего пребывания в Японии это начало изрядно докучать. А ведь шел третий месяц! Кроме того, хозяйские дети вели себя отвратительно. Они не давали мне прохода с самого первого дня, хватали мои книги своими грязными ручонками и мешали всеми мыслимыми способами. Я благодарил небо за то, что мы не взяли с собой наших мальчиков!

Особенно меня поражало и возмущало, что за все это время пахарю не пришло в голову ни сделать замечание жене, ни осадить своих нахальных отпрысков. Впрочем, вскоре я понял: все же они досаждают мне не так сильно, как безразличие хозяина.

Это не лезло ни в какие ворота! Часто ли у него останавливается интересный постоялец?! Если пахарь действительно образован, неужели его не занимает, отчего я не ухожу далеко от дома, а только пишу и читаю, отчего пребываю в задумчивости, отчего взгляд мой пространен… Ладно, пусть не моя работа, но хотя бы тот далекий мир, из которого мы пришли в его дом, должен же вызывать любопытство!.. Должен!

Я начал пытаться спровоцировать интерес пахаря, оставляя на столе книги, открытые на страницах с умопомрачительными иллюстрациями, преисполненными таинственных образов. Решил сильно душиться, курить ароматные сигары за столом, напевать новомодные песенки, чтобы для начала если не привлечь внимание, то вызвать недоуменное возмущение. Однако и это не привело к желаемым результатам. Тогда я принялся самостийно помогать ему. Моя жена заходилась от смеха, когда ее супруг, всю жизнь стремившийся избегать быта, сам убирал на кухне после обеда. Потом я принялся готовить для его семьи. Увидев, что прохудилась бочка во дворе, залатал ее смолой, равно как и течь в крыше, поправил колесо телеги, дверь амбара, починил грабли. Безвозмездно, не ради корысти я совершил множество добрых поступков, а он будто специально не поднимал глаза на все мои дела.

Можно было предположить, что пахарь нем и подслеповат, но память подсказывала, будто мы обменялись парой фраз по прибытии. Впрочем, давность этого эпизода и однообразие моего существования привели к тому, что я уже не мог утверждать с уверенностью, было ли это на самом деле или нет. Что до зрения, то ловкость и темпы работы этого человека в поле доказывали – он видит прекрасно.

Казалось, все приводит к единственному выводу, что хозяин нарочно и демонстративно не обращает на меня внимания. Но разум требовал подтверждений, потому в один прекрасный день я снова решился вызвать его на прямой разговор и не отступать, пока он не ответит.

Пахарь с раннего утра был в поле. Проснувшись заполдень, мне удалось собраться к нему только днем, после, по обыкновению, позднего завтрака. Незадолго до ухода я попытался жестами объяснить его жене, что мог бы отнести ее супругу обед, но мои тщетные пытки привели лишь к тому, что она сама начала варить суп для нас. В раздражении, отчаянии и с пустыми руками я отправился налегке в свой путь по солнцепеку.

Прежде мне не приходило в голову, сколько придется идти. Для меня стало неожиданностью, что хозяин распахал все земли в радиусе, как минимум, двух миль от дома. Причем, насколько я, городской житель, мог судить, ни одно поле не было засеяно. Проходя вслед за плугом, он оставлял борозду пустой, и никто другой тоже не клал в нее семени. Это казалось странным.

– Можно ли поговорить с вами? – от нетерпения выкрикнул я еще на подходе.

– Да, – неожиданно ответил хозяин, причем спокойно и тихо, будто совсем не был удивлен моему появлению.

Любой бы на его месте предположил, что раз постоялец пришел, то, вероятнее всего, дома случилась беда. Этот же и ухом не повел, но, по крайней мере, остановился. Положим, моя улыбка исключала трагический повод, но он так и не поднимал глаз…

Нагнав его и немного отдышавшись, я начал разговор с вопроса несколько бестактного, но в то же время чрезвычайно заинтересовавшего меня по пути сюда:

– Для чего вы распахали так много земли?

– Есть вещи, которые мы просто должны делать, не задаваясь вопросами «почему?» или «для чего?», – ответствовал он, не раздумывая ни секунды.

– Я имею в виду… – мое дыхание все еще было частым, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, – зачем пахать, если вы ничего не сеете?

– В подобных вопросах нет смысла. Тебе все равно никто не ответит, – продолжал он не менее спокойно.

Беседа становилась странной.

– Но кто-то же, наверное, засеет эти поля?

– Я в первую очередь, – ответствовал пахарь.

– А вы сможете? Мне кажется, это не под силу одному человеку…

– Конечно смогу.

Наконец мне удалось отдышаться и прийти в себя, тогда как разговор уверенно стремился в тупик. Лихорадочно пытаясь отыскать пути его развития, я задал не самый разумный вопрос:

– Вы так много работаете… Наверное, вы и соседям помогаете, когда они просят?

– Ни за что. Что бы ни произошло, я пальцем не пошевелю.

Признаться, такой ответ меня удивил.

– Почему?

– Я слишком занят.

Несмотря на мои усилия, беседа не завязывалась. Надежды больше не оставалось. Пожалуй, мне следовало уйти. Однако я предпринял заключительную отчаянную попытку и позвал его с собой. Маловероятно, но что, если он разговорится по дороге?

– Ваша жена варит суп… Вы не проголодались? Быть может, пойдем пообедаем?

– Только за тобой, – ответил хозяин.

Как-никак, это был маленький успех. Тем не менее он стоял и не двигался с места.

– Вы же проголодались? – Мне потребовалось дополнительное подтверждение.

– Разумеется. – Пахарь едва заметно кивнул.

Я не решался сделать первый шаг.

– Садовая примула во сто крат прекраснее дикорастущей, – сказал он внезапно, так и не взглянув на меня.

Наконец все встало на свои места. Полминуты я отказывался верить, потом побледнел и спешно направился в сторону дома. Мне удалось заставить себя оглянуться, лишь отойдя на две сотни шагов. Впрочем, на что я рассчитывал? Хозяин продолжал пахоту как ни в чем не бывало. Теперь можно было идти медленнее, к тому же тяжесть прозрения с каждым шагом отнимала все больше сил.

Сделав небольшой крюк, чтобы пройти мимо жены, которая работала за мольбертом с другой стороны дома, я крикнул ей: «Собирайся, мы уезжаем». Видимо, выражение моего лица было таким, что она не задала вопросов. Хозяйка встретила нас с улыбкой и плошкой супа в руках. Я прошагал мимо, будто не заметил ее.

Мы были готовы менее чем через полчаса. Признаться, собирая рукописи и раскладывая вещи по чемоданам, время от времени я с надеждой поглядывал в окно: не возвращается ли хозяин? Периодически надежда сменялась таинственным страхом. Хотя чего бояться? Я был ему совершенно безразличен. В тот же день мы с женой уехали из Японии навсегда.

Озарение, которое снизошло на меня и повергло в благоговейный ужас, останется со мной до конца дней. Никогда прежде в моей жизни не происходило ничего более фантастического, чудесного и досадного. Вероятно, более и не произойдет. Чем дольше я живу, тем очевиднее мне становится, что через годы, через тысячи километров, на разных языках эти двое говорили не со мной, но друг с другом – англичанин, лицо которого я помнил до мельчайших деталей, и японец, черты которого вживую никогда не видел, хотя изображения этого человека, написанные моей женой, украшали каждую комнату моего дома.

– Ты что, наблюдаешь за мной?

– Да.

– А зачем?

– Есть вещи, которые мы просто должны делать, не задаваясь вопросами «почему?» или «для чего?».

– Но как же можно об этом не спрашивать?

– В подобных вопросах нет смысла. Тебе все равно никто не ответит.

– Даже ты?

– Я в первую очередь.

– А если со мной что-нибудь случится, ты сможешь вмешаться?

– Конечно смогу.

– Ты вмешаешься? Я могу быть спокоен?

– Ни за что. Что бы ни произошло, я пальцем не пошевелю.

– Но почему?

– Я слишком занят.

– Ты что наблюдаешь не только за мной?

– Только за тобой.

– Чем же ты тогда занят? Ты делаешь что-то еще?

– Разумеется.

С годами я убедил себя, что оба собеседника были, так сказать, «не от мира сего». Причем в самом буквальном смысле. Их занесло откуда-то… из другой реальности. А ведь когда случается такое, на новом месте пребывания гость может оказаться могущественным божеством. Или же, наоборот, бог иного мира, объявившись среди нас, будет всего лишь заурядным человеком.

В любом случае, вероятно, я был задуман и создан лишь как средство для разговора этих двух божеств. Или бога с человеком. Или двух обычных людей. Так или иначе, но более никакой загадки в этой ситуации, ставшей моей судьбой, не осталось. Все было ясно как день. Впрочем, нет… Одно обстоятельство так и не давало мне покоя. Из-за несвоевременного чиха я не мог взять в толк, при чем здесь примула.