Hajm 350 sahifalar
Киргегард и экзистенциальная философия
Kitob haqida
Лев Шестов – философ не в традиционном понимании этого слова, а в том же смысле, в каком философичны Шекспир, Достоевский и Гете. Почти все его произведения – это блестящие, глубокие неподражаемо оригинальные литературные экскурсы в философию. Всю свою жизнь Шестов посвятил не обоснованию своей собственной системы, не созданию своей собственной концепции, но делу, возможно, столь же трудному – отстраненному и непредвзятому изучению чужих философских построений, борьбе с рационалистическими идеями «разумного понимания» – и, наконец, поистине гениальному осознанию задачи философии как науки «поучить нас жить в неизвестности»…
Janrlar va teglar
«Нужно взрыть убитое и утоптанное поле современной мысли. Потому во всем, на каждом шагу, при случае и без всякого случая, основательно и неосновательно следует осмеивать наиболее принятые суждения и высказывать парадоксы» – заявляет автор в начале книги, и упорно этим занимается всю оставшуюся книгу. Книга состоит из кратких и разрозненных глав, в которых говорится обо всем понемногу. Тут можно найти разбор литературы отечественных классиков, но главными конечно же остаются суждения о морали, принципах, мировоззрении и всяком таком. Книга наверняка заинтересует простых читателей – благодаря смелости мысли автора, частым разговорам о литературе, простому языку, а также своей афористичности. Ведь всегда интереснее прочитать смелую главу-высказывание на полстраницы, чем сотню страниц наблюдать за мучительным синтезом. В книге лежит очень интересная идея – надо забыть о твердой почве под ногами, освободиться от всяческих законов – морали, логики, а когда ты потеряешь почву под ногами и начнешь падать – возможно, у тебя вырастут крылья. Если ты хочешь создавать – тебе надо забыть об ориентирах и выйти в чистое поле, где нет ни спутников, ни врагов, а есть только горизонты. Но если ты зацепишься за один из культурных слоев, которыми тебя щедро облепила нынешняя цивилизация, ты никогда не сможешь вылезти на свежий воздух, ты так и останешься топтать убитое и утоптанное поле современной мысли.
Шестов с самого начала книги берёт мощный «замах» -«..вся моя задача состояла именно в том, чтоб раз навсегда избавиться от всякого рода начал и концов, с таким непонятным упорством навязываемых нам всевозможными основателями великих и не великих философских систем». Далее автор более-менее успешно машет этим «замахом» и под конец всё-таки как-то сдувается (но это уже простительно -в принципе, мало кому удавалось сделать целиком шедевральным (или хорошим) всё произведение). Другое дело, что да, для публики того времени брошюрка эта произвела желаемый (для автора) эффект –ведь он явно хотел (думаю) одновременно и красиво выпендриться (не только мол, Ницше, но и мы, мол могём кое-что), но и красиво стать звездой-властителем дум (впрочем, ненадолго, но тем не менее) творческо-гуманитарной тусовки. Далее, как обычно –разберем коротко несколько его цитат и мыслят. -«Вот что значит быть любимым и иметь учеников! Даже умереть спокойно не дадут… Самая лучшая смерть это та, которая почитается самой худшей: когда никого нет при человеке – умереть далеко на чужбине, в больнице, что называется, как собака под забором», -и Шестов действительно умер «на чужбине» -в Парижской клинике, но, боюсь не «как собака под забором», но хоть наполовину, как хотел). -«мы, в конце концов, принуждены сказать себе, что все, что угодно, может произойти из всего, чего угодно… Отсюда вывод: философия должна бросить попытки отыскания veritates æternæ [«вечной истины» (лат.)]. Ее задача научить человека жить в неизвестности – того человека, который больше всего боится неизвестности и прячется от нее за разными догматами. Короче: задача философии не успокаивать, а смущать людей». -Вот оно, прям практически начало экзистенциализма, который появится, как новое философское явление позднее, так что не зря все-таки экзистенциалисты признавали Шестова одним из своих отцов-основателей. Что мне не очень понравилось в книге? -Лев Исаакович всё-таки лукавит –он одновременно пытается бунтовать против логики, упорядоченности, здравого смысла и тп. и в то же время «разоблачает» Достоевского и Ницше в том, что «Они притворялись душевно здоровыми, хотя были душевно больными». –Неужели? А о чем тогда было Ваше только что разобранное произведение? «Радикал» перестарался в своей радикальности –пропагандируя «революцию» он апеллирует к «здоровой» правильности. Степень парлептипности 0,19. Степень густоты (крови) 0,11.
Шестов своей книгой служит голосом ребенка, кричащего, что разум "голый". Блестяще, почти в постмодернистском дискурсе, разоблачает всякие общепризнанные философские системы, бессильные дать ответы на основополагающие вопросы жизни. Для меня важны были мысли Шестова о созидающей роли условности в человеческой культуре. Но тут же он своей книгой срывает с нее всяческие одежды. Нагота - новая мода? Не думаю, что это конечный ответ Шестова. Вначале книги у него проскальзывают мысли о "великой жизненной тайне". Но основной посыл все же раздеть, выбить почву из под ног, все подвергнуть сомнению. Для 1905 года, когда все жили в "измах", это был скандал.
Все стали обсуждать с азартом книгу Шестова... Но больше всех слушал, как завороженный, Боря Пастернак. Он мне шепнул, расширяя свои прекрасные глаза: "Тебе не понять этого! А я весь дрожу!.." И.Корвин-Хорватский
Книга - собрание 168 коротких эссе от нескольких предложений до нескольких страничек. Это и философский труд о человеке и литературная критика. "Литература и жизнь - не одно и то же", - рассуждает он. В книге много оригинальных мыслей, из нее можно узнать о Толстом, Достоевском, Тургеневе, Чехове, Ницше, о других, о себе. В чем-то согласиться, в чем-то нет. Книга не устарела. Мысли Шестова продолжают оставаться искрами, способными разжечь мировоззренческие поиски.
Автор этой книги - великий мистик и фаталист.
Шестов воевал со всеми мировоззрениями, видя в них тюрьму для духа и свободной, не скованной "системой" мысли. Выводы, к которым он приходит, зачастую парадоксальны. Иногда он впадает в крайности, предлагая полностью отвергнуть мораль, прославляя хаос, болезни и тьму, а также всевозможные человеческие пороки. Впрочем, поставить знак равенства между Шестовым и де Садом никак нельзя. Шестов дразнит читателя, возмущает его, высказывая сомнение и скепсис для того, чтобы выбить у него из-под ног почву привычных аксиом и предположений. И делается это вовсе не из-за соображений нигилизма - доказать, что Бога нет, - а наоборот, для того, чтобы человек больше полагался на случай, был любопытен и верил жизни.
Сократ не верил в богов и потому хотел оправдать расчетом добродетель. Кант тоже не верил в Бога и потому выводил свою мораль из закона. Но если есть Бог, если все люди - дети Бога, то, значит, можно ничего не бояться и ничего не жалеть.
Кроме того, чего у автора не отнять, так это того, что он тонкий психолог. В одном из отрывков - а Шестов пишет, как Розанов: в форме небольших записочек, на первый взгляд, не связанных друг с другом, - он раскусил меня и мой характер с его проблемами, включающими определенные жизненные ситуации, с интуицией ясновидящего, как будто бы знал меня лично. Это и есть психология высшей пробы - основанная на собственном печальном опыте и знании закономерностей жизни.
Эти закономерность, впрочем, Шестов не жалует, стремясь к полной свободе и везде ища исключений. И это, как ни крути, очень оптимистичный взгляд на жизнь и на все, что происходит с человеком.
Вообще-то я думала, что я, как человек, взращенный на стандартах, заложенных немецкой философией, отношусь скорее к числу ярых рационалистов и приверженцев формирования философских систем. Однако г-н Шестов был достаточно убедителен для того, чтобы в мою голову закрались некоторые сомнения. Полагаю, именно такого эффекта он и хотел бы добиться :)
Кант, отыскавший синтетические суждения а priori в разуме теоретическом, обеспечил практическому разуму категорические императивы, вполне удовлетворяющие все нужды воспеваемого Киргегардом «этического». Только по недоразумению (может быть, и не вполне неумышленному) Киргегард, который хорошо знал Канта, мог жаловаться, что философия устранила этическое. Наоборот, нигде этическому не оказывали такого разумного и почетного приема, как в областях, на которые простиралась власть умозрительной философии. Об этом свидетельствует даже «имморалист» Ницше: стоит, говорит он, этическому только кивнуть головой, и оно переманит на свою сторону самого «свободного» мыслителя. И тут еще раз нужно подчеркнуть: очарование этического держится единственно и исключительно его связью с Необходимостью. Когда и поскольку Киргегард испытывал, что молодость к нему никогда не вернется, что сам Бог может простить, может забыть грехи, но не может сделать однажды бывшее не бывшим – а, как мы видели, такое состояние не раз им овладевало, – он забывал и Авраама, и Иова, и бедного юношу, полюбившего царскую дочь, и без оглядки бежал обратно к Сократу и перетолковывал Св. Писание таким образом, чтоб оно не оскорбляло разума и совести мудрейшего из людей.
Тут и скрывается величайший и последний соблазн, который Киргегард чувствовал всегда и с которым он всегда отчаянно боролся, но который преодолеть до конца ему никогда не удавалось, который не удалось преодолеть ни одному смертному и который, по всем видимостям, смертным своими силами преодолеть не дано: мы не можем отречься от плодов дерева добра и зла. Иначе говоря: наш разум и наша мораль эмансипировались от Бога. Бог все сотворил, но мораль и разум были до всего, до Бога, были всегда. Они не сотворены – они – предвечны.
Оттого всегда попытки экзистенциальной философии имели тенденцию сбиваться к тому, чему учил, по Платону, Сократ: μέγιστον αγαθòν τω ανθρώπω εκάστης ημέρας περι αρετην λόγους ποιεισθαι («Высшее благо для человека каждодневно беседовать с добродетелью»). Когда религиозное соединяется с этическим, оно в нем растворяется без остатка: дерево познания высасывает все соки из дерева жизни. Экзистенциальная философия, видевшая свою задачу в борьбе, хотя и безумной, «за возможность», превращается в назидание, оно же, по существу своему, сводится к готовности примириться с теми ограниченными возможностями, которые находятся в распоряжении «разумного» и «этического». Человек не смеет или не имеет сил мыслить в категориях, в которых он живет, и принужден жить в тех категориях, в которых он мыслит. И притом даже не подозревает, что в этом – его величайшее падение, что здесь – первородный грех. Он весь во власти внушенного ему змеем eritis sicut dei. Это, надо думать, и имел в виду Киргегард, когда он говорил о себе, что не может сделать последнего движения веры.
Для религиозного человека его «личное бессмертие» дороже самой громкой славы в потомстве, для него те дары, которые он получает от Творца, ценнее всех похвал и отличий, которыми нас прельщает «этическое». Все, что рассказывает нам Киргегард и в книгах своих, и в дневниках, – свидетельствует, что он упования свои связывает не с возможностями, открываемыми разумом (он их презрительно называет вероятностями), и не с наградами, сулимыми этикой (он их называет ложными утешениями). Отсюда его ненависть к разуму и его пламенное прославление Абсурда. Немного можно указать во всемирной литературе писателей, которые так страстно и безудержно рвались к вере, как Киргегард.
XV. Порабощенная воля
Кто задумался бы, выбирать ли доверие к Богу или не выбирать? Но мой выбор не свободен. Я едва чувствую свою свободу, ибо я весь во власти Необходимости. Я не выбираю пути к Богу, ибо у меня нет выбора.Киргегард
«Не от меня моя суровость». Понемногу нам стало выясняться, откуда она. «Взгляните на поле сражения» – самый ожесточенный враг не расправляется так беспощадно с побежденными, как этическое. Но не следует забывать, что «этическое», хотя оно тщательно бережет эту тайну от посторонних глаз, не само выдумало свои каменные «ты должен», а приняло их готовыми от своего господина – Необходимости. Кант учил «ты должен, стало быть, – ты можешь»: он выводил этическое из свободы, умопостигаемой, правда, но все-таки свободы. Более пристальное внимание обнаруживает, однако, другое. Приходится сказать, «ты не можешь, стало быть ты должен». Источником моральных императивов является не свобода, а Необходимость. Суровость, конечно, не от Киргегарда – но и не от этического. Если этическое не дает себе в этом ясного отчета, то лишь потому, что оно хочет быть автономным, самозаконным, хочет быть высшим, последним, ни от кого законов не приемлющим началом, наряду с разумом, который тоже и по тем же причинам скрывает от всех свою вассальную зависимость от Необходимости. Тут только обнаруживается, почему Киргегард так настойчиво требовал, чтоб рыцарь веры прошел через стадию покорности, и, вместе с тем, почему он в грехе видел обморок свободы и притом одновременно устанавливал как понятие, противоположное греху, не добродетель, а свободу. Он, правда, ссылался при этом на «диалектику», но мы будем ближе к нему, если предоставим диалектику грекам и Гегелю, а у Киргегарда станем искать других источников его прозрений.
В дневниках своих он неоднократно повторяет, что никогда не назовет настоящим именем то, что выбросило его за границы нормального существования, и строго запрещает своим будущим биографам допытываться об этом и даже предупреждает, что он принял все меры, чтоб сбить с толку слишком любопытных людей. Обычно биографы и толкователи считают своей обязанностью покориться столь определенно выраженной воле его и не стараются проникнуть в его тайну. Но оставшееся от Киргегарда литературное наследство – и книги его, и дневники – повелительно требуют от нас другого: он говорил, что хочет унести тайну в могилу, но сделал все, чтоб она осталась на земле. «Если бы у меня была вера – мне не пришлось бы уйти от Регины» и «повторение», которое «должно ему вернуть способность быть мужем», – одних этих заявлений более чем достаточно, чтоб восстановить конкретный факт, о котором он запретил нам допытываться. Он отрекся от веры, чтоб обрести знание: повторил то, что сделал наш праотец, – и в результате получилось то, чего меньше всего можно было ждать, – бессилие. Знание оказалось даром, подобным тому, которое выпросил себе у богов мифический Мидас: все обращалось в золото, но все умирало или превращалось в прекрасный призрак, в тень, в подобие реальности, как обратилась для него в тень или призрак Регина Ольсен. Оттого-то Киргегард все свои размышления связывал с первородным грехом, и оттого грех в его экзистенциальной философии получает такое центральное значение и так неразрывно связан с верой. Только вера может проложить человеку путь к дереву жизни – но, чтоб обрести веру, нужно потерять разум.
Izohlar, 6 izohlar6