Kitobni o'qish: «Сердце летчика не бьется»

Shrift:

Лодку качало

Лодку качало. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и раскачивались из стороны в сторону. Море убаюкивало. Сон накрывал плотным одеялом, но оно все время соскальзывало. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Новые туфли перекатывались из одного угла каюты в другой. Мара в полусне волновалась, не начался ли шторм, но проснуться не могла. Она еще плотнее вжималась в бок мужчины, находила его руку, плечо, щеку и терлась лицом. Сознание штопором уходило в тугую морскую глубину.

Идти можно было, только цепляясь за снасти. Нога вдруг неловко вывернулась. Мара схватилась за канат, но лодка накренилась с неожиданной силой. Не удержавшись, Мара, словно в замедленной съемке, перевалилась за борт.

Волна ударила наотмашь. Но, погрузившись с головой, Мара вдруг поняла, что может открыть глаза и оглядеться. Дышалось свободно. Вода была спокойной, теплой и чуть солоноватой. Внезапно кто-то крепко обхватил ее сзади, прижавшись всем телом, и накрутил ее длинные волосы на кулак.

«Морской черт», – подумала она и с усилием повернула голову, пытаясь его разглядеть. Но за ней никого не было – лишь прозрачная зеленоватая вода. «Странно», – удивилась Мара, ведь она явственно чувствовала жар тела сзади. И это было приятно. Она чуть раздвинула ноги, жар проник внутрь нее и принялся двигаться, понемногу ускоряя темп. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Открыла глаза, все еще чувствуя его последние конвульсивные толчки в себе. «Как хорошо», – сказала она. Легла на спину и пошарила рукой по кровати. Никого. Села, поставив ступни на прохладный пол, и подумала, что всю жизнь ей снятся сны во сне – двойные или даже тройные, – один последовательно выплывал из другого.

Часы в темноте показывали восемь. Пора вставать, надо успеть в лабораторию до девяти. Кротов ворочается в беспокойном утреннем сне в соседней комнате. Она дома. И никакой качки. Они с Бурой не ходили в море уже несколько месяцев.

Автобус передвигался в пробке толчками, смутно напоминавшими сон под утро. Мара держалась за поручень, почти повиснув на нем. Она вчера звонила Буре, но украдкой. На земле всегда было так – украдкой говорили, целовались, любили. В море же – совсем по-другому: громкий смех, движения широкие, размашистые; даже платья и рубашки падали на пол намного быстрее, не задерживаемые молниями и застежками. «Пора уже в море», – подумала Мара и шагнула из автобуса на замедляющий свой бег асфальт. Она любила выскакивать на ходу – в такие секунды устойчивая земля вдруг могла покачнуться, напомнив ей любимую водную стихию.

Все три мужа были «пойманы» Марой на воде. Хотя она их и не ловила. Скорее, они сами заплывали в ее свободные широкие развевающиеся на ветру юбки, запутывались в этих тонких сетях, пока она уверенно стояла на носу корабля, обнажив в улыбке крупные зубы и отводя от лица рыжие волосы.

Миша был барменом на теплоходе – таскал ей, голодной студентке, плавленые сырки «Волна» и крымский портвейн. Один раз взял с собой в плавание от Москвы до Питера, и ей запомнилось, что они все время стукались зубами, когда целовались ночью на палубе. Через три месяца она вышла за него замуж. Свадьбу отмечали на теплоходе – бурно, весело, с падениями за борт. Мара хохотала, выжимая мокрые волосы. Она и не подозревала, что жених – вовсе не плутоватый бармен Миша, а что она навеки обручилась со стихией. Погиб Миша очень скоро и нелепо: разъяренный пьяный пассажир ударил его полупустой бутылкой портвейна, неудачно попав в висок.

Дима рисовал парусники. И носил длинные волосы и спущенные ниже резинки трусов джинсы. Попа у него была маленькая, крепкая, очень мужская. Мара влюбилась сначала именно в нее (Дима стоял впереди в очереди за красками), потом в самого Диму, а затем окончательно и бесповоротно – в его картины с белыми гордыми парусами во все полотно. Но тогда в магазине они даже не переглянулись – он купил несколько тюбиков белил и ушел, не заметив заинтересованного взгляда Мары. Он вообще, как потом выяснилось, мало на кого обращал внимание – ходил погруженный в мысли, или, вернее, в художественные замыслы.

Познакомились они через день. Совершенно случайно. В угоду неслучайным закономерностям жизни. Мара пришла в гости к Кильке (так звали ее подругу, тоже архитекторшу, тощую высокую девицу с кривыми зубами, обладающую талантом собирать вокруг себя интересные компании). И первое, что увидела, переступив порог гостиной, – уже знакомые, приспущенные джинсы, из которых вверх вырастал треугольник спины с широким размахом плеч. Мара зажмурилась и снова открыла глаза – нет, он был одет, но она явственно видела его голым. Дима вдруг обернулся, скользнул по ней взглядом, а затем вернул свое выразительное молчание разговорчивому собеседнику.

Напрасно Мара весь вечер становилась и садилась так, чтобы показать себя. Напрасно преувеличенно громко хохотала, запрокидывая голову назад. Дима не смотрел на нее. «Бесполезно, – усмехалась Килька, видя все ее манипуляции, – твоя „конструкция“ его не интересует».

Вечером пьяная компания с гиканьем и воплями загрузилась в речной теплоходик. Разрезая масляно-чернильную Москву-реку, он плыл под грохот музыки. Все плясали, а Дима сидел на палубе и курил. Мара подошла и молча села рядом. Над ними были звезды, а под ними вода. И она вдруг запела. Сначала ее голос был еле слышен, но постепенно он набирал силу, рос и ширился, а грохот музыки наоборот затихал, уходил куда-то вдаль.

Правда, она не разжимала губ – ведь у нее не было ни голоса, ни слуха. Она пела про себя, как делала всегда. И все пришло в движение. Выглянул месяц, качнулся и побежал за ними. Серебристая вода забурлила. Время от времени слышались всплески и быстрые тени скользили рядом с теплоходом. Дима повернулся к Маре, заглянул в лицо, с минуту зачарованно смотрел, а потом вдруг наклонился и поцеловал.

Но море забрало и Диму, оставив Маре лишь его картины. Тогда она еще не распознала горькой закономерности, спрятавшейся под личину трагической случайности. Дима утонул в Феодосии, куда они все той же компанией отправились отдыхать летом после свадьбы, больше похожей на обыкновенную попойку.

Вечерами он уходил гулять вдоль берега и один раз не вернулся. Нашли его на следующий день за пару километров от того местечка, где они жили. У него было спокойное задумчивое лицо, совсем как у живого, и Мара кричала в голос, пытаясь его разбудить, но ее оттаскивали за руки, и кто-то даже отхлестал по лицу так, что сосуды полопались в обоих глазах. Килька, пьяная и зареванная, утверждала, что он ушел от Мары вслед за мечтой, но она тоже, как и сама Мара, в силу своей человеческой природы видела не весь узор жизни, а только лишь малый ее фрагмент.

Кротов носил Мару на руках с первого дня знакомства. Усатый обаятельный капитан приметил ее (как признался потом), когда она только шла по пристани к его «Федору Достоевскому» в длинной цыганской юбке, с растрепанными волосами и независимым видом. Она тоже заметила белый китель на второй палубе и подумала, что у них будет роман (в чем ему так и не призналась). Ей было несвойственно много думать и говорить, но она прекрасно улавливала тонкие телесные вибрации.

А носить на руках пришлось, потому что она, как обычно, была совсем плоха в первые дни. С детства Мару тошнило даже от вида качающихся предметов. Машины, самолеты, смирная пони, трусящая в детском парке, – все вызывало немедленный позыв. Уж не говоря о плавучем транспорте. Но она не упускала ни единой возможности оказаться на воде.

Море трепало ее жутко, будто специально придерживая яростные штормы до ее появления. Так люди обычно третируют самых близких, выплескивая на них все, что накопилось. Мару мутило, она перевешивалась за борт, ходила (точнее лежала) с землистым цветом лица, ничего не ела, но не сдавалась. Через какое-то время отпускало, и она оживала. Поймав ритм моря, она легко двигалась в нем, жила в нем, дышала вместе с ним.

Самым большим наслаждением были прыжки с борта. Она выныривала, и казалось, что ее тело покрыто чешуей, так оно блестело на солнце, но через мгновение снова уходила под воду, мелькнув на поверхности быстрыми ногами.

Забавно, но рыбы ее совсем не боялись и плавали рядом, касаясь хвостами. Так было всегда, с самого детства, и ничуть ее не удивляло. Она, конечно же, не помнила потрясенное лицо воспитательницы в детском саду, когда, подойдя к аквариуму, опустила туда руку и тотчас достала двух шустрых рыбок-гуппи – словно те сами прыгнули к ней в ладонь. И никогда не вспоминала необыкновенно удачные рыбалки двоюродного брата, рядом с которым послушно сидела на берегу до вечера, пока он с ошалелым от счастья лицом вытаскивал одну за другой. Не помнила и не задумывалась, почему без нее тому не удавалось поймать ничего, кроме двух-трех ничтожных пескариков.

Нанырявшись вдоволь, Мара ложилась на спину, раскинув руки и ноги, закрывала глаза и лежала на воде, как на перине, не думая ни о чем.

Капитан был покорен. Ему все казалось прекрасным: и болезненная беспомощность, и трогательная бледность, и внезапное перерождение в смешливого, неугомонного дельфина. Он готов был жениться прямо сразу же, но не мог, так как был женат на некой Тамаре с сердитым голосом. Мара уже знала ее по недовольному рокоту из трубки, в который Кротов время от времени умудрялся вставлять: «Тамара, ну что ты… Тамара, зачем же ты так… Тамара, пожалуйста…»

С тех пор Мара сопровождала его во всех круизах, была весела и мила, а в постели выделывала такое, что Тамара могла не рокотать понапрасну – дело было в шляпе. Это был лишь вопрос времени.

Молодожены даже успели немного пожить вместе до того, как это случилось.

Кротов любил наваристые борщи, скатерть в красную клеточку, белый парусник на картине неизвестного автора, веселенькую герань на подоконнике, короткую ночь перед уходом в море и долгую, бурную – после возвращения. Мара перестала с ним плавать. С помощью знакомых он устроил ее в архитектурное бюро на полставки, она начала работать, но как-то вяло, без интереса.

Через два месяца после женитьбы Кротов вдруг повалился на штурвал всем телом, а фуражка упала с головы и покатилась колесом по рубке. «Инсульт, – констатировали врачи и спустя три недели передали его, похудевшего, постаревшего, с парализованной правой стороной тела, на руки Маре: – Больному необходим хороший домашний уход, а вам – терпение».

Кротов, беспомощный как младенец, все пытался ей что-то сказать, но выходило плохо – ни слова не разобрать. Он беспокоился, часто плакал одной стороной лица, почти не спал, а если засыпал, то метался во сне. Успокаивался, только когда Мара ложилась голая к нему под одеяло и пела, как всегда, про себя. Тогда он удовлетворенно вздыхал и проваливался, наконец, в сон.

Она ухаживала за ним молча, с остервенением. Все время что-то мыла, стирала, драила, как будто хотела выскоблить нехорошее подозрение, поселившееся в душе. Случайности больше не выглядели случайными.

Тогда же она была вынуждена взяться, наконец, серьезно за работу. Ей всегда удавалось избегать тяжкой трудовой повинности, легко скользя по жизни, но теперь надо было содержать больного мужа. Она уволилась из архитектурного бюро и решила попробовать себя в модной профессии дизайнера. Килька подкинула клиента с «так-себе-квартирой» и большими запросами. Клиент хотел классический стиль с элементами хай-тека, и чтобы пятьдесят метров выглядели как сто, и все за небольшой гонорар. У дизайнеров вытягивались лица, когда он излагал требования, Мара же улыбалась и кивала. Ей нужны были деньги, и она никогда не задумывалась о промежуточных шагах, а всегда видела конечную цель, к которой шла, пританцовывая и смеясь. «Невыносимая легкость бытия, – презрительно фыркала Килька, – человек без фундамента и балок».

Клиент привел на одобрение готового дизайн-проекта жену. Та, увидев Мару, поджала и без того тонкие губы, образующие с бровями три одинаковые скобки, и все отвергла. Мара улыбнулась и кивнула: «Без проблем. Все переделаем». На вторую встречу клиент уже пришел один, одобрил все сразу и под конец почему-то положил руку ей на коленку. Она засмеялась и поцеловала его в щечку. Квартиру сделали быстро. Клиент и его жена остались довольны и даже подкинули ей еще парочку знакомых с заказами.

В доме появились деньги. Больной содержался в идеальных условиях, хотя ему это, похоже, было совершенно не нужно. Ему нужна была она – голая под одеялом. Но Мара так убивалась за день, что иногда засыпала прямо в ванне, без которой не могла завершить день. И как-то даже устроила потоп соседям, заснув раньше, чем набралась вода.

Однажды она попросила соседку присмотреть за Кротовым и поехала на край света, в Бутово, к гадалке. Гадалка разложила карты, долго что-то бормотала себе под нос, щелкала пальцами и потом «выдала» ей бубнового короля, блондина, красавца, принца заморского. Мара отмахнулась и, скрывая волнение, спросила: «Я все думаю… Не видно там… Может, я приношу несчастья? Понимаете, умирают или болеют…» Но гадалка недоуменно покачала головой и продолжала настаивать на синеглазом мужчине. «И еще вода, – чуть подумав, добавила она, – много, очень много воды».

Тем же вечером Мара ужасно напилась. Килька затащила ее на презентацию нового водочного бренда, на которой щедро всех угощали. «Может, не вода, а водка?» – подумала Мара. Вокруг было много людей, лица мелькали, но никто не запомнился, кроме высокого худого парня в спортивной рубашке. Он протянул ей руку, очень красивую мужскую руку, Килька сказала: «Познакомься. Самый модный фотограф. Буратино. Или просто Бура» – и, подмигнув, шепнула на ухо: «Фасад у него – отпадный». Но Мара отметила лишь длинные и сильные пальцы. Тогда она еще была не очень пьяна. Потом танцевали, ведущий орал в микрофон, все кружилось перед глазами. Мара плакала и клялась, что она не виновата. Плакала и клялась, держась за руку парня. Он тихо говорил ей: «Я ничем не могу тебе помочь. Я все вижу в обрамлении. Все, все. У тебя такое страдающее лицо сейчас, а для меня оно в раме… Хорошо бы в черно-белом цвете… Хотя нет, рыжие волосы – очень выигрышно…» Но Мара плакала и не понимала, о чем он. Она даже целовала эту руку с квадратными лунками ногтей, и просила простить ее, и говорила, что не хочет быть убийцей. Но он твердил свое: что-то про жесткий контрастный свет и десять кадров в секунду – Мара плохо запомнила. Затем ее кто-то куда-то тащил. Вода была мутной и захлестывала волнами. Водоросли путались, цепляясь за ноги и мешая идти. И все. Больше ничего. Темнота.

Проснулась она на плече у мужчины. Взглянула на руку, по-свойски обнимающую ее за плечи, и вспомнила: «Познакомься. Самый модный фотограф. Буратино. Или просто Бура». Пока он спал, она лежала и думала, был ли секс с модным фотографом, и правда похожим на Буратино длинными нескладными руками и ногами. «Вроде одетая, значит, не было», – рассудила она и вдруг вспомнила, что Кротов первый раз ночевал один. Она потихоньку стала снимать руку парня с плеча, но тот проснулся и приподнялся на локте. Белые, словно выгоревшие, волосы. Голубые глаза.

Белое и голубое. Парус и море. Ей вдруг безумно захотелось в море. Невыносимо, ужасно, нестерпимо.

– Ты любишь море?

– Фотографировать?

– Пошли под парусом?

– Я никогда не пробовал. – Он положил руку ей на бедро.

Да, именно поэтому она обратила внимание на его руки с самого начала. Они потрясающе смотрелись на ее бедрах.

– Тебе понравится, – еле слышно сказала она.

Буру она представила морю сама и даже вроде откупилась – дорогие жемчужные бусы будто специально дождались, когда она склонится над водой, чтобы расстегнуться и упасть в воду. Море с удовольствием их поглотило. Вчетвером: она, Бура, Килька и ее приятель, умеющий управлять парусниками, – Юра-Пулемет, – отправились на небольшой арендованной лодке в двадцать футов вдоль берегов Турции.

Случилось это, однако, не так быстро, как хотелось Маре. Сначала она полгода ставила на ноги Кротова. Сделала три крупных проекта – две квартиры и одну пекарню. Только теперь чертила не грифелем на бумаге, а на компьютере. Душу она не вкладывала, и потому выходило все очень хорошо и быстро. Денег стало много, они с удовольствием текли к ней в руки. Мара, смеясь, говорила Кротову: «Эти бумажки, как и сама работа, не любят страстного к ним отношения». Кротов молчал в ответ, думая про себя, что это относится и к женщинам, и к жизни в целом. Часами ему делали массаж приглашенные массажисты. Мара покупала дорогие продукты и лекарства, приглашала лучших врачей Москвы. Все они, как сговорившись, не торопились обнадеживать, но разве можно было противостоять Мариному упорству? Вскоре Кротов уже мог подниматься с кровати, немного ходить и почти связно говорить, но характер его поменялся – от общительного весельчака остался лишь белый китель, висящий в гардеробе на вешалке. Каждое утро он брал складной стульчик и, тяжело ковыляя, спускался на первый этаж сидеть на улице возле подъезда. Возвращался ближе к вечеру. И больше не просил, чтобы жена ложилась к нему голой под одеяло.

С Бурой Мара не созванивалась и не встречалась. Но почему-то была уверена, что он ее не забудет и в начале мая отплывет с ней на небольшом арендованном паруснике в двадцать футов от берегов Турции.

Нельзя сказать, что они составили Кильке и Юре-Пулемету хорошую компанию. Да и могут ли люди, неожиданно породившие свою маленькую вселенную из двух планет, составить компанию кому бы то ни было? Впрочем, Юра-Пулемет трещал без умолку – он был прекрасно образован и непомерно болтлив, а Килька с удовольствием его слушала, она любила лысоватых мужчин в очках. «Мне, как кариатиде, удается талантливо поддерживать беседу своим безмолвием», – говорила она Маре.

Тихое, сумасшедше-синее море сливалось с цветом Буриных глаз. Ветер надувал парус и мимоходом путал волосы Мары. Бура запускал в них руки и вдыхал морской запах, смешанный с запахом бессонных ночей. Какие-то люди приветственно махали с берегов. За один евро они с Бурой покупали два десятка ароматных лимонов или мешок чеснока и хохотали как безумные над своими дурацкими покупками, раздражая практичную Кильку.

Они спускались в каюту переждать полуденный зной. В узкую каюту с низким потолком, где было так же тесно и жарко, как и у Мары между ног. И бесполезно было приглаживать волосы и одергивать платье и рубашку, поднимаясь обратно на палубу – по их медленным, томным движениям и неге, разливающейся вокруг теплыми потоками, все ясно читалось. Они бежали на нос, с разбегу прыгали за борт и плыли в противоход, чтобы не отстать от лодки. Юра протягивал им руки, помогая забраться на борт, и с восторгом глядел на Мару:

– Мара, ты просто русалка!

– Скорее, рыба. – Килька морщила нос и отодвигалась от этих шумных, мокрых, брызгающихся.

– Кирочка, а ты знаешь, что вавилоняне верили – солнце и луна, заканчивая свое ежедневное путешествие по небесному своду, погружаются в море. И, естественно, боги, которые их символизировали, должны были иметь подходящие тела для жизни, как на суше, так и на воде. – Юра снимал очки и протирал их краем рубашки. – Первый вавилонский бог Оаннес был с торсом мужчины и хвостом вместо ног. А первой рыбохвостой женщиной стала Атаргате – сирийская богиня луны и рыболовства.

Мара опустила зеркальце, в которое она рассматривала обгоревший нос, и взглянула на Юру:

– Как звали этих богов?

– Оаннес и Атаргата… Ой, Мара, у тебя даже зеркальце как у русалки! Их же часто изображают с зеркалом. Это символ ночного светила, повелевающего приливами и отливами.

Мара улыбнулась:

– Во сколько заказываете отлив сегодня? – Она вытянула вперед руку, направив зеркальце на море, и хитро прищурилась. – Пораньше?

Отлив, и правда, в этот день начался намного раньше обычного. Они сидели на палубе, скрестив ноги и подставляя лица ветру, и слушали старые песни Утесова. Лодка шла совершенно бесшумно, чуть покачиваясь на двугорбых волнах. Мара смотрела, как маяки на берегу прощупывают лучами темноту, и пыталась вспомнить, откуда ей так хорошо известна протяжная музыка этих странных имен – Оаннес и Атаргата…

Каждая ночь опускала на них с Бурой темно-синий звездный колпак, прозрачный, но прочный – они лежали на носу лодки, скрытые ото всех, слушали музыку и держались за руки. Романтично, банально – да, но ощущение, что большое сердце, одно на двоих, качает и гонит кровь по общим сосудам, не отпускало.

Под утро, когда уже светало и Бура засыпал, она, вжавшись лицом в подушку, твердила: «Не забирай его, пожалуйста. Я тебя очень прошу, не забирай. Море, я ведь с тобой, я твоя, пусть он будет тоже». Море отвечало мирным плеском волн за бортом.

Однажды Юра-Пулемет, разливая за обедом вино в бокалы, вдруг сказал:

– А вы знаете, что море – это не просто много воды? Это осмысленная целостность, которая живет своей жизнью.

Мара внимательно взглянула на Юру и взяла бокал, который он ей протянул.

– Да, да. Первая мысль в философии состояла в том, что существует какая-то другая жизнь, помимо нашей обыденной, повседневной, которая есть сплошной, периодически повторяющийся хаос и распад. – Он закрыл бутылку пробкой. – И эта жизнь – небо, например. Или море. То есть, некий осмысленный организм, носитель гармонии, который дает упорядоченность человеческим круговращениям души. Бытие…

– Предлагаю выпить за море! – торопливо перебила его Килька. Похоже, ей надоело поддерживать беседу своим безмолвием.

Все потянулись друг к другу бокалами. Все, кроме Мары, которая задумчиво уставилась в тарелку.

Прошел год. Календарный год, потому что реальная жизнь для Мары существовала лишь в краткие их с Бурой заплывы, а на суше – замирала в мучительном ожидании. Нет, она не лежала целыми днями, повернувшись к стене и отмечая крестиками дни. Она ходила, работала, ела, ухаживала за Кротовым, но все отстраненно, неодушевленно – будто живая кукла с пустыми глазами. А чем ближе подходила дата выхода в море, тем больше прояснялись глаза, она могла рассмеяться не к месту или вдруг поцеловать Кротова в бритый затылок, посуда постоянно падала у нее из рук и разбивалась вдребезги, но она лишь улыбалась: «К счастью!»

Больше они никого с собой в море не брали. Тем более Килька почему-то обиделась и не разговаривала с ней с тех пор, как они вернулись из Турции. Мара не сердилась, она знала – редкие люди могут выносить чужое счастье.

Каждый раз они арендовали разные лодки. Бура научился управляться с парусом, а она ему помогала. Она ловко орудовала на кухне, посреди скачущих половников и перекатывающихся по полу бутылок, и ни разу ничто не выпало у нее из рук. Им не приходилось больше в смущении одергивать платья и рубашки – любовью они занимались постоянно – везде, где застигало желание. Точнее, оно никогда не покидало их, просто иногда приходилось делать перерывы для того, чтобы парусник плыл, следуя курсу.

Но за жизнью всегда наступала «не-жизнь». Лодка утыкалась носом в пристань. Они собирали вещи, пока владельцы лодки ходили, заглядывая во все уголки и проверяя сохранность имущества. Мара ненавидела эти вторжения в их плавучие, пусть временные, но дома. Бура взваливал сумки на плечо, и они уходили, держась за руки, оставляя за собой скомканную постель, пустой холодильник с недопитой бутылкой вина, засохшие цветы на столе и какие-то обрывки их счастья, которые ветер уныло гонял по опустевшей палубе.

Первые дни после расставания с Бурой она выезжала на его запахе, который еще теплился на кончиках пальцев, на послевкусии от поцелуев, на томном телесном ощущении залюбленности, зацелованности. Ходила наполненная до краев, и он сам, как таковой, в эти дни ей не был нужен – в ней не оставалось ни единого свободного кубического сантиметра, который можно было бы еще заполнить любовью. В эти дни она не ревновала к его жизни, которая свершалась без нее. Даже намеренно представляя, как ломкие модели призывно приоткрывают губы и чуть раздвигают ноги навстречу его фотоаппарату, она оставалась спокойной. Она знала – он ест, спит, работает, по-прежнему продолжая качаться с ней на волнах. И соблазнительные позы на него не действуют, ведь он мысленно все время находится внутри Мары в беспрерывном тантрическом движении ей навстречу. Но постепенно, с каждым днем все больше, она чувствовала, как он отдаляется – запах исчезал, кожа остывала. Ей часто было холодно, она куталась в платки, шмыгала носом, писала ему длинные путаные эсэмэски, плохо спала ночью, иногда звонила, но разговоры получались бессмысленными. На земле у них выходило кривовато. Встречаться им почти не удавалось – Кротов ничего не спрашивал, но Мара видела его молчаливое страдание и не хотела делать еще больнее.

Но даже если бы они и могли быть рядом, по необъяснимой причине легкость, воздушность общения пропадала, говорить на «земле» у них с Бурой получалось только о грядущем выходе в море. Как-то после торопливого секса он, поддавшись неожиданному порыву, принялся показывать свои работы. Мара долго смотрела на разнообразные попы, груди, ноги, а потом резко отбросила их в сторону и встала – фотографии были сделаны с таким вожделением, что она поняла – их тантре там места нет. Все так и было – на земле Бура с головой погружался в работу. Чем дальше от плавания, тем женщины на фотографиях выходили желаннее. Мара знала, он с ними не спал. Почти не спал. Редко. Очень редко. И это было больше мужским долгом перед собственной физиологией. Он думал о Маре, но чем дальше, тем отстраненнее. Казалось, «земля» иссушала чувства. «Пора уже в море», – говорили они мысленно в одну и ту же секунду, находясь на разных концах города.

Но с каждым выходом в море возвращаться к ритму земной жизни было все сложнее. Однажды, вернувшись, Мара обнаружила, что Кротов ушел. Все было на месте, он ничего не взял, но она с порога поняла – его больше здесь нет. Распахнула створки шкафа и убедилась – китель исчез.

А Бура тем временем у себя на юго-западе бросил чемодан, вышел на балкон, закурил и просидел там до вечера. Первый раз после долгой разлуки он не взял в руки свой Canon Mark II, по которому всегда скучал, как по любимой женщине.

С того самого дня их жизнь сошла с привычного курса. Мара больше не понимала, для чего ей надо корпеть над скучными проектами и заниматься дома хозяйством. Тоскливые мысли, как пружина, вырвались на свободу и заполнили пустующее пространство.

– Давай уйдем в море. Навсегда. – Она умоляюще заглядывала Буре в глаза. – Меня тут больше ничего не держит. Заработаем денег и уйдем.

Но он сердился:

– Куда? В кругосветное? Но вернуться-то все равно придется. Ты же не русалка. И потом, у меня работа. Неужели ты не понимаешь, как много она для меня значит?!

– Я понимаю. У тебя работа, – машинально повторяла за ним Мара. – Работа.

Но работа почему-то застопорилась. Бура целыми днями сидел дома, ему совершенно не хотелось фотографировать. Заставил себя сходить на пару интересных выставок, листал работы своего кумира Анри Картье-Брессона и даже переспал с одной давней знакомой, которая неизменно будила в нем творческое желание – ее лицо после секса всегда было будто подсвечено, оставалось только щелкать фотоаппаратом. Но ничего не вышло. Брессон ему опостылел, выставки показались скучными, а знакомая – совершенно пресной девицей с плохим цветом лица. Он даже спросил: «Ты не заболела?»

А заболел, похоже, все-таки он. Его тянуло к Маре, но не к той Маре, которая на северо-востоке томилась в четырех стенах, а к той, которая босая, голая, раскинув руки в разные стороны, легко шла по качающейся палубе и смеялась, оборачиваясь к нему.

Измотанные окончательно, они созванивались и спешили на свидание, но встречи давали лишь временное облегчение. Все было не так и не то. Через месяц мучений они стали жить вместе, думая, что станет легче.

Лето выдалось жаркое. Мара часами лежала в прохладной ванне, время от времени погружаясь с головой. Бура заглянул однажды и испугал ее ужасным воплем – ему показалось, что она утонула.

Иногда просто слонялась по квартире, не зная, чем себя занять. Бура был совершенно равнодушен к уюту и кулинарии. Он выставил все запасы продуктов из чулана и устроил там себе темную комнату для проявки фотографий. Мара даже немного обиделась из-за попранной картошки и запертой двери. Особенно неприятными были звук поворачивающегося в замке ключа и следующие несколько минут, когда она стояла под дверью и прислушивалась к его жизни.

Делать ей было совершенно нечего. Проекты она больше не брала, забыв об этой части своей жизни мгновенно, будто и не было ее никогда. Книг Мара не любила – казалось, они всегда чего-то требовали от нее – внимания, мыслей, соучастия. Телевизор был шумным и настырным. Она обычно включала диск со звуками моря и, закинув ноги на спинку дивана, перекатывала в руках гранитные шарики – ей была приятна их гладкая прохладная тяжесть. Или затевала великую стирку без особой нужды, в который раз перестирывая на руках одежду, постельное белье и даже плед с дивана. Дело было во влажном паре, белой пене и звуке льющейся воды – все это наполняло Мару счастьем.

В июле отключили горячую воду на целых три недели, она сначала расстроилась, но быстро приноровилась нагревать воду руками – достаточно было подержать их несколько минут над поверхностью, и та становилась теплой. Бура как-то странно на нее взглянул, когда она с гордостью продемонстрировала фокус, и ничего не сказал. Он вообще был чудны́м последнее время.

Хороши были только ночи, впрочем, и утра, и дни, и часы, и минуты, когда они занимались любовью. Стоило дотронуться до него, даже мимоходом (например, передавая журнал за завтраком), как он чувствовал жар, исходящий от ее тела. Он брал в руки журнал, открывал, но вместо черных буковок, слагающихся в осмысленный текст, видел, как она раздвигает перед ним ноги. Он отбрасывал к чертям бесполезный журнал и притягивал Мару к себе. Но потом ему совсем не хотелось идти в студию. А если он все-таки себя заставлял, то женщины выходили пресные, с безжизненными взглядами, как вяленые рыбы.

Да и, честно говоря, ничего не хотелось. В низу живота была пустота, тело становилось легким, словно скинувшим пару килограммов, но ноги и голова – ватными, непригодными к действию. Отходил он медленно, как от наркоза. Сердился, если Мара гуляла по квартире голой. «Мне работать надо, – говорил он, – прекращай». Но что она могла прекратить? Она ничего такого и не делала. Просто было очень жарко.