Kitobni o'qish: «Соединение и перевод четырех Евангелий»
ТОЛСТОВСКИЙ ЛИСТОК № 6
В сжатии составителя «Толстовского листка» (Владимира Александровича Мороза)
По завещанию Л. Н. Толстого перепечатка разрешается безвозмездно
«Если религия не на первом месте, она на последнем»
«…причины угнетения находятся в самом народе, а не вне его, сам народ поставил себя в такое положение, отступив от истинной веры»
«То, что я отрекся от церкви, это совершенно справедливо. Но я отрекся от нее не потому, что я восстал на Господа, а, напротив, только потому, что я всеми силами души желал служить ему»
«Для христианина нет и не может быть никакой сложной метафизики. Все, что можно назвать метафизикой в христианском учении, состоит в простом понятном всем положении, что все люди – сыны Бога, братья и потому должны любить Отца и братьев и вследствие этого поступать с другими так же, как желаешь, чтобы поступали с тобой»
«в том-то и сила христианского учения, что оно из области вечных сомнений и гаданий переводит вопросы жизни на почву несомненности»
Л. Толстой
Голос Толстого (от составителя)
Слово свободно. Но в несвободе, запрещенное, оно не переходит в «свободу слова».
Обращенная к человечеству на рубеже XIX–XX веков религиозная проповедь Толстого, в несвободе – при единовластном царстве православной церкви и самодержавного государства – почти не была услышана: «Людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня».
Толстой, как и религиозный мыслитель, проповедник христианского учения, был беспощадно гоним. Получал угрозы убийства и однажды, по почте, веревку – чтобы убил себя сам. В разные годы гонение испытали самые близкие помощники и единомышленники Толстого (личный секретарь Николай Николаевич Гусев был уведен из Яснополянского дома, посажен в тюрьму и затем сослан в Чердыньский уезд, Владимир Григорьевич Чертков под угрозой ареста выслан за границу без права возвращения в Россию). Рассыпались готовые типографские наборы запрещенных сочинений Толстого. Арестовывались и сжигались выпущенные тиражи книг, а удавшееся их распространение грозило тюрьмой. Издатели устрашались судом и штрафами. Позже безгранично преданная отцу младшая дочь Александра не избежала первых советских кутузок… Особое озлобление российского общества, уже беременного революцией – то есть готовностью в неслыханных масштабах убивать друг друга, – вызывал приписываемый Толстому (наделе лишь выдвинутый им на первое место в христианском учении) не устраивавший никого ни в какие времена завет Христа – НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ НАСИЛИЕМ.
Всякая власть безбожна. В дни набирающей силы, откровенно безбожной власти, толстовцев стали убивать. «…толстовщина в полной мере разоблачает себя, как та сила, против которой направлен наш пролетарский атеизм… толстовщина дает оплот кулацкой идеологии, помогает кулакам бороться с большевиками под прикрытием лицемерного религиозно-нравственного учения о непротивление злу… кулак, сектант, интеллигент, бесчисленные гады… все они имеют в аргументации Толстого верную нравственную самозащиту… Социализм для толстовщины – худший, самый ненавистный «дьявол»… Толстой и толстовщина относятся к числу тех явлений, против которых трудящиеся массы должны бороться… Толстой не ставил перед собой иных задач, как только выяснения основного, интересовавшего его вопроса, – вопроса о боге… пролетариат должен изжить и преодолеть вредное влияние толстовщины» («Атеист», 1928 г.).
Наибольшее рвение в неприятии Толстого проявляли те, кто, или вовсе не зная учения, или, не уяснив исток его – боль и любовь к людям, узнавал о нем от его сознательных извратителей и хулителей. Так будет до тех пор, пока свое суждение о Толстом люди будут выводить из существующего на сегодня толсто ведения, которое, не принимая источник, питающий мировоззрение Толстого – Иисусово понимание Бога, не принимает и толстовского учения о Боге.
Непонятый, изуродованный атеистическим толкованием Толстой отдан в среду образования (от школы до академий), и непонятым, не принятым ни душой, ни сердцем от академий, по порочному кругу, снова возвращен школе. Мимо познания.
Чтобы не стать невольно причастным к гонению Толстого, не встать тем самым на пути движения истины от души к душе, надо, внимая совету Блока, «торопиться понимать Толстого с юности, пока наследственная болезнь призрачных дел и праздной иронии не успела ослабить духовных и телесных сил». Чтобы не оказаться затянутым мнимыми знатоками и исследователями толстовского мировоззрения в ложное понимание, в неведение, что есть Толстой на самом деле, надо, постоянно углубляясь, изучать Толстого.
Мы переживаем время, какого, может быть, никогда не было в России. Оно позволяет вывести мысль Толстого хотя бы вровень с другими, поначалу хотя бы в так называемый плюрализм, чтобы мысль Толстого могла открыться нам, его современникам, ведь последние десять лет своей жизни Толстой жил в «наше время», начав новый век новым пониманием христианского учения.
Как раньше, так и теперь голос Толстого есть проверка «гласностью» – гласности, свободой слова свободы. Проверка – действительно ли мы переживаем время, какого никогда не было в России, когда религиозная мысль Толстого может стать достоянием всех.
Цель этого издания – вывести из забвения великого религиозного мыслителя, о котором мало или почти ничего не известно просвещенному человечеству, тогда как обращение к мировоззрению Толстого и вживление его в жизнь людей могло бы означать не только возрождение России, но и спасение рада человеческого, стоящего на грани самоуничтожения. Распространение мировоззрения Толстого есть задача «Толстовского листка».
Началом религиозного пути мыслителя можно считать написанную им в 1880 году книгу «Исповедь». Завершением – оконченный в 1910 году грандиозный труд «Путь жизни». Тридцать последних лет своей жизни отданы Толстым на разъяснение истинности христианского учения, на необходимость руководиться им современному человечеству, которое, далеко удалившись по времени от Иисуса-Учителя, еще дальше отдалилось от сущности его учения.
Раскрывая смысл учения Христа, суть которого в объединении народов мира в единую семью человечества – братство людей, имеющих одного Отца – Бога, Толстой не мог тем самым не задеть разделяющие мир государственные системы, не мог не обличить – «любовно обличить» (его слава) – существующие общественные, культурные, научные структуры, не мог не показать ложность различных философских учений, оправдывающих настоящее устройство мира, и прежде всего не мог не указать на главных виновников разделения мира – различные церковные учения – «ложные веры» (как их называл Толстой), в том числе и учение православной церкви. Умолчание и оболгание деятельности Льва-Учителя, идущей вразрез с существующим порядком вещей утвержденным государством – господином над жизнью человеческой, и церковью – господином над душой человеческой, сделалось неизбежным. Сокрытие и извращение смысла жизни и труда Толстого стало целью как для представителей безбожной власти, так и для представителей ложной веры. Власть и ее институты, церковь и ее институты объединились в общем усилии – вырвать из нравственной жизни людей важнейшие творения религиозной мысли Толстого.
Основные труды Толстого, призванные направлять сознание человека к пониманию истины, и изменению своей жизни в соответствии с этим пониманием, не были опубликованы в России при жизни Толстого. Так же обошлись с трудами единомышленников, писавших о Толстом и его учении. До последнего времени не была известна ценнейшая книга Маховицкого, проведшего последние годы жизни Толстого в его даме «Яснополянский дневник», свидетельствующая, что мыслительная жизнь человека рождается из высоконравственной жизни человека. Ближайший друг, помощник, единоверец Толстого В. Г. Чертков, о котором сам Толстой говорил, что он с ним «удивительно одноцентрен», годами собирал в один свод мысли Толстого. Труд этот преступно скрывается, покоясь мертвым грузом в одном из толстовских архивов, что лишает людей знания вершин религиозной мысли.
Россия до Толстого не имела своего духовного учителя, подобного Будде, Конфуцию, Лао-Цзы, Сократу, Иисусу. Эту роль со времени князя Владимира, перенесшего на русскую почву переписанные при императоре Константине евангельские тексты, выполняла союзничающая с государством православная церковь со своим церковным толкованием учения Христа, допускающим рабство людей, смертные казни, «христолюбивое воинство» – благословляющая убиение людей друг другом во имя «защиты отечества» и прочие дикости. Неудивительно, что Непримиримыми врагами и гонителями Толстого, возрождающего христианское учение в его чистоте, были и остаются церковь (с ложной верой в то, что вера в церковь – это и есть вера в Бога), и государство (сложной верой в то, что, соединенные в общую семью – «общество», люди могут быть братьями, не будучи «сынами Бога»). Усилиями церкви и государства величайший духовный учитель, несущий истину не только своему времени и своему народу, но и другим временам и другим народам, исключен из сознательной жизни человечества.
В последующие за октябрьским переворотом годы духовные писания Толстого, нужные как воздух духовно нищему обществу, были заключены в темницу – так называемую «стальную комнату» в Щукинском доме (ныне здание Академии художеств на Кропоткинской улице). Доступ к ним был разрешен немногим. Остальным: «Только через мой труп», – заявила, как известно, просвещающая массы соратница вождя отступившего от истинной веры народа.
Как прежде, так и теперь, печатаются и восхваляются художественные шедевры «великого писателя земли русской» (Толстой шутил: «Почему не воды?»). То же, что Толстой совершил как главное деяние своей жизни – возрождение религиозной мысли Христа, – отвергается и осмеивается. Главарь атеизма называет философию Толстого «утонченной поповщиной». Бывший марксист Бердяев, впавший в православие, винит учителя непротивления злу насилием, убеждавшего приходивших к нему рабочих не совершать революции: «Хуже будет. Придет к власти какой-нибудь адвокатишка (предугадал Ульянова-Ленина), – в том, что он «оказался источником всей философии русской революции», и что «необходимо освободиться от Толстого, как от нравственного учителя».
Полностью Толстого стали печатать лишь после смерти главного идеолога насилия и лишь благодаря упорству людей, признающих величие религиозной мысли Толстого и таких его единомышленников, как Владимир Григорьевич Чертков и Николай Николаевич Гусев. Несмотря на принятое в 1924 г. Совнаркомом решение об издании всех без исключения сочинений Толстого, в том числе религиозно-философских трактатов, дневников и писем, издание это затянулось на десятки лет и закончилось лишь в конце пятидесятых годов. Так, главнейшие труды Толстого увидели свет не только спустя много лет после их создания, но и по сей день остаются недоступными оттого, что тираж многих из них не превышает пяти тысяч экземпляров. Кроме того, оказавшись в фондах библиотек, они сознательно списывались и уничтожались. Благодаря замалчиванию и преднамеренному сокрытию, Толстой – мыслитель, мудрец, учитель жизни остается почти неизвестным России и миру. «Толстовский листок» имеет целью вернуть жизни то, что намеренно скрывалось и скрывается.
«Толстовский листок» должен был бы открыться «Исповедью» – первым религиозно-философским творением Толстого, с которого художник Толстой преображается в Толстого – религиозного мыслителя (истинная деятельность не может начаться без исповеди), но составитель взял на себя смелость выдвинуть вперед те писания Толстого, которые могли бы сразу войти в каждый дом и стать домашним чтением в каждой семье: «Краткое изложение Евангелия», «Учение Христа, изложенное для детей», и особенно «Христианское учение» – то «возвещение о благе» (толстовский перевод слава «евангелие»), от которого поведет свое начало новое благое человечество.
Сейчас со всех сторон можно слышать о необходимости «духовного возрождения России». Говорят: «Программа духовного возрождения необъятна». Но мало кто вспоминает Толстого. И вовсе не говорят о Толстом, как надо о нем говорить: как о великом духовном учителе России, как о последнем на сегодня, «ближайшем» нам по времени великом духовном учителе человечества.
Еще предстоит понять, что никакого духовного возрождения России и человечества не будет, пока отторгнут от жизни и не осознан совершенный Толстым во благо людей труд уяснения и разъяснения вечных, не отмененных ни «прогрессом», ни «цивилизацией» божественных истин. Соединение людей в братскую семью человечества возможно лишь на пути того христианства, которое началось со спасения Учения Иисуса Христа, совершенного Львом Толстым.
1991 г.
К изданию «Толстовским листком» «Соединения и перевода четырех Евангелий» Л. Н. Толстого
Исследовательский труд Толстого «Соединение и перевод четырех Евангелий» печатается в сжатии, произведенном составителем «Толстовского листка».
Составителем исключены:
1) греческий текст Евангелия, приводимый Толстым впереди канонического (церковного) перевода и своего перевода Евангелия;
2) канонический (церковный) перевод, приводимый Толстым параллельно своему переводу;
3) большинство отступлений в виде упоминания или разбора Толстым точек зрения богословов и историков религий;
4) большинство филологических обоснований Толстым тех или иных слов и понятий в своем переводе.
Имена евангелистов, номера глав и стихов канонического текста поставлены составителем в скобки впереди соответствующего им перевода Толстого.
Примечания Толстого (объяснения перевода и содержания отдельных стихов) разделены между собой короткой чертой (некоторые примечания выпущены).
Сжатие, произведенное по тексту «Юбилейного издания полного собрания сочинений Л. Н. Толстого» (т.24), имеет целью выдвинуть вперед раскрытую Толстым истинную сущность христианского учения.
Работа Толстого – очистительная. Раскрывающая сознанию людей спасительный смысл учения Христа – как открытый пониманию путь жизни: обретение жизни в «духе Отца» исполнение «воли пославшего».
Раскрывая всю глубину евангельского текста, Толстой безжалостно отбрасывает наносный, вросший в него, не несущий религиозной мысли словесный сор, затемняющий живую ткань нравственных истин, мешающий сознанию вникнуть в них и внять им.
К этому труду расчищения Священного писания надо отнестись просто и честно: хочешь понимать то, ради чего явился в мир жизни Христос, как мыслитель и учитель жизни – понимать глубоко (давая осветиться своему сознанию, а следом за ним и своей жизни) – читаешь перевод Толстого. Хочешь не понимать, а читать так, как читается все – чтобы провести время, развлечься – читаешь переписчиков Евангелия времен Византии – всем известный перевод церкви.
Предпочитающий серьезное чтение – осознанное вбирание глубины мысли – неизбежно придет к неожиданному и радостному для себя открытию, что Толстой первый евангелист (не в очередности, а по значению) и единственный по донесению истинной сути Учения до сознания людей!
Известные нам имена четырех евангелистов, одних из тех многих людей, кто близко по времени стоял к жизни Христа, дошли до нас потому, что когда-то, согласно своему пониманию, изложили то, что знали о нем.
Позже, другие люди, согласно своему пониманию, заново описали рождение, жизнь и дела Христа, из чего составилось «константиновское», признанное каноническим, а проще – церковное Евангелие.
Как евангелист, Толстой, в новом, но не более благоприятном для этого времени, довел до сознания людей «возвещение о благе», сделанное Христом, согласно своему пониманию. И именно это, самое глубокое понимание жизни и учения Христа, позволяет сказать, что Евангелие Толстого лучшее – первое!
Евангелие Льва – прямое наставление на Путь, так оно ясно. Высвобождая тот полный силы рисунок, каким пришел в мир жизни Христос.
с Богом! За чтение!
1995 г.
Вступление
Приведенный разумом без веры к отчаянию и отрицанию жизни, я, оглянувшись на живущее человечество, убедился, что это отчаяние не есть общий удел людей, но что люди жили и живут верою.
Я видел вокруг себя людей, имеющих эту веру и из нее выводящих такой смысл жизни, который давал им силы спокойно и радостно жить и так же умирать. Я не мог разумом выяснить себе этого смысла. Я постарался устроить свою жизнь так, как жизнь верующих, постарался слиться с ними, исполнять все то же, что они исполняют в жизни и во внешнем богопочитании, думая, что этим путем мне откроется смысл жизни. Чем более я сближался с народом и жил так же, как он, и. исполнял все те внешние обряды богопочитания, тем более я чувствовал две противоположно действовавшие на меня силы. С одной стороны, мне более и более открывался удовлетворявший меня смысл жизни, не разрушаемый смертью; с другой стороны, я видел, что в том внешнем исповедании веры и богопочитании было много лжи. Я понимал, что народ может не видеть этой лжи по безграмотности, недосугу и не охоте думать и что мне нельзя не видеть этой лжи и, раз увидав, нельзя закрыть на нее глаза, как это мне советовали верующие образованные люди. Чем дальше я продолжал жить, исполняя обязанности верующего, тем более эта ложь резала мне глаза и требовала исследования того, где в этом учении кончается ложь, и начинается правда. В том, что в христианском учении была сама истина жизни, я уже не сомневался. Внутренний, разлад мой дошел, наконец, до того, что я не мог уже умышленно закрывать глаза, как я делал это прежде, и должен был неизбежно рассмотреть то вероучение, которое я хотел усвоить.
Сначала я спрашивал разъяснений у священников, монахов, архиереев, митрополитов, ученых богословов. Разъяснены были все неясные места, часто недобросовестные, еще чаще противоречивые, все ссылались на св. отцов, на катехизисы, на богословие. И я взял богословские книги и стал изучать их. И вот изучение это привело меня к убеждению, что та вера, которую исповедует наша иерархия и которой она учит народ, есть не только ложь, но и безнравственный обман. В православном вероучения нашел изложение самых непонятных, кощунственных и безнравственных положений, не только не допускаемых разумом, но совершенно непостижимых и противных нравственности, и – никакого учения о жизни и о смысле ее. Но я не мог не видеть; что изложение богословия было ясно направлено не на изъяснение смысла жизни и учения о жизни, а только на утверждение самых непостижимых, ненужных мне положений и на отрицание всех тех; которые не признают этих положений. Это изложение, направленное на отрицание других учений, невольно заставило меня обратить внимание на эти другие вероучения. Другие оспариваемые вероучения оказались такими же, как и то православное, которое их оспаривало. Одни еще нелепее, другие менее нелепы, но все вероучения одинаково утверждали положения непостижимые и ненужные для жизни и во имя их отрицали друг друга и нарушали единение людей главную основу христианского учения.
Я был приведен к убеждению, что церкви никакой нет. Все различно верующие христиане называют себя истинными христианами и отрицают одни других. Все эти отдельные собрания христиан называют исключительно себя церковью и уверяют, что их церковь истинная, что от нее отпали другие и пали, а она устояла. Все верующие разных толков никак не видят того, что не оттого, что их вера осталась такою или иною, она есть истинная, а оттого они называют ее истинною, что они в ней родились или ее избрали и что другие точь-в-точь то же самое говорят про свою веру. Так что очевидно, что церкви одной и когда не было и нет, что церквей не одна, не две, а тысячи две, и что все друг друга отрицают и только утверждают, что каждая истинная и единая. Каждая говорит одно и то же: «наша церковь истинная, святая, соборная апостольская, вселенская. Писание наше святое, предание святое. Иисус Христос есть глава нашей церкви, и дух святой руководит ею, и она одна преемственно выходит от Христа Бога».
Если взять какую бы то ни было веточку из раскидистого куста, то совершенно справедливо будет сказать, что от веточки к веточке, и сучка к суку, и от сука к корню всякая веточка преемственна от ствола, но не всякая одна исключительно преемственна. Все одинаковы. Сказать, что всякая веточка есть одна настоящая веточка, будет нелепо; а это то самое и говорят все церкви.
В самом деле, тысячи преданий, и каждое отрицает, проклинает одно другое и свое считает истинным: католики, лютеране, протестанты, кальвинисты, шекеры, мормоны, греко-православные, староверы, поповцы, беспоповцы, молокане, менониты, баптисты, скопцы, духоборцы и пр., и пр., все одинаково утверждают про свою веру, что она единая истинная и что в ней одной дух святой, что глава в ней Христос и что все другие заблуждаются. Вер тысяча, и каждая спокойно считает себя одну святою. И все знают это, и каждый, исповедующий свою веру за истинную, единую, знает, что другая вера точь-в-точь так же – палка о двух концах – считает свою истинною, а все другие – ересями. И 1800 лет скоро, как идет это самообманывание и все еще продолжается.
В делах мирских люди умеют разглядеть самые хитрые ловушки и не попадают в них; а в этой обмане 1800 лет миллионы живут, закрывая на него глаза. И в нашем европейском мире, и в Америке, где все по-новому, все – как будто сговорились – повторяют тот же самый глупый обман: исповедует каждый свои истины веры, считая их едиными истинными и не замечая того, что другие точь-в-точь то же самое делают.
Мало того, давно уже, очень давно, свободомыслящие люди и тонко и умно осмеяли эту людскую глупость и ясно показали, до какой степени это глупо. Они доказывали ясно, что вся эта христианская вера со всеми ее разветвлениями давно отжила, что пришла пора новой веры, и даже некоторые придумывали новые веры; но никто не слушает их и не идет за ними, а все по-старому верят каждый в свою особенную, христианскую веру: католики в свою, лютеране в свою, наши раскольники – поповцы – в свою, беспоповцы – в свою, мормоны – в свою, молокане – в свою и православные, те самые, к которым я хотел пристать, – в свою.
Что же это такое значит? Почему люди не отстают от этого учения? Ответ один, в котором согласны все свободомыслящие люди, отвергающие религию, и все люди других религий, – тот, что учение Христа хорошо и потому так дорого людям, что они не могут жить без него. Но почему же люди, верующие в учение Христа все разделились на разные толки и все больше и больше делятся, отрицают, осуждают друг друга и не могут сойтись в одном. веровании? Опять ответ прост и очевиден.
Причина разделения христиан есть именно учение о церкви, учение, утверждающее, что Христос установил единую, истинную церковь, которая по существу своему свята и непогрешима и может и должна учить других. Не будь этого понятия «церкви», не могло бы быть разделения между христианами.
Каждая христианская церковь, т. е. вероучение, несомненно происходит из учения самого Христа, но не одно оно происходит, – от него происходят и все другие учения. Они все выросли из одного семени, и то, что соединяет их; что обще всем им, это то, из чего они вышли, т. е. семя. И потому, чтобы понять истинно Христово учение, не нужно изучать его, как это делает единое вероучение, от ветвей к стволу; не нужно также и так же бесполезно, как это делает наука, история религии, изучать это учение, исходя от его основания, исходя от ствола к ветвям. Ни то, ни другое не дает смысла учения. Смысл дается только познанием того семени, того плода, из которого все они вышли и для которого они все живут. Все вышли из жизни и дел Христа, и все живут только для того, чтобы производить дела Христа, Т. е. дела добра. И только в этих делах они все сойдутся. Меня самого к вере привело отыскивание смысла жизни, Т. е. искание пути жизни, как жить… И, увидав дела жизни людей, исповедовавших учение Христа, я прилепился к ним. Таких людей, исповедующих делами учение Христа, я одинаково и безразлично встречаю и между православными, и между раскольниками всяких сект, и между католиками и лютеранами; так что, очевидно, общий смысл жизни, даваемый учением Христа, почерпывается не из вероучений, но из чего-то другого, общего всем вероучениям. Я наблюдал добрых людей не одного вероучения, а разных и во всех видел один и тот же смысл, основанный научении Христа. Во всех тех разных сектах христиан я видел полное согласие в воззрении на то, что есть добро, что есть зло, и на то, как надо жить. И все эти люди это воззрение свое объясняли учением Христа. Вероучения разделились, а основа их одна; стало быть, в том, что, лежит в основе всех вер, есть одна истина. Вот эту-то истину я и хочу узнать теперь. Истина веры должна находиться не в отдельных толкованиях откровения Христа, – тех самых толкованиях, которые разделили христиан на тысячи сект, а должна находиться в самом первом откровении самого Христа. Это самое первое откровение – слова самого Христа – находится в Евангелиях. И потому я обратился к изучению Евангелий.
Знаю, что по учению церкви смысл учения находится не в одном Евангелии, но во всем писании и предании, хранимых церковью. Полагаю, что, после всего сказанного прежде, софизм этот, состоящий в том, что писание, служащее основанием моему толкованию, не подлежит исследованию, потому что толкование истинное и святое единственно принадлежит церкви, что софизм этот нельзя уже повторять… Тем более, что толкование-то каждое разрушено противным толкованием другой церкви; все святые церкви отрицают одна другую. Запрещение этого чтения и понимания писания есть только признак тех грехов толкований, которые, чувствует за собою толкующая церковь.
Бог открыл истину людям. Я – человек и потому не только имею право, но должен воспользоваться ею и стать к ней лицом к лицу без посредников. Если Бог говорит в этих книгах, то он знает слабость моего ума и будет говорить мне так, чтобы не ввести меня в обман. Довод церкви о том, что нельзя допустить толкования писания для каждого, чтобы толкующие не заблудились и не распались на большое количество толков, для меня не может иметь значения. Он мог бы иметь значение тогда, когда толк церкви был бы понятен и когда была бы одна церковь и один толк. Но теперь, когда толкование церкви о сыне Божием и Боге, о Боге в трех лицах, о деве, родившей без повреждения девства, о теле и крови Бога, съедаемом в виде хлеба, и т. п., не может вместиться в здоровую голову; и когда толк не один, а их тысячи, то довод этот, сколько бы его ни повторяли, не имеет никакого смысла. Теперь, напротив, толкование нужно, и нужно такое, в котором бы все согласились. А согласиться могут все только тогда, когда толкование будет разумно. Все мы сходимся, несмотря на различие, только в том, что разумно. Если откровение это – истина, то оно для убеждения не должно и не может бояться света разума: оно должно призывать его. Если все это откровение окажется глупостью, то тем лучше, и Бог с ним. Все может Бог, это – правда, но одного он не может, это – говорить глупости. А написать такое откровение, которого нельзя бы было понимать, было бы глупо.
Откровением я называю то, что открывается перед разумом, дошедшим до последних своих пределов, – созерцание божественной, т. е. выше разума стоящей, истины. Откровением я называю то, что дает ответ на тот неразрешимый разумом вопрос, который привел меня к отчаянию и самоубийству, – какой смысл имеет моя жизнь? Ответ этот должен быть понятен и не противоречить законам разума, как противоречит, напр., утверждение о том, что бесконечное число – чет или нечет. Ответ должен не противоречить разуму, потому что противоречивому ответу я не поверю, и потому он должен быть не только понятен и не произволен, а неизбежен для разума, как неизбежно признание бесконечности для того, кто умеет считать. Ответ должен отвечать на мой вопрос: какой смысл имеет моя жизнь? Если он не отвечает на этот вопрос, то он мне не нужен. Ответ должен быть такой, чтобы, хотя сущность его (как и сущность Бога) и была бы непостижима в себе, но чтобы все выводы последствий, получаемые от него, соответствовали моим разумным требованиям, и чтобы смысл, приданный моей жизни, разрешал бы все вопросы моей жизни. Ответ должен быть не только разумен, ясен, но и верен, Т. е. такой, чтобы я поверил в него всею душою, неизбежно верил бы в него, как я неизбежно верю в существование бесконечности.
Откровение не может быть основано на вере, как ее понимает церковь – как доверие вперед тому, что мне будет сказано. Вера есть вполне удовлетворяющее разум последствие неизбежности, истинности откровения. Вера, по понятиям церкви, есть налагаемое на душу человека обязательство с угрозами и заманками. По моим понятиям, вера есть то, что верна та основа, на которой зиждется всякое действие разума. Вера есть знание откровения, без чего невозможно жить и мыслить. Откровение есть знание того, до чего не может дойти разумом человек, но что выносится всем человечеством из скрывающегося в бесконечности начала всего. Таково, по мне, должно быть свойство откровения, производящего веру; и такого я ищу в предании о Христе и потому обращаюсь к нему с самыми строгими разумными требованиями.
Ветхий Завет я не читаю, потому что вопрос не состоит в том, какая была вера евреев, а – в чем состоит вера Христа, в которой находят люди такой смысл, который дает им возможность жить? Книги еврейские могут быть занятны для нас, как объяснение тех форм, в которых выразилось христианство; но последовательность веры от Адама до нашего времени мы не можем признавать, так как до Христа вера евреев была местная. Чуждая нам вера евреев занимательна для нас, как вера, например, браминов. Вера же Христова есть та вера, которою мы живем. Изучать веру иудеев для того, чтобы понять христианскую, все равно, что изучать состояние свечи до зажжения ее, чтобы понять значение света, происшедшего от горящей свечи. Одно, что можно сказать, это то, что свойство, характер света может зависеть от самой свечи, как и форма выражений Нового Завета, может зависеть от связи с иудейством, но свет не может быть объяснен тем, что он загорелся на той, а не на этой свече.
И потому ошибка, сделанная церковью в признании Ветхого Завета таким же боговдохновенным писанием, как и Новый Завет; самым очевидным образом отражается на том, что признав это на словах, церковь на деле не признает этого и впала в такие противоречия, из которых бы она никогда не вышла, если бы считала для себя сколько-нибудь обязательным здравый смысл.
