Kitobni o'qish: «Про школу, Катёнка и Лёлика»

Про мороженое и крепкую дружбу

Мы жили в деревне и учились в школе в соседнем посёлке. Идти было далеко и долго (особенно если шли мы с Катькой). Как любила говорить моя мама, «шаг вперёд и два шага назад». Примерно на полпути домой нам попадался довольно низкий и тонкий металлический заборчик, на котором кое-где ещё оставались треугольные… как бы это сказать… зубцы, наверное. В общем, в них можно было просунуть ногу даже в зимнем сапоге.

Основной задачей было пройти по этому забору и не навернуться. Наворачиваешься – начинаешь сначала. Так что эти самые зубцы были очень нам нужны. Хоть какой-то миг стабильности. Не припомню такого случая, чтобы мы с Катькой обе в один день преодолели заборчик сразу же… Шли друг за другом, помогать было нельзя. Такие вот правила. В общем, заборчик стоил нам как минимум часа в день.

Но дело даже не в заборе. Не о нём сейчас. Я ведь хотела рассказать о мороженом, но свернула на объяснение того факта, что на километр-полтора дороги от школы до дома мы тратили часа по три. В общем, поступила так, как поступали в незабвенные 90-е Катёнок (она же Катька) и Лёлика (она же – я).

Итак, мороженое. Тут надо опять отвлечься и сказать, что у меня карманных денег в школе не было. Чтобы я не покупала и не ела всякую гадость, ага. Но деньги были у Катёнка, а иногда (в виде исключения) и у Лёлика. Немного – хватало на пакетик арахиса в кокосовом молоке, чипсы, шоколадку или мороженое. Одно. Мы долго выбирали лакомство, потом не спеша на ходу поглощали его. Хватало обычно до заборчика. А дальше нам было уже не до того. С шоколадкой, которая дольками, было проще всего. С арахисом и чипсами тоже понятно. А вот от шоколадного батончика мы откусывали по очереди и могли бы побить мировой рекорд – такими микроскопическими были получавшиеся кусочки. Мороженое, соответственно, лизали. Веселее всего было в морозы. Потому что в -25 мороженое таяло только в желудке, да и то не сразу.

И вот представьте себе картину. Ранняя-ранняя весна. Катёнок и Лёлик бредут после школы к киоскам, придирчиво выбирают пломбир в вафельном стаканчике, после долгих прений остановившись на ванильном, и по очереди лижут его, медленно передвигая ноги посреди летящего куда-то взрослого мира… Нет, я решительно не могу рассказывать о таком в третьем лице!

Итак, мы преодолели полпути до заборчика, а мороженое было съедено только на треть. Как олимпийский факел, оно было передано Катькой мне, и тут… Моя правая (или левая, точно не помню) нога взмыла к небесам, тело потеряло равновесие, а заледенелый асфальт начал с немыслимой скоростью приближаться к моему затылку. Боковым зрением я увидела, как Катька, мой спортивный Катёнок, летит в прыжке… Она не успела. Я шлёпнулась. Вообще говоря, я бы шлёпнулась, даже если она успела бы. Ибо спешила она не ко мне – она пыталась поймать мороженое, которое мне не дано было удержать. Вафельный стаканчик упал на относительно белый снег, и его решено было доесть. Подобрала его Катька. Предательница, так и не подавшая мне руку…

Дружили ли мы после этого случая? Ну конечно. Да, в смысле. Потому что мороженое мороженым, а дружба измеряется… Да кто её знает, в чём она измеряется! В общем, она не тает, как пломбир. Но имеет похожий – незабываемый – вкус.

Немного про чертил

В школе я считала своим долгом учиться на одни пятёрки. Даже когда в начале седьмого класса попала под машину и пролежала в двух больницах и дома в общей сложности три месяца. А потом вернулась в школу – и всё пропущенное наверстала. Не могу сказать, зачем мне нужна была отличная учёба. Сейчас это для меня загадка. Я действительно знала и любила от силы половину школьных предметов. А руки у меня изначально росли не из плеч, поэтому, например, вязание и шитьё на уроках труда вызывали массовую гибель моих нервных клеток. Особенно я ненавидела ножную швейную машину, которая вообще отказывалась мне подчиняться. Кажется, именно тогда я освоила первые ругательства.

Но это всё были цветочки по сравнению с теми ягодками, что ждали меня на уроках черчения. Куча карандашей, которые надо было подтачивать с помощью лезвия, бумага, за которой надо было ездить в Кстово или даже в Нижний, а самое главное – разная толщина линий… Не говоря уж об «уставных» буквах, которые нужно было писать строго по образцу. Я выбивалась из сил, пытаясь на уроке изобразить какую-нибудь деталь. В итоге учительница разрешала мне доделать (читай: «переделать») всё дома. Мама и папа чертили прекрасно, но мне не помогали. Потому что я должна была делать всё сама, всё уметь. Зачем будущему филологу черчение – вопрос десятый… А нужны мне были одни пятёрки, напоминаю. Так что все ночи были мои. И запас непечатных выражений, употребляемых мною вполголоса, рос.

Я ненавидела все линии, буквы и детали, которые мы чертили, всем скопом и по отдельности. Катёнку (моей лучшей подруге, напоминаю) этот предмет дался без проблем. Но я не просила её сделать хоть один чертёж за меня. Потому что всё же сама, вы помните… Я входила в кабинет черчения с красными от недосыпа глазами и синющими кругами под ними – идеальными по форме, кстати. Если бы стены могли чувствовать ненависть, которую я транслировала всем своим существом, они бы попросту рухнули, я клянусь.

Моё отношение изменил один случай. Вернее, подслушанный короткий разговор. На перемене после черчения моя одноклассница Сашенька, отличница и умница (руки из плеч), ответила на претензию соседа по парте, который напрасно дожидался от неё помощи на уроке: «Я не могла отвлечься. Я чертила!» Конечно, она использовала глагол, но почему-то мы все восприняли это слово как существительное. Отхохотавшись, я пришла к выводу, что даже самый нелюбимый предмет может вызывать смех: стоит просто взглянуть на него под другим углом. «Все мы чертилы!» – решила я. И это странным образом повлияло на мою учёбу. Я перестала бояться черчения, а оно, в свою очередь, смилостивилось и сдалось. Страх отпустил меня – и всё, больше никаких бессонных ночей. Я всё успевала на уроках, а домашнее задание делала с первого раза. Волшебство? Нет, просто сила самовнушения. Мысли, как говорится, материальны.

Несколько лет спустя я вернулась в родную школу на педагогическую практику. И с удивлением обнаружила ещё одно доказательство материальности мысли. Проклинаемый мною (и, как я подозреваю, многими другими учениками) кабинет черчения перестал существовать. Конечно, предмет остался, а где-то в коридорах огромной Ждановской школы появился другой кабинет, где мучаются теперь чертилы. Но в том месте, где черчение преподавали раньше, теперь обитает директор школы. Обычно говорят, что свято место пусто не бывает. Но это немного другой случай, требующий иных эпитетов…