Kitobni o'qish: «Графиня»

Jingle bells, jingle bells

Jingle all the way,

Oh, what fun it is to ride

In a one horse open sleigh

Джеймс Лорд Пьерпонт

Ностальгия

Ностальгия возвращала меня в шестидесятые годы прошлого века. Лето было жарким и душным. Светило яркое солнце. Пышная зелень вековых дубов слегка колыхалась на ветру. Дорожки в парке были посыпаны песком, на клумбах цвели красные настурции, а вокруг небольшого прудика стояли свежевыкрашенные скамейки.

Главной достопримечательностью этого пейзажа была гипсовая скульптура красивого, белого оленя с огромными рогами. Олень смотрел с высоты холмистых гор на текущую внизу реку.

В беседке-ротонде с зеленой крышей и массивными колоннами, расположенной на месте бывшей усадьбы графини Голицыной, сидела пожилая особа и читала книгу. На ней была темная юбка и светлая блузка с рюшами, седые волосы были забраны в пучок, а на кончике носа сидели круглые очки. Маленькая девочка прыгала вокруг беседки с тряпочным сачком, наблюдая, как бабочки перелетают с одного цветка на другой.

Пробегая по песчаной дорожке, мимо заворожившего меня оленя, я услышала фразу: «Тата! Тата! Иди скорей ко мне!», и маленькая девочка с сачком направилась в сторону ротонды.

Мне было лет пять, наверно столько же, сколько взбегающей по каменным ступенькам Тате в голубом платье, белых носочках и панаме.

– Смотрите, какой красивый Олень. Прямо, как настоящий, – сказала я, повернувшись в сторону беседки.

– Он лучше. Он фундаментальный. Идеальный. Как- Герой романа, – произнесла пожилая особа, посмотрев на величественное животное.

– Герой романа… – повторила я, не понимая, что это означает, раскрыв рот от удивления, наблюдая за потоком разноцветных бабочек, вылетавших из-за гипсовой скульптуры, которых, как мне казалось, выпускала появившаяся внезапно и растаявшая потом в воздухе прекрасная дама в кринолиновом платье, взмахивая белой розой в руке, как волшебной палочкой.

Было светло и безоблачно, фонари были круглыми, по Арбату ходили круглые троллейбусы, женщины носили круглые прически с названием «хала», Большой театр казался большим, а в Цирке на Цветном бульваре клоуны смешили всех до слёз. Телевизора в доме ещё не было, но были любимые родные, и оставшаяся где-то там теплота.

Ах! Моя тётя! Какой она готовила борщ с пампушками. А её муж – Лев Петрович, со звучной фамилией Ревва. Тучный, но импозантный, всегда надушенный и гладко выбритый. Чудные люди, невероятной доброты, проявившие заботу о многих нуждающихся. Но, увы, они были бездетны. Поэтому трепетно относились к нашей семье, оберегая моё сверхмерное любопытство от вторжения безнравственности. Им были чужды алчность и чёрствость. Они запускали в мой формировавшийся ум мощные заряды благородства, чести и достоинства. Это не всегда вызывало у меня нужные реакции. Временами мне казалось, что яркая вспышка моих положительных эмоций, прежде всего, исходила из моих внутренних потребностей, а не в результате положительного влияния любимых мною родственников.

Меня всегда радовало, но одновременно возникало недоумение, когда отец вдруг произносил:

– Сегодня приедут Реввы, – выговаривая букву «е» с легким акцентом, отчего получался финно-эстонский звук «йоэ»; и завязывал на моей голове огромный бант.

Я смотрела на него и думала: «Почему же они рёвы? Разве они всё время плачут? Ну, это же не так».

В компании этих филантропов мой твёрдый и крепкий, как скала, розовый кокон детства возрастал до невероятных размеров. Он блестел, как начищенный самовар, и блестки разлетались в стороны, зажигая яркие звезды на небе. Тетя пахла вкусными сладкими пирогами, и ваниль летала по воздуху, вызывая головокружение от счастья.

Как-то я спросила:

– Лев Петрович, а почему Вы – рёва? Я ни разу не видела, чтобы Вы плакали, – обратившись к нему на «Вы». В нашей семье было принято обращаться друг к другу на «Вы».

Он засмеялся заливисто, положил, по обыкновению, одну ногу на другую, задумался, поворошил рукой по лысеющей голове, обрамленной тонким ободком редко растущих седых волос, и ответил басом, обращаясь ко мне поэтично:

– Мой милый друг, Вы очаровательное дитя. Я Вами любуюсь. Вы так грациозны и непосредственны, и у Вас такой красивый бант! Наверно мне придется рассказать Вам всю правду.

Я затаила дыхание от этих слов, понимая всю ответственность за оказанное мне доверие услышать какую-то удивительную историю.

Он размешал сахар в стакане с серебряным подстаканником, стоящем на столе, накрытом вышитой гладью скатертью с бахромой, и потянулся за вишнёвым вареньем в маленькой вазочке из богемского стекла. Проглотив вишенку, он запил её теплым чаем и сказал:

– Только обещайте мне, что пока Вы не станете взрослой, Вы никому не расскажите мой секрет.

Я ужасно волновалась и в то же время чувствовала восторг от такого откровения взрослого и дорогого мне человека.

– Я никому не скажу. Честное слово, – оттарабанила я. Но мне было совсем мало лет, чтобы давать оценки событиям и словам. Мне было достаточно того, что я нахожусь в чудесной скорлупе, непробиваемого негативными разрядами жизненного существования, уютного ореха, – я даже могу Вам написать это «честное слово» в тетрадке. Я уже умею писать, – похвасталась я.

– Я верю Вам, милое дитя. Но помните «Verba volant. Skripta manent» (лат., Слова летят, написанное остается). Не торопитесь писать, то, что навсегда оставляет на Вас печать обещания. Пусть Ангел хранит Вас, – произнес он, посмотрел, задумавшись, вдаль и приложил скрещенные между собой пальцы к моему лбу, – Итак, я поведаю Вам о том, почему я Ревва.

Не догадываясь о смысле незнакомых моему слуху иностранных слов, я подумала, что дядя произнес какие-то волшебные заклинания, вроде «снип-снап-снуре-буре-вазилюре» из сказки Андерсена, и мгновенно вспорхнула на диван, устроившись на его коленях, растопырила уши, приготовившись услышать самую захватывающую историю о первой в моей жизни трансформации.

– Когда я был маленьким, кудрявым и рыжим, ко мне прилетел белый конь с огромными крыльями, и звали его Пегас, – улыбнувшись начал рассказывать дядя, – Он поведал мне о необычном крае и пригласил меня с собой. Мы полетели по небу с быстротой ветра на гору Геликон. Целый день я гулял по древней и самой незабываемой стране в моей жизни. А называлась эта страна «Литература». Вернувшись домой, я понял, что не смогу жить без возможности вернуться вновь в сказочное царство и начал плакать. Пегас загоготал: «Что же ты плачешь? Ты же Лев. Если уж ревёшь, так реви громко, ты же царь зверей. Посмотри, какая у тебя рыжая грива. Ну-ка покажи, как ревут Львы. Где же твой грозный РЁВ ЛЬВА!»

Я хотел повторить его слова, но слёзы по-прежнему лились из моих глаз, а язык не слушался, к тому же букву «Л» я не умел ещё выговаривать, поэтому начал кричать. И в результате получилось вместо слов «Рёв Льва» вот что: «РЕВ-ВА! РЕВ-ВА!»

– Теперь ты настоящий Лев, – заржал Пегас. Я назову тебя – РЕВВА, а в награду за усердие передаю тебе самый чудесный подарок в твоей жизни – искорку вселенского огня – Вдохновение, которое всегда поможет тебе оказаться в моей стране.

И вот, милое дитя, я живу в стране с названием «Литература» и дарю моим догорим маленьким друзьям сказки.

– Вот здорово, дядя Ревва! А почему я должна хранить этот секрет пока не стану взрослой? – осведомилась я.

– О! – протяжно произнес дядя, – Вам, моя, догорая, ещё придется столкнуться с Вашей Судьбой, которая окутана тайной покровительствующей Вам Пиковой дамы. И знайте, чтобы заслужить её благосклонность Вам предстоит не мало потрудиться. А далеко не все Судьбы любят, когда их хозяйки встречаются с Добрыми сказочниками, которые дружат с Ангелами.

Я сидела, затаив дыхание, вслушиваясь в каждое слово, представляя в своем воображении мою Судьбу, таинственную Пиковую даму и светлого Ангела.

– А кто такая Пиковая дама? – спросила я у доброго сказочника.

– История Пиковой дамы уходит в далекие времена, когда наша страна еще называлась империей. Империей правил Царь, а окружали его дворяне, князья, графы и бароны. Они возводили великолепные замки и дворцы, катались в каретах и носили изысканные одежды. Была среди них небывалой красоты фрейлина, статс-дама, известная в обществе как графиня Голицына. Её жизнь оберегала сама Фортуна – Богиня Удачи. А когда графини не стало, то её дух всегда приходил к тем, кто был незаслуженно обделён вниманием Богов великого Олимпа, чтобы поделиться совей удачей. И самый известный русский сказочник, гений и хранитель Вселенского огня великой страны «Литературы» – Пушкин назвал её Пиковой дамой.

Я слушала, как завороженная, и думала, что так будет всегда. Всегда будет дядя Ревва; пахнущая сдобой и ванилью тётя; мама, читающая мне любимые книги Маршака и Андерсена; отец, достающий шахматную доску для интеллектуального сражения с Львом Петровичем; прекрасная страна «Литература» и идеал романтического героя в облике благородного Оленя.

Но Время тикало на настенных ходиках, отсчитывая секунды, минуты и часы, собирая за новогодним столом родных и отбивая боем Курантов несущиеся с огромной скоростью года.

И вот, середина осени, вторая половина двухтысячных. Идёт мелкий холодный дождь. Мне уже не двадцать пять и, даже, не тридцать пять лет. Розовый защитный кокон беззаботного детства давно разбит. Я шагаю по мокрому, серому асфальту в надежде не подхватить грипп.

Оптимизм не покидал. Я пыталась изо всех сил верить в добро. Встречалась с друзьями, устраивала всем праздники, дарила подарки, придумывала мероприятия, несущие позитив и радость окружающим. Но Судьба, выглядывала из-за поворота не в лучшем своем обличии.

Устало шаркая в промокших ботинках по лужам, я ощущала её холодное безразличие к моим бесконечным потерям и неудачам. Казалось, что ей доставляло удовольствие бросать в меня новые и новые булыжники испытаний и собирать потом последние кусочки розовых осколков сияющего когда-то радужными огоньками защитного кокона.

Когда Судьба в первый раз поставила мне «под ножку», я ещё была полна сил и не придавала значения её далеко идущим намерениям. Я и понятия не имела, что моя собственная Судьба может мне изменить.

Из всего, что произошло за последние семь лет между мной и Васей, я сделала вывод, что всегда приходится выбирать. Даже тогда, когда совсем не хочется, и, что парадоксально, когда от тебя вообще ничего не зависит.

Детские воспоминания о Герое романа, будоражили воображение много лет, представляя его непременное сходство с идолом в виде гипсового благородного Оленя, гордо смотрящего с высока в далекое светлое Будущее.

Моя очередная попытка: найти идеального мужчину, не увенчалась успехом. Василий не тянул на Героя, несмотря на великолепные внешние данные. Он был высоким шатеном атлетического телосложения, с длинными ногами, седеющими висками и пронзительным взглядом, как у больной собаки. Однако, меня всегда поражала его серая мешковатость и обреченная опустошенность. Наши пути разошлись. Мы выбрали разные дороги. Я выбрала дорогу свободы, он – дорогу долга. И нам друг друга не понять.

За время нашего романа я докатилась до психотерапевта. Ну, и неудивительно, Вася был женат. И психотерапевт тоже был женат. Поэтому, на приёме доктор меня очень квалифицированно проконсультировал, сообщив, что ждать нечего.

–Идите, – говорит, – поищите кого-нибудь Другого.

– А как же любовь? Как же семь лет роковой страсти? – наивно спрашивала я.

Но, доктор был мужчиной здравомыслящим и хорошо обученным. Поэтому понятие «любовь» для него было термином обыденным, не более, чем для механика болт или гайка. Доктор чётко определил, что голову мне надо бы полечить, прописал полвагона пилюль и выставил меня за дверь с диагнозом – «комплекс неполноценности».

Оптимизм по-прежнему не покидал, я надеялась, что моего природного благоразумия и терпения хватит на перекрашивание серого и вялого Василия хотя бы в васильковый цвет, однако, с основательно прилипшим ко мне комплексом неполноценности ваять из рассыпающейся глины недосягаемый идеал оказалось невозможно. Это было третьим ударом и метким попаданием изменившей мне Судьбы в остатки слегка ещё нависавшего надо мной розового купола, последние стеклышки которого были скинуты ею в мерцающую вечерними огнями дрейфующих яхт морскую волну романтического острова Искья, запечатлевшего на фото два, стоящих ещё рядом, бокала красного и белого вина.

Предшественник Василия, настойчиво добивавшийся статуса главы базовой ячейки общества и моей руки, но так и не сумевший вывести меня на дорогу в светлое Будущее, исчез из моей жизни также внезапно, как и появился, в период бурной смены общественно-экономической формации постперестроечных времён, оставив в моей душе легкий след, подобный мягкому вязанному пуловеру и стойкие ощущения какой-то незаконченности.

Метро

Впрыгнув с разбегу в девяностые годы ХХ века, разворотившие не только мое сознание, подсознание и уверенность в светлом Будущем, но и крепкую, устойчивую экономику грамотного, планового ведения хозяйства великой державы, воспеваемой рок-музыкантами группы «ДДТ» в подземных переходах как «Родина – Уродина», я понимала, что работа в должности научного сотрудника одного НИИ позволяет мне только кататься на метро на работу и с работы, оплачивать коммунальные платежи и питаться ножками «Буша», поставляемыми лидером мирового империализма в «Уродину» в качестве гуманитарной помощи.

Ежедневно пробираясь по улицам, заставленным бесчисленным множеством палаток разной величины, торгующих всем, что нужно и совсем не нужно: от соленых огурцов и бюстгальтеров до стройматериалов, унитазов и запчастей к автомобилям, я вползала в метро «Комсомольская», протискиваясь между увешанными чемоданами, сумками и тюками приезжими. Они ползли, как муравьи, в наш раздувающийся, как воздушный шар, мегаполис. Метро, обляпанное рекламными щитами, больше походило на торговые ряды; здесь продавали книги, бижутерию, косметику, булки и гамбургеры с пепси-колой и даже иконы. Между пассажирами и приезжими сновали дельцы, предлагающие медицинские книжки, дипломы о высшем образовании, больничные листы. На полу валялись пустые жестяные ёмкости из-под пива; а там, где ещё не сломали скамейки, спали вонючие бомжи, отчего запах мочи и сивухи распространялся по всему павильону станций.

Болтаясь между полом и потолком вагона, застряв в плотно прижатых к друг другу телах, я пыталась настроиться на рабочий лад, чувствуя, что с трудом могу дышать и вряд ли выживу от непрекращающейся матерной брани набивавшихся в город, как кильки в консервную банку, иностранцев из бывших республик страны Советов.

С тех пор, как я переселилась в район постоянно стучащих рельс площади трех вокзалов, коричнево-серые тона городского пейзажа, заглядывающие в мое двустворчатое окно, загоняли меня в беспросветную монотонность безликих дней.

Наш некогда сплоченный и дружный научный коллектив, состоявший из пяти человек и работавший над темой искривления пространства, существовал благодаря стараниям сварщика-паяльщика Павлуши. Он искусно паял схемы на созданном для наших экспериментов агрегате, а также зарабатывал немалые деньги на сварке металлических конструкций у так называемых «новых русских», которые вдруг появились как общественный класс и стали строить дорогущие загородные дома. Усилиями Павлуши мы по очереди покупали продукты и готовили несложные блюда из гречки и макарон на обед, чего было достаточно, чтобы не умереть с голоду. Однако, Павлуша надолго не задержался в погибающем от отсутствия финансирования НИИ, и вскоре уже переселился в свой дом по Новорижскому шоссе, куда возил нас на пикник на бордовой машине Volvo, подаренной ему «новорусским хозяином».

После ухода Павлуши, других источников дохода у нас не было. Наука перестала быть интересной возрождающемуся из недр пост советского времени капитализму. Коллектив младших, старших и просто научных сотрудников начал образовывать товарищества по интересам, которые производили всякую мануфактурную ерунду, как не странно, более востребованную на необъятных просторах стихийных рынков несущейся в неизвестность страны, чем научный прогресс.

Объединившись в общество с замысловатым названием «Кноза», старший научный сотрудник Шихельсон В.Д. и его приятель кандидат математических наук Зельмейер К.А. штамповали на кустарных станках кнопки и заклепки. На моё удивление «Кноза» процветала, и к концу девяностых годов оба члена товарищества, сколотив приличный капиталец эмигрировали в Израиль, где продолжили свою научную деятельность, о чём в последствии я читала в профессиональных изданиях международного научного сообщества.

В отличии от моих коллег я не умела работать на токарном станке, поэтому подрабатывала фасовщицей в компании по продаже печенья «Лукошко», которую организовал ещё один член нашего некогда процветающего научного союза кандидат технических наук Степа Кочмарик. «Лукошко» не было столь же удачным проектом, как «Кноза», и просуществовало всего два года, после чего Степа, перешагнув на следующую ступеньку иерархической лестницы и попав в класс «новых русских», занялся фермерским хозяйством, отстранившись от старых знакомых, не сумевших применить свои научные знания в области искривления пространства для разведения крупного рогатого скота.

Ощущая свою никчёмность в результате полной потери надежды найти хоть какую-нибудь оплачиваемую работу, являясь по должности младшим научным сотрудником, я приняла решение о продаже, оформленной в собственность посредством многомесячного стояния в очередях государственных контор, двухкомнатной квартиры, находящейся в престижном районе любимой столицы, чтобы иметь возможность оплачивать частные уроки по английскому языку для моей дочки.

Искаженное представление о добросовестности наплодившихся посредников, оказывающих риэлторские услуги, отправило меня в однокомнатную квартиру на втором этаже с видом на трамвайные пути, где я неустанно боролась за существование и выживание.

А моя Судьба лежала на потертом от времени диване, выкуривая одну сигарету за другой и листая журнал «Cosmopolitan», который теперь продавался на каждом углу и выставлял на всеобщее обозрение жизнь голливудских звёзд в шикарных особняках, что сильно контрастировало с бытом отечественной интеллигенции, выброшенной очередной раз на помойку коллективного сознания, вышедшего на вещевые рынки большинства населения нашей сраны.

После просмотра свежего номера журнала эта Судьба бестия взяла меня за руку и повела в салон красоты, где меня с трудом пытались перекрасить в блондинку, превратив остатки и так не слишком шикарных волос в бледную мочалку. Взглянув на себя в зеркало, расстроившись от экспериментов желчной заразы, продолжающей усердно вмешиваться в мою жизнь, я выпила рюмку водки и начала с остервенением читать объявления о работе.

Проведя бессонную ночь, перелистав в поисках работы несметное количество пачкающихся типографской краской жёлтых страниц некачественной прессы с объявлениями, я отправилась по адресам товариществ с, почему-то, ограниченной ответственностью, имеющих некое отношение к науке.

Закрасив чёрные круги под глазами, я надела чёрную шапку – пилотку из каракуля, спрятав под неё торчащую в растопырку солому на голове, и доставшееся в наследство от мамы длинное драповое пальто с каракулевой отделкой, которое, как казалось, придавало мне солидности, и вышла на покрытый тонким слоем льда тротуар. Пройдя по узкой полоске потрескавшегося, старого асфальта я остановилась, задумавшись, в ожидании зеленого сигнала светофора.

– Ты глухая? – услышала я, ощутив толчок в спину недюжинной силы.

Я обернулась к стоящему за моей спиной громиле с синим одутловатым лицом, в вязанной шапке, надетой, как чулок, на верхнюю часть головы-шеи, спортивном костюме, натянутом на толстое брюхо, и грязных кроссовках.

– Нет, – с трудом ответила я, почувствовав боль между лопатками.

– Чё стоишь, тормоз? Двигай давай! – орал мужик и толкнул меня ещё раз.

– Почему Вы меня толкаете? Вы ведёте себя бесцеремонно! – пыталась защищаться я.

– Видали! Грамотная шибко? Без чего я моно? Тоже мне, фря, наштукатурилась, – продолжал издеваться громила.

– Что Вам нужно? – испугалась я наглому поведению незнакомца.

– Понтуешься, тетка! Тебе в метро? Топай вперед! Или «бумер» подать? – заржал мужик, дернув за мамино пальто.

До меня медленно начало доходить, что, пожалуй, он прав: кататься на метро в длинном драповом пальто не следует, да и, вообще, выходить на улицу лучше в спортивном костюме и кроссовках, чтобы слиться с униформой господствующего класса «нуворишей». А лучше всего перейти на соответствующий сленг, состоящий из милых слуху слов вроде «чё», «ничё», «лох», «челнок», «распил», «откат», «везуха», «кипиш».

«Но ведь я еду на встречу с интеллигентными людьми» – мысленно успокоила я себя.

– Вы не достойны называться мужчиной, – буркнула я в ответ громиле.

– Чё? – выпучил глаза мужик, как видно, плохо разбирающийся в гендерной принадлежности.

– Фильтруй базар, дядя! – с напряжением, всё-таки, выдавила я из себя на привычном для громилы языке и вприпрыжку быстро зашагала в сторону метро, не дав ему опомниться.

Выдохнув воздух и втянув живот, я ехала в вагоне метро по кольцевой линии, между плотно прижавшихся вертикально друг к другу пассажиров. Сделав пересадку на не менее достопримечательной станции «Киевская», на которой бурлила многоязычием толпа разбредающихся в разные стороны и пересекающихся потоков гостей столицы и «челноков», я наконец-то смогла вдохнуть воздух, выбравшись на открытую, голубую ветку Московского метрополитена.

Несмотря на то, что мне пришлось стоять, так как все сидячие места были заняты, я могла смотреть в окно и спокойно созерцать природу и городские кварталы, а не глухую, черную стену подземного тоннеля или заляпанную помятыми листовками стену вагона.

Был март, но мороз ещё не отступил, закрашивая вагонные окна белыми картинками. Утреннее солнце пробивалось сквозь темные снежные тучи, освещая розовым светом пробегающие мимо улицы. Поочередно мелькали торговые рынки, палаточные ряды, рекламные плакаты, размалеванные безвкусно в палитру не сочетающихся между собой цветов.

Я ехала, зрительно переключаясь то на деревья, то на крыши пятиэтажек, то на огромные рекламные баннеры, а мозг, не успевавший перерабатывать потоки ненужной информации, сигнализировал о том, что неплохо бы вспомнить цель настоящей поездки.

–Доброе утро, – услышала я голос стоящего какое-то время рядом пассажира.

Я вздрогнула и посмотрела налево. Рядом находился пожилой, высокий, худой мужчина в твидовом клетчатом картузе Шерлока Холмса и дубленке.