Его багровые лилии

Пролог

В шортиках и в толстых колготках – одна пара на другую – и шапка-ушанка наравне с шубой больше самого ребенка, – так приходил всегда мальчик. Он был рожден с кожей, как у усопшего деда, бледной и белой, и черными, как отгоревшая смола, волосами. Он помогал пробивать лунки во льду, набирать воду из озера, ловил, бывало, рыбу на стол тетки.

Но сегодня он точно не должен появиться.

Шершавые теплые дрожащие руки погладили крохотные ладошки дочери. Мужа еще не было дома. Каждый раз она боялась, что он не придет вовсе, хотя для лис, подобных ему, характерно было просто воровать кур и яйца, а не охотиться.

Постыдное удовольствие пряталось в том, чтобы быть бедным, но таящим опасность для простых людей лишь благодаря своей необычной, но постоянной природе.

Зима.

По деревянной крыше отчаянно бьет сотня веток, стучась, просясь внутрь, в тепло. Но неумолимая женщина всегда держит одну-единственную дверь в доме на замке, окно – закрытым, а крышу – всегда отремонтированной, так что никто кроме бушующего ветра не должен нарушить покой спящей малышки, Гекаты. Ее мама позаботилась об этом.

В большой белой печке шелестят и потрескивают горящие дрова, около нее висит люлька с завернутой в одеяла девочкой. На скромной полке на полупустой стене стоят рядком корешки различных сказок. Среди них и «Радуга в Рождество» о девушке, попавшей в личную детективную историю одинокой для героини праздничной ночью, когда она смогла ступить в картину на стене собственной комнаты. И традиционные стихи, колыбельные и басни кохлеанцев стояли здесь… Немногие сейчас читали книги. Немногие знали, что такое Рождество, но в этой деревушке у каждого в доме мог хотя бы просто лежать даже один-единственный томик со сказками или сонетами давно забытых авторов и поэтов. Побеждая помпезно грамотность, человечество становилось послушным. Посредством уничтожения искусства люди защищались от появления чудных творцов, или волшебников, вершащих судьбы других существ и оживляющих мифы и легенды.

Как эта семья оборотней-лисиц. Одна только мама была человеком, и все же она не позволила бы дочке и всем остальным поколениям ее рода забыть о том, что такое колыбельная. Как ранят или возвышают тебя стихи над самим собой, как храбрые рыцари спасают принцесс в сказках, как радуга появляется в Рождество.

А сейчас, пока маленькая Геката спала, мама пыталась намыслить какой-нибудь ужин для своего мужа, что все еще не вернулся домой с охоты. Тьма за окном все сгущалась, и метель стучалась по стеклу и по крыше. «Наверное, снова придет без добычи», – решила она, поднеся горящую лучину к фитильку масляной лампы. Электричество доходило только до главных двух светильников, а от любого огня зато становилось теплее хотя бы на сердце. Как-то само собой. Смотришь на этот желтый язычок, а за ним, в окне, должна появиться вот-вот фигура любимого мужа.

На полках кухонного шкафчика в углу было как-то очень пусто. Осталось только молоко, которое пора было бы уже снова вскипятить, чтобы не пропало, да гречневая крупа. И всего хватило бы только на полторы порции. «Нет, эта кашка для Катюни. Еще на завтрак и на обед остается. А чем же кормить этого лиса? Хорошо бы, если он поймал куропатку, но обычно, когда он приходит в такое время, он ничего уже не приносит…» – с досадой подумала мать. Катюней она звала свою Гекату.

Женщина подошла к центру комнаты и задрала тяжелый ковер. Под ним находился небольшой деревянный люк, закрывающий маленький тесный, но прохладный погреб, в который время от времени в семье что-нибудь складывали из съестного. С трудом мама его открыла, спустилась по лестнице вниз, забыв накинуть шаль и вздрогнув от смены температур, с одной из полок она выдвинула закрытый ящик. В нем лежало всего одно куриное яйцо, но уже стало ясно, что с ним надо делать.

Женщина проверила дочку и пошла вскипятила молоко, сильно развела его с водой, чтобы хватило на омлет. Помыла яйцо, опасаясь болезни, характерной для лисиц, сальмонеллеза, и, приготовив, стала дожидаться мужа и подметать дом. За пламенем лампы уже совершенно ничего нельзя было увидеть: все окно покрылось непрозрачной ледяной коркой. «Когда же он придет… Когда же он придет…» – не унималась в очередной раз жена. Она поставила веник в угол, еще раз подошла к люльке. Геката мирно и очень сладко спала. Ее маленький поросячий вздернутый носик тихо посапывал под завывания ветра, бьющегося, как и прежде, в замерзшее стекло в раме. Мама хотела поцеловать ее в лобик, но побоялась неосторожным движением разбудить дочку. Та проснется, заорет, заплачет, что не дали поспать. Не нужно будить лихо, пока оно тихо. Родной запах малышки немного успокоил женщину. Тут отчетливо прозвучали три легких стука по дереву, и в дом вошел изможденный папа, покрытый весь белым инеем и розовый от холода. На порог сразу посыпался снег с улицы. Отец сделал резкий широкий шаг и закрыл дверь, приперев ее собой, а оберег, висящий над нею, успокоился, когда ветер перестал его бешено кружить. В руках у мужчины было пусто.

– Ужин уже остыл. Уже поздно, – начала жена, снимая с него затвердевший шарф, шапку и тулуп. – Снова не спрятал одежду, когда обращался? Все заледенело. И сам продрог. Шерстка-то с тобой не остается, когда переходишь в форму человека! Сколько можно повторять, чтобы ты прятал все под сугроб!

– Я ж потом так ничего не найду… – попробовал оправдаться лис. За всем зимним утеплением он все еще был тем еще красавцем, от которого жена таяла, как только видела, но не в этот раз.

– Тогда охоться как человек! Взял ружье и пошел! Как зверь ты уже стар стал! Который раз домой возвращаешься с пустыми лапами!.. Руками! Тьфу ты! – ругалась громким шепотом мать, чтобы не разбудить спящую дочку.

Папка последней совсем загрузился и молча сел за кухонный стол. Из старого правого окна метель все так же давала знать о себе задувающим в дом ветром. Мужчина повозил по тарелке свой холодный омлет и только тогда взял ложку в рот.

– Прости… Стоило приготовить, когда ты придешь… Я уже и не знала, сколько придется тебя ждать… – тише и ласковее произнесла она, подойдя к мужу и устало обняв того за шею. Женщина положила на него голову и ближе прижалась к телу мужа, чтобы согреть его теплом. – Хочешь, заварю чай?

–Нет… Поздно уже.

– Я заварю, – отошла жена от него и достала из шкафчика травяной сбор. – Что с тобой? Сегодня ты более нервный, чем обычно.

Не сразу, но он ответил:

– Сегодня… Другую лисицу убили. Волга залезла к человеку в курятник. Отчаялась… Бедняжка… Сколько дней она не кормилась совсем. Сейчас трудно что-то поймать. Все звери в лесу попрятались, а метель делает охоту совсем невозможной. Еще и тулуп с шапкой вечно снегом замечает… Да я знаю, что нужно прятать… Знаю… В последние недели мне приходится идти дальше, чем обычно, в обличии лисы. Все время боюсь потерять твой шарф, который ты мне связала в прошлом году. Кстати, спасибо большое… Еще раз…

– Да ладно тебе… Я тогда еще не очень хорошо вязала… Шарф весь в затяжках. Надо новый делать, – вздохнула жена. Целых десять месяцев она вязала тот подарок мужу к Новому году. И вот сейчас, спустя немного времени, он уже весь попорчен. Надо было уделять больше внимания ровности рядов.

– Так вот это Стефан пристрелил ее…

– Стефан!? – чуть было не уронила мать кружку. – Этого не может быть…

– Она обворовала его курятник и угрожала безопасности малыша, когда он гулял рядом.

– Так это случилось, когда было еще светло?

– Видно, Волга была совсем отчаяна…

– Я ведь видела ее в последний раз, только когда она была еще подростком… А теперь она…

Вдруг закричала в люльке малышка, и мама срочно подбежала к ней и подхватила тут же девочку на руки.

– Ката… – позвала она дочь, но та краснела и орала все больше.

Женщина стала баюкать ее, читать стишок, традиционный для кохлеанцев, о том, как матери с детьми ждут отцов с охоты зимой. Малышка, как от заклинания, успокоилась и заснула мирным сном, какой бережно накрывал ее еще две минуты назад.

Мама прижала Гекату к сердцу горячими шершавыми руками, подошла к кровати, приподняла одеяло с пледом, как будто открыла карман, и легла в этот карман с дочкой, поглаживая ее по голове.

Говорят иногда в городах этой области, что в Кохлее живут очень суровые люди, что там не только Лешего или екая можешь встретить, но и мать, которая читает своему ребенку стихотворение о гибели отцов в суровом холоде и мраке зимы. И это считается нормой для жителей той деревеньки.

Каждый видит мир по-своему, и это нормально. Даже внутри одного населенного пункта люди могут быть разными настолько, что не ходят в чужой район или определенный двор, чтобы не столкнуться с чужеродной для себя атмосферой. Обычно ощущение от такой очень гнетущее.

Но зато в Кохлее все жители очень добрые и с большой теплотой относятся друг к другу.

Лис долго сидел и смотрел в окно, пока перед ним стояла пустая тарелка из-под омлета. Ветер из щелей деревянного окна подмораживал его кожу, вызывая мурашки, а с другой стороны его обжигал жар печки. Тут жена его по привычке, с какой живет она уже шестнадцать лет, похлопала по месту ее мужа на кровати. Отец семейства очнулся, несколько раз моргнул, чтобы полностью выйти из себя, где пропадал все чаще. Он не забыл потушить огонь масляной лампы на ночь и пошел в той же одежде, в которой и был весь день, в постель. Мужчина придвинулся поближе к жене и дочке-лисичке, длинной рукой потянул за шнур от светильника, и теплый свет его погас, погрузив их маленький домик во тьму. На улице, за стенами все еще бушевала природа, а внутри же было уютно и хорошо. Укрыв лучше толстым одеялом и аккуратно обняв своих девочек, отец положил свою голову на подушку и заснул. В такой позе все трое и пролежали остаток ночи, чтобы не дай Бог самая маленькая из них не проснулась и не была придавлена никакой частью тел родителей.

На следующее утро главе семейства стало плохо. Мама бегала туда-сюда по всему дому: от люльки к мужу, от него – за тазиком, с тазиком – на улицу, чтобы все вылить, и еще к углу с кухонной утварью.

– Как же так? Я ведь помыла то яйцо…

– А ты уверена, что помыла с мылом? Ты уже была наверняка очень уставшей…

– Не помню…

Отца все рвало и рвало. Геката плакала. Продовольствия до ужина не хватало. Охота в последнее время не заканчивалась успехом. Придется опять стыдиться и просить у соседей. Именно так мама и сделала. Люди, живущие ближе к дороге и чуть дальше от леса были очень щедры. Они снова дали женщине свою корзинку фруктов, риса и даже немного замороженной рыбы. Когда мама пришла домой, папе было уже немного легче. Она обрадовала еще не понимающую речь малютку и мужа тем, что принесла.

– Замечательно! Еще лучше было бы, если бы было мясо!

С последним же словом жена ударила его поварешкой по голове.

– Не тебе об этом говорить! Горе-охотник! В последние месяцы твое здоровье все хуже и хуже… Как ты так заразился-то от одного яйца?

Отец снова замолчал. Да, ему было стыдно. Перед ней и перед еще несмышленной дочерью тоже. Но бывалый красавец-лис уже не так бодр, активен и силен как раньше. Энергия рано начала покидать его и уходить в землю, к предкам. Сейчас любая простуда даже могла сразить его, и только бегло кормящая ткани и согревающая кровь в зверином облике будто поддерживала его.

Жена же напротив, точно забрала годы мужа, готова была прожить еще много лет, вырастить Гекату и ее детей.

Примерно так наполовину и сыграла с ними судьба. Уже весной дорогой ее лис лег в свой гроб из-за очередной болезни, а его семья навсегда потеряла кормильца. Но это было не такое редкое явление в Стране Холода. В Кохлее тоже уже были семьи без отцов. На похоронах собралась вся деревня, и было даже много таких людей, каких мама Гекаты особо и не знала. Разве что видела мельком. Кицунэ порой бывали не такими общительными с человеческими семьями.

И все же женщина отчетливо увидела в толпе черных одежд, прикрываемых обычными куртками и тулупами, мальчика с яркими длинными волосами, золотистыми на фоне скорбного серого дня, лежащего на грязном снеге. Тот ребенок стоял один, без своих родителей, и, похоже, их у него и не было. Мама Гекаты посмотрела еще раз на свою девочку. Убедилась, что она спокойна и не замерзла. Женщина подошла к мальчику, с длинными, цвета полумесяца на сливовом летнем небе, волосами, которые она приметила мгновение назад. Она спросила о его самочувствии и предложила свои объятия.

Так они и стояли посреди холода суровой весны и скорби, а люди все подносили черные лилии.

Глава

I

: Арка Посланника Солнца

Часть 1:

Родная деревушка Кохлея

Это та история, которую я мог, несмотря на свой недуг, собрать по отрывкам своих воспоминаний, записей и зарисовок в дневнике, но больше всего мне помогли кольца памяти. Они серебряные. Два из них принадлежат мне и моей жене, знающей меня лучше, чем даже мой самый дорогой друг, или так же. Еще два – моим ныне покойным матери и бабушке. Храни их Бог! Одно я даже нашел, возможно, принадлежавшее моему деду.

Существовало поверие, оказавшееся в итоге истиной, какой я смог воспользоваться сейчас: когда крутишь это маленькое украшение в руке, разглядывая его, можешь видеть то, что запомнило это кольцо. Ту атмосферу, то настроение людей вокруг, как и самого его владельца, что оно впитывало в себя.

Еще давно, в самом своем детстве я был поражен одним великим человеком, который, как оказалось, всегда рос со мной в одной деревне. Сейчас я скажу, что он всегда мечтал быть королем, чтобы защищать людей и Души, принадлежавшие их малым Родинам, но далее я постараюсь больше описывать все события так, будто они развиваются по мере своего наступления, а не закончились и забылись многие годы назад. Хотя и не исключено то, что где-то эти мои попытки написать идеально покажут, как я снова попал впросак. Но Маня действительно заслуживает отдельного рассказа о себе. Он всегда вдохновлял и воодушевлял всех, кого держал рядом с собой. Никто и подумать раньше не мог, что уже в свои десять лет он был таким смышленым и уже продумывал свой план действий по становлению королем.

Началось все с заведения знакомств, но я начну с того места, с которого тянулся наш длинный путь.

***

Мы жили в небольшой деревне под названием Кохлея, или «Улитка», на окраине региона, то есть абсолютно далекие от городской суеты, бесправия мегаполисов и его новорождающихся странных правил, если не считать появление трамвая – древнего транспортного средства, которое, казалось, было забыто уже много поколений назад.

У нас здесь правила мораль, и это было хорошо, пока оно работало так. Стояли, частично вросшие в землю, в нашей деревушке небольшие побеленные и краснокирпичные домики с толстыми теплыми крышами, поскольку зима всегда приходила к нам холодной снежной диктаторшей, и все наши местные знали об этом. Все семьи часто видели друг друга в лицо, и нередко им приходилось делить друг с другом общий загородный быт: у одного были коровы, у другого индюшки, третьи имели виноградники и делали для всех вино, а кто-то часто сообщался с более крупными населенными пунктами, когда это было необходимо для порядка и торговли. И все же люди жили здесь хорошо, была помимо постоянно въезжающих и выезжающих только одна семья, отличавшаяся от остальных: новоявленные богатые братья и их сестра с молодым мужем, еще более скрытным, чем остальные. У них не было никакого хозяйства, и они никогда не выходили из своего крепкого, отделенного от других дома, почти имения, сильно отстраненного и одинокого, ближе к выходу в море. Неясным оставалось их пребывание здесь, и часто местные видели только девушку: маленькая и тонкая, болезненно бледная, с синяками под красными глазами – казалось, если чуть быстрее обычного подует ветер, он сдует бедняжку, не оставив кости. Так рассказывали и взрослые детям – они верили, что призрачная соседка принесет им беду в виде чумы, если те хотя бы встретятся с ней взглядами.

Так или иначе, но покой еще временно оставался здесь. Земля эта охраняла людей: каждый человек на ней имел душу, подаренную ей. Именно по этой же причине всех тянуло сюда, даже если никто не знал о самом существовании здесь деревни этой.

Многочисленная трава прерий, выстилающая луга, кислица, клевер, здесь рос амурский бархат, сосны, ландыши, лимонник, и пыльца, и семена которого использовались местными, пионы и даже лотосы, – все было в этих краях, а богаты они изобилием растений потому, что та самая Душа питала их, хотя большинство людей и жило небогато. Но это было тем родным, тем домом, что берегли мы.

***

Тем не менее, часто появлялись и исчезали и новые семьи, таких хватало, которых неумолимо тянуло сюда. Такими были даже любвеобильный мальчик и девочка-великанша, которая его защищала. Деревня разрасталась, и однажды было предпринято решение построить рельсы, проходящие через весь населенный пункт и ведущие в два соседних села. Говорили, что даже та семья с окраины приложила свою руку к прокладыванию рельс, о чем никогда не подумал бы никто другой. И по ночам по ним ездили накрытые плотно вагоны с грузом. Днем по ним стучал трамвай, и часто в нем на двухместных сидениях лобызалась эти двое. Мальчик все лез к пассии, как к мамке, под мышку, утыкался носом в ее большую грудь, покусывал, лизал и целовал ее прилюдно. И никому из здешних это поведение не нравилось. Толпы бабок с набитыми корзинами картошки, папоротника, завернутых в платки, редко их сухощавые деды, и среди них – та пара, «не знающая стыда», как говорили все. Однажды шел облизанный дурачок в школу, а ему мальчишки вслед: «Фуу! Да это он за юбкой великанши бегает! Да он такой мелкий, что у нее в ногах теряется, и та его найти не может! Не отличает от каблука своей громадной туфли! Ха-ха-ха!». И он про них думал: «Деревенская шпана! Необразованные дураки! Всю жизнь и так до старости останетесь тупыми – ничего вы не знаете! И кто эта ваша великанша!?». Он плакал, а высокая девушка его опекала: обнимала и утешала: «Я же говорила: они не любят, когда кто-то выставляет интимные вещи прилюдно, они только из-за этого так говорят обо мне – я же знаю. Все хорошо, это нормально, я люблю тебя».

Я тоже, признаться честно, не всем нравился. С детства я был очень замкнут, про меня говорили: «Он сам в себе». Разница была лишь в том, что до какого-то времени, до какой-то поры меня старались наоборот поддерживать. Я не чурался никакой работы и всем помогал, кто меня об этом просил, только делал это молча. Я видел понимающие взгляды в их теплых глазах. Но это изменилось. Наша земля всегда терпела какие-то перемены: еще моя прабабушка рассказывала мне, что до войны, до людей, что устроили ее, был другой мир, и он почему-то был реальнее, чем наш. В нем все подчинялось правилам физики и химии, по ее словам, – это были две науки, могущие объяснить все вокруг до мельчайших подробностей. Ослепленный одним этим знанием, я всегда стремился к какой-то учености и много читал из тех книг, что сохранились в доме на чердаке до наших дней. Вообще наша деревня была самой полной, по моему мнению, по наличию тех рукописей, что дожили до этих пор. И я знал каждую книгу в этом месте. Не все были мне понятны, поэтому я продолжал перечитывать их снова и снова, пока меня не прозвали «книжным червем» и «занудой» за то, что все мальчишеские планы на захваты баз, постройку шалашей и слежку за девочками я не просто променивал на старые запылившиеся тома, так еще и обо всем докладывал родителям, устанавливавшим за куролесниками надзор. Я же считал, что я умнее других и занимаюсь более полезным делом, чем напрасное ломание веток, избивание палками крапивы и приставание к девчонкам, которым интересны только их куклы, и взрослые всегда были для меня большим авторитетом – теми уважаемыми людьми, что всегда заботились о нас и обязательно должны были быть осведомленными в местонахождении каждого из нас, детей.

Время сменилось, точно кто-то внедрился в него, засунул пальцы в песок и провел по нему ладонями, разрушая прибрежный замок. Даже в деревне люди стали обособленнее, уже меньше ходили друг к другу в гости, – даже старые друзья, – больше ездили в город и продавали урожай там. Мы стали разрастаться и кто-то уже даже отказался от своего хозяйства. Каждый стал учиться всему сам, либо работать в более крупных населенных пунктах, чтобы без помощи других облагородить себя и свой участок. Мы стали одинокими. Я мало общался с другими, но то, что теперь никто не здоровался со мной, не просил моей помощи и не принимал ее, никто не звал меня строить грязный шалаш и не обижался на меня за отказ, не нравилось мне.

Позже отношение других ребят стало быть похожим на отношение диких зверей: если я молчал, меня считали странным, а странных недолюбливали именно за их непредсказуемость, которая считалась опасной. Как-то раз после школы на пути домой меня даже перехватили на разборки. Меня называли тупым те, кто знал меня давно, кому я помогал и дома, и на учебе, говорили, что я болен душой и что со мной небезопасно находиться даже. Оскорбления они подбирали так, что многие слова я никогда и не слышал даже, при всей моей начитанности. Будто я какой-то чумной. Мне в глаза не хотели смотреть – боялись. И я тут же вспомнил ту новую семью с окраины. По груди моей волной прокатилось неприятное чувство. То ли девушка бледная та тоже была какой-то жертвой этих внезапных изменений в сердцах людей, то ли окружение ее и впрямь было виновато в наших бедах. Между этими двумя мыслями метался я, и ни одна из них меня не утешала. Спина моя дрожащая от мурашек ощущала уже грядущие побои, которые я видел на других, и в то же время мне не верилось, что такое может быть. Остановил их тогда только мой нынешний друг. Миловидный, смазливый, как девочка, и золотой, как волос рассветного солнца, путающийся между деревьев, он появился там в самое нужное время. Кто мог подумать, что этот низенький мальчишка так силен, что сможет защитить меня, слабака, от пятерых ребят?! Вот и я не ожидал такого. Каждый из них тогда с синяком под глазом, переломанной костью руки или ноги или хотя бы с царапиной побежал домой, чтобы жаловаться. И исходя из того, что я тогда увидел, я бы даже сказал, что парень этот силен не кулаками, а своей волей, что создавалась правдой, всегда стоящей за его спиной.

– Маней меня зовут, – представился мне он, когда я не мог оторвать от него выпученных от страха глаз.

– Это как кошку что ли? – удивился я.

– Дурак что ли? Кошку Манюней зовут или Марусей. А я просто Маня.

Позднее его имя стали произносить как Манджиро, так как оно более полное и менее ласковое, чем Маня, и сокращали до Джиро, реже – до Майи, что тоже не сильно было похоже на мужское. Однако кровь в нем кипела, как в варваре. Даже в десять лет для меня он был огромным примером, заслуживающим подражания и любви, какой учили, насколько я знаю, древнегреческие философы – к своей семье и своим друзьям. «Сторге» это называлось по-другому, хотя иногда это слово и имело романтический характер (это уже когда любовь творилась между мужем и женой). Но мой Маня, которого я знал, всегда говорил глупые, несравненно с его большим потенциалом и умом глупые захватнические мечты. Он говорил, что станет королем Холодной страны, что, когда первый снег года, который наступит десятки лет спустя, покроет миллионы гектаров, как белый с багровыми лилиями королевский плащ, тогда он будет править этой страной. Этот огонь, горевший у него в груди, создавал ореол рядом с ним, которого боялись некоторые люди.

Если честно, в этот момент я даже отложил ручку, приостановив процесс написания истории. Так сильно мне самому понравилась эта фраза: «Он говорил, что станет королем Холодной страны, что, когда первый снег года, который наступит десятки лет спустя, покроет миллионы гектаров, как белый с багровыми лилиями королевский плащ, тогда он будет править этой страной. Этот огонь, горевший у него в груди, создавал ореол рядом с ним, которого боялись некоторые люди». Это максимально точно описывает Маню, как бы расплывчато на самом деле это ни звучало. Именно в этот момент я решил назвать книгу «Его багровые лилии» и нарисовать на обложке эти цветы в момент, когда они, тлевшие от огня, остывают под тонким свежим тюлем из снега. Это его собственный гербовый знак – багровые лилии. Именно их выращивала госпожа Фаина, о которой я напишу в следующей главе.

***

Вы, наверное, спросите, как мы подружились? За его спиной я стал яркой защищенной тенью, благодарной яркому спасителю, но одного сюжета было мало. Долгое время Маня доставал меня своими шалашами в лесу, охотой на кабанов, от которых он только и делал сам, что удирал. Да-да, с этого начинался путь великого короля. Но я к тому привык.

Шли годы, а наша дружба крепла, и Маня почти не вырос в высоту. Иногда я относился к нему как к младшему брату, хотя он и был старше и сильнее меня. В простецких бытовых вещах, как и в познании целого мира его просвещал именно я. Он все ловил на лету, хорошо мыслил логически, а я был его карманной энциклопедией по всему, что вокруг. Только с ним я спускался к воде, проходя мимо имения чужой семьи, лазал по испещренному всеми возможными отвратительными жуками лесу и ловил по ночам мотыльков, которых днем изучал.

Меня растили мама и бабушка – у Мани же не было даже этого. Он рос почти что во дворе, спал у бывших друзей его родителей, сгинувших от неизвестной болезни, поражающей ткани и органы, и теперь я действительно заменял ему частично семью. После этого он говорил: «В нашей стране не должно быть глупцов и бездарных докторов. Если бы все врачи знали свою работу при всех существующих болезнях, было бы меньше напрасных смертей».

Женщины в моем доме его обожали, слушали, развесив свои красивые уши, а еще всегда пытались накормить так, чтобы он больше от них никуда не ушел. Джиро раздувался, и пыхтел, и шутил так, что весь последующий вечер никогда не было слышно его недовольства, мрачной тучей преследующего его настроение обычно. Точно Маню отпускало все то, что в будние дни его терзало. Скорее всего он грезил о потерянной семье. Только потом я смог это связать.

***

В первый раз я и он вместе встретили общую для всех беду. Тогда будто кто-то изнутри решил разложить ту Душу, что делала нас людьми. Всегда кто-то наведывался к нам. Во времена физики и химии наши люди работали здесь денно и нощно, отдавая весь хлеб владельцу земли, а если мы поднимали бунт, то все боялись, и все же жили мы под нашим государем, потому так и должно всегда было быть. Потому и Маня всегда хотел защищать нас и всех остальных людей, живущих в этой стране. Но в этот раз Великий не спас нас. И Манджиро тоже не мог ничего с этим поделать. Я видел, как отчаянно он смотрел в сторону дома, который мы покидали вместе. В этот дом мы не могли больше вернуться никогда. Нас сожгли изнутри те, кто чувствовал, но не понимал Душу земли. Чужаков из Руин тянуло к ней, и это злило их настолько, что они готовы были грабить и убивать на нашей территории, и под горячую руку безжалостного противника попала и наша деревня. Они рождались будто из самой нашей почвы, как чудовища. Они разорили Душу при свете дня, раскололи ее, а осколки забрали себе. Я видел и великаншу, бежавшую с ее маленьким мальчиком, и соседей, успевших еще ранее отвернуться от нас, и в конце – белые стены имения с ровно стоящими перед ними черными фигурами двух братьев и сестры с ее мужем. Признаться, я не мог различить тогда сквозь пламя кто из них кто, но в мою память врезалось то, как бесстрашно они глядели на происходящее, даже не шевелясь, как если бы все это было лишь каким-то спектаклем, разыгрывающимся перед их глазами. Мы бежали с нашей родной земли, оставив на ней любимых бабушку и мать, которых было уже не спасти. Наши ноги несли нас подальше оттуда, куда мы всегда должны были приходить.

Жар был настолько сильным, что лихорадило тело, а кожа лопалась из-за ожогов, глаза щипало от боли, соли и копоти. Сейчас Маню, наверное, почти преследовала участь принца с серебряными волосами, которому дали корону расплавленной на голову, заживо сваривая ее.