Kitobni o'qish: «Водолаз Коновалов и его космос»

Shrift:

Моему мужу Александру Никитину с благодарностью за все, что здесь написано

Утопленник

Из черного жерла упавшей бутылки тек жирный перламутровый ручеек шампуня. Там, где он впадал в ванну, струя воды взбивала белую пахучую пену. Вода вокруг была мутной, словно не водопроводной, а речной. Как будто реку по трубам пустили неочищенной, полной ила и песчаной взвеси. Пенный замок возносился над краем ванны и пластмассовой мыльницей, росли его причудливые башенки, возводились укрепления. Мужчина, лежавший в ванне, смотрел на причуды пенной архитектуры равнодушно. Да и не смотрел он вовсе, просто лежал, откинув голову, уставив глаза в потолок. Он думал о том, каково это – утонуть. Стать одним из тех, кого находили в озерах и реках – недвижным, холодным, равнодушным. Вспомнил, как было страшно, когда он впервые погружался за утопленником.

– Юр, ты его не бойся. Ты скажи ему: «Привет! Давай подниматься наверх!» – учил руководитель спуска.

– Привет! – сказал Юра, увидев утопленника издали, и зачем-то помахал ему рукой. Вода была необыкновенно прозрачной, хоть пей. Утопленник смотрел на него не мигая и вдруг плавно повел рукой, будто приглашая. Он покачивался возле здоровой коряги, и солнце играло на его сине-зеленом животе.

– Нет, лучше уж вы к нам, – тихонько, чтобы не обидеть покойника, пробормотал Юра. Подплыл ближе, недоумевая, почему тот не двигается с места.

Сердце колотилось, как в детстве, когда казалось, что коснувшаяся ноги тина – волосы утопленницы, мистической обитательницы бабушкиного пруда. «Так и не нашли ее… И осталась она, бедняжка, сторожить, чтоб никто глубоко не заплывал», – говорила бабушка Нюра маленькому Юрику, поправляя на нем плавки и растирая полотенцем. Юрик испуганно озирался на воду, из которой его только что изгнали за предательскую синеву на губах. Едва обсохнув, он возвращался в пруд и снова пугался холодных липких прикосновений.

– Тс, – шикнул сердцу Юра и подплыл ближе. Утопленник не мог никуда уплыть. Огромные корни поваленного дерева цепко держали его за плавки. Одной рукой ухватившись за сигнальный конец, другой Юра попытался отцепить проклятый корень, но ничего не вышло. – Надеюсь, ты не против, – заручился согласием утопленника Юра, достал нож и распорол плавки. Труп начал медленно подниматься, словно только и ждал свободы. – Вот так, а теперь пойдем домой, – подхватив его под мышки, Юра стал продвигаться по ходовому концу наверх, но почему-то обернулся. Коряга махала ему вслед красным флажком плавок.

Юрий открыл глаза. С горлышка лежащей на краю ванны бутылки свисала последняя капля. Пенный замок потерял былое величие, расплылся белыми хлопьями по мутной воде, которая уже норовила перелиться через край. Он медленно встал, отчего замок окончательно осел. Юрий завернул кран, дернул за цепочку. Пробка вышла нехотя, с тихим протестующим хлопком. Также нехотя вышел из ванны Юрий Коновалов, бывший водолаз, бывший кандидат в мастера спорта по плаванью, бывший матрос, бывший муж Марины Самойленко. Ныне же, согласно его собственным размышлениям о самом себе, полнейшее никто.

Пока он вытирал жестким после стирки махровым полотенцем правую ногу, левую ногу, руки одну за другой, водосток шумно всосал в себя остатки мыльной воды. На стенках ванны остался серый налет грязи, пены, волос. Юрий ополоснул ванну, защелкнул пузырек из-под безвозвратно и никчемно утекшего шампуня.

Вошел в пустую кухню, достал из висящего на ручке двери пакета лоток с лапшой быстрого приготовления, залил его водой из сиротливо стоящего на столе нового электрического чайника, извлек из целлофана пластиковую вилку и сел за пустой стол ждать, когда заварится обед.

Вилки, ложки, ножи, тарелки, обе кастрюли, сковороду и разделочную доску – Марина забрала все. «Это нам на свадьбу подарили, которую, между прочим, мои родители оплачивали!» – аргументировала она свое бытовое мародерство. Доску было особенно жалко. Толстую деревянную доску в форме дельфина они купили в Сочи в первое после свадьбы лето, одновременно ткнув в прилавок пальцем. Весь день Юра таскал ее с собой – на пляж, и в кафе, и вечером уже в караоке. День Деревянного Дельфина был самым счастливым днем их семейной жизни.

При сборах, неспешных и вдумчивых, сопровождаемых долгими Мариниными рассуждениями о ее правах на вещи, доска была упакована на дно коробки со смешной надписью «утварь», завалена прокладками («Это тебе точно не нужно»), утюгом («В кладовке старый найдешь, он, правда, течет немного») и новогодними игрушками («Ты же не будешь елку наряжать»).

Елку он наряжать не собирался, в этом Марина была права. Но, к сожалению, это была вся доступная ему информация о собственном будущем.

Табурет

Будущее поступило с Юрием Коноваловым подло. Оно маячило перед ним обнаженной девой, искушало, призывало, очаровывало, пело сладким голосом дивные песни, но стоило ему приблизиться – дева обернулась чудищем, которое разжевало его, перемололо кости, высосало кровь и выбросило шкурку на клетчатый линолеум кухни: «Отдыхай, Коновалов, восстанавливайся!» Последние три слова оно произнесло ему в ухо прокуренным голосом начальника приморского центра водолазных работ, коротко пикнуло и замолчало.

Который день он сидел на кухонном табурете, уставившись на силуэт дельфина на стене – след шести лет их с Мариной супружества. Дельфин сохранил магазинную чистоту бежевых обоев, не дал заляпать их жиром, не позволил потрудиться над вверенным ему участком солнечному свету. Дельфин определенно оставил свой след в Юриной жизни – чистый, сияющий отпечаток молодого счастья, новизны ощущений, обстановки, имен, которыми они с женой наделили друг друга, планов, которые они построили.

Тогда море наполняло их будущее, дул в завтрашний день легкий бриз, щекотал планы прибой. В то время Марина не могла говорить ни о чем другом. Выбирала квартиру с видом на море, скупала на распродажах купальники и пляжные сумки, потихоньку паковала вещи.

Для Юры грядущие в обозримом будущем перемены были не просто сменой места жительства, работы, климата и окружения. Его не трогали Маринины мечты о вечном лете и красивом загаре. Он думал о море как о чем-то живом, ждущем его, нуждавшемся в нем. Море любило его, он любил море.

Впервые Коновалов почувствовал это, оказавшись в седых горьких балтийских водах, где он служил. Тоска по дому растворилась, как соль в супе, и он поймал себя на мысли, что не хочет и даже боится приближающегося дембеля.

Устроившись на гражданке водолазом в поисково-спасательный отряд, он ждал возвращения того волшебного, манящего чувства дома. Но в мутной июньской воде Истринского водохранилища понял, что ошибся. Чувств было много: обнаружились страх, радость, легкое нетерпение, гордость, даже тщеславие. А ощущения воссоединения со своей стихией не возникло.

Со временем море стало для него единственной целью и смыслом, единственной темой его разговоров и размышлений. Марина, быстро отыскав в стремлении мужа выгоду для себя, присоединилась к нему. В ее мечтах о переезде на черноморское побережье было куда больше практического и бытового. Но без этого тоже никак, успокаивал себя Юра, ей положено думать о доме, она как-никак женщина.

Он не без помощи знающего, кажется, всех водолазов на свете Коляна нашел работу на море. Для этого потребовалось повысить класс с пятого на шестой, пройти переподготовку с его третьей, спасательной, на первую-вторую, техническую, группу специализации и сдать экзамены. На все эти улучшения потребовалось чуть больше года, и в середине декабря он получил на руки трудовую книжку с записью «Уволен по собственному желанию». Такая же пометка появилась в трудовой книжке Марины. Билеты взяли на первое февраля. Оставался еще месяц, чтобы собрать и отправить в их новую приморскую жизнь вещи, уладить все московские дела, попрощаться с родными и друзьями.

Весь этот месяц Коновалов радовался пересоленной Марининой ухе, запах и вкус которой пели ему о море. Радовался покрасневшему в начале декабря горлу, которое требовалось полоскать ярким желто-зеленым раствором фурацилина. Он вспоминал, шумно бултыхая в гортани мерзкую горькую жидкость, как бабушка, уговаривая его, маленького простуженного Юрика, полечить горло, сулила ему анапский рай. Мол, вода в море на вкус такая же, привыкай. И Юрик привыкал, давясь ненавистным фурацилином.

Их грандиозные планы рухнули без всякого предупреждения, как рушится крыша во время пожара. Марина успела выбежать, а Юрий остался сидеть на табурете, придавленный обугленной балкой.

Пожар был вовсе не метафорой, отчего Марине было обидно вдвойне.

– Если бы ты не полез туда… Если бы мы не поехали на эту чертову дачу… Если бы эта дура внимательнее за детьми следила… Если бы пожарные приехали раньше…

Она все выдумывала новые условия, при которых их мир остался бы прежним, планы воплотились в жизнь, внутренние органы Коновалова остались чисты и здоровы, и морской прибой по-прежнему шумел у подножия ее будущего.

Для Юры не существовало альтернативной истории. Он сделал то, что сделал, и ожог легких – не самая большая плата за жизнь мальчика Димы. Конечно, Дима не станет космонавтом и водолазом тоже не станет. Возможно, он будет плохо учиться в школе и уже подростком начнет пить много и некрасиво, как его отец, но это будет потом. Главное, что и в следующем году он с мамой и сестрой нарядит елку и найдет под ней подарок от Деда Мороза, а это уже немало.

А что Коновалов елку наряжать не будет, так невелика беда. Про то, что он сам, героический Юрий Коновалов, спасший из пожара пятилетнего мальчика, не станет космонавтом и водолазом тоже не станет, думать не хотелось. Но пожизненный запрет на погружения он уже получил, и приморский центр более не нуждался в его услугах.

Три месяца и три дня Юрий, сухопутный, безработный, сидел на кухонном табурете и молчал. Марине эта деталь их кухонного интерьера представлялась орудием Юриного преступления. Именно его она считала символом их развода и главным аргументом в день, когда ушла, унося вилки, ложки, две кастрюли и дельфина. Она забрала бы и табурет в свою новую жизнь, но Коновалов так прочно сидел на нем, что Марина махнула рукой.

– Сиди, Юрочка, сиди. Только я с тобой сидеть не хочу. Ты мне море обещал! Где оно, твое море?

Не поспоришь, моря у Юры не было.

Щука

Раздался телефонный звонок – первый на этой неделе, если не считать ежевечерних коротких разговоров с мамой.

– Юран, привет! Ты как там вообще? – от бодрого голоса Паши веяло пеной для бритья и зубной пастой. Коновалов инстинктивно погладил подбородок, поросший многонедельной щетиной.

– Привет, – ответил он совершенно небритым голосом.

С тех пор как Юра сел на старый кухонный табурет рассматривать сперва деревянного дельфина, а потом след от него, Паша не позвонил ни разу. Правда, и Коновалов о друге не вспоминал. Стоячие воды его депрессии не допускали мысли о движении, а Паша был трансатлантическим течением, способным сбивать корабли с курса, что уж говорить о Коновалове с его табуретом.

– Я тут подумал, – повторил Паша, вклинившись в поток коноваловских воспоминаний, – чего бы нам на рыбалку не съездить? Костерок, удочки, комары дребезжат, с осени некормленные. Короче, собирайся, я поворачиваю к тебе во двор.

В подтверждение его слов за окном раздался благородный бас его клаксона. Путей к отступлению Паша Коновалову не оставил.

– Ты пойми, Юран, жизнь на этом не кончилась, – рассуждал Паша, с неприятным жестяным звуком сминая очередную пивную банку.

– А что кончилось? – уточнил Коновалов, не сводя глаз с мелкой ряби на речной воде.

– Карьера твоя водолазная кончилась, да и та – не совсем. Ты же в эти, как у вас, старшины…

– Руководители спуска, – поправил Юра.

– Вот, в руководители, – многозначительно вытянул указательный палец Паша, – мог пойти?

– Мог, – равнодушно ответил Коновалов.

– А чего не пошел?

– Не хотел.

Этот неоспоримый аргумент сбил уверенного в своей мысли Пашу с курса.

– Ну, хорошо, а в инструкторы? Или как они там у вас… – попробовал он исправить положение.

Юра улыбнулся левой стороной рта, правая при этом даже не дернулась.

– Ладно, возьмем Марину, – объявил Паша полную капитуляцию во всем, что касалось водолазного дела.

– Где же мы ее возьмем, Пашунь? – усмехнулся Юра, которому попытки друга провести сеанс психотерапии начали надоедать. В этот момент леска натянулась, Паша засуетился, начал сыпать советами, тянуть к спиннингу руки. Юра цыкнул на него, напрягся, подсек, зажужжал катушкой, вываживая, и шлепнул оземь длинную узкую рыбу.

– Щука, Юран, гляди, щука! – пританцовывал вокруг улова довольный Паша. Рыба приплясывала вместе с Пашей, кувыркалась, хлопала по мокрой траве то головой, то хвостом, отчаянно разевала пасть с острыми зубами. Стеклянные глаза не выражали ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. Юра смотрел на нее, выброшенное на берег безучастное существо, лишенное всяких эмоций, желающее только одного – вернуться в воду. Рыба замерла, затихла, лишь губы продолжали шевелиться с мерзким хлюпающим звуком. Тогда Юра подошел к ней, поднял бережно двумя руками, поднес к реке. Скользкое тело дернулось, оттолкнулось от его ладоней и исчезло в речной воде, обдав их с Пашей холодными брызгами.

– Удивительно, как к ней вернулась жизнь, когда она попала в воду, – медленно проговорил Юра, глядя туда, где блеснула в последний раз щучья чешуя.

– Ты охренел, что ли? Это ж щука была! Я отродясь ничего крупнее пескаря с рыбалки не привозил! Надо мной даже кошки Светкины смеются! А ты щуку выбросил! Ты знаешь, кто после этого… Знаешь, кто? – Паша замялся, выбирая из всех пришедших ему в голову слов наиболее обидное.

– Отвези меня домой, Паш, – все тем же снулым голосом попросил Коновалов.

– Щука ты, Юран, – выдохнул Паша и принялся сматывать удочки.

Во двор въехали затемно. Юра припарковал машину, сунул ключи к себе в карман и молча пошел к подъезду. Паша бежал за ним с криками «Отдай ключи!».

– Думаешь, раз ты непьющий, тебе все можно? Думаешь, ты особенный какой? – Паша схватил друга за рукав уже у лифта. Язык его, обычно быстрый, сейчас заплетался. – Ну и чего, что ты погружаться не могешь… не можешь… Я, когда перестаю мочь, – Паша икнул, – ищу другую, куда (снова икнул) можно погрузиться. Марина ушла… Ирина пришла (икнул)… Ирина ушла… Полина пришла…

Паша засмеялся и запел популярную в их детстве песню, поменяв в ней имя:

– Пá-лина-палинá, Пáлина-Пали́ на ай-на-на…

Юра включил свет в прихожей, скинул куртку, показал на спальню:

– Ты там ложись, а я на диване, – и, не сказав больше ни слова, ушел в гостиную.

На диване Юрий спать не любил. Когда они ссорились с Мариной, она запиралась в спальне. Коновалов в такие ночи долго ворочался, подгоняя строение своей грудной клетки под внутреннее устройство дивана. А когда наконец пружины и ребра совпадали в единственной возможной комбинации, подступала обида, наваливалась, ворочала его вокруг оси, и терялась с таким трудом подобранная схема соединения. Но в эту ночь все сложилось само собой. Юра просто лег и погрузился в глубокий сон.

Погружался он быстро, нарушая все возможные инструкции, но ему не было страшно. Десять секунд – и вот он уже стоит на самом дне своего сна. Оглянулся вокруг – дно песчаное, вода чистая, как лес, тянутся вверх водоросли. Он пробежал глазами по ярко-зеленым стволам и даже рот открыл от изумления. Наверху были звезды. Таких звезд он не видел даже на юге, где они, как всем известно, ближе и ярче. Они светили холодным пронзительным светом. Юра начал их узнавать и приветствовать короткими дружескими кивками, как музыкант на сцене, увидевший в зрительном зале знакомые лица. Вон та, в дальнем ряду партера, – Бетельгейзе («Привет, Бетельгейзе!»), чуть левее – красный Марс. Сириус! «Здравствуй, Сириус!» Звезды мерцали ему в ответ. Юра спохватился, что не видит Луны, начал растерянно крутить головой, нашел и радостно замахал ей рукой. И только тут понял, что рука-то у него голая. Да, точно голая – вот ногти, кутикулы, складки на пальцах, шрам чуть ниже локтя, родимое пятно на плече. Юра с головы до пят был голым, даже плавок на нем не было. Он вдохнул поглубже, чтобы закричать, и спохватился. Маски и трубки – не было, не было баллонов, не распирал рот жесткий загубник. Он дышал под водой, как на суше. Луна меж тем приближалась, пока не превратилась в огромный рыбий глаз. Глаз смотрел на него, разглядывал, и не было в нем ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. На Юру смотрела давешняя щука.

– Отпустил ты меня, – прошлепал зубастый рот нежным девичьим голосом, – теперь желай, чего хочешь.

– Я хочу быть космонавтом, – почему-то сказал Юра.

Блеснула перед ним серебряная чешуя, ноги оторвались от песка, и он понесся вверх, к звездам. Вода становилась все светлее и тоньше и наконец вздыбилась над ним огромным замком. Юру окутал запах пены для бритья.

– Слышь, я тут подумал, – произнесла сиплым мужским голосом Бетельгейзе, – ты, когда щуку отпустил, желание-то загадал, Емеля?

Космонавт

Когда Юра Коновалов появился на свет, в правом кулачке он сжимал пуповину. Младенец никак не хотел разомкнуть синюшные пальчики и, лишь когда осматривавший его врач надавил на ладошку, отпустил свой трофей и зашелся надрывным плачем. Он судорожно вдыхал воздух и орал так, что уставшая роженица Коновалова М. Е. поднесла руки к вискам и закрыла глаза.

Этого момента не помнил никто. Ни врач, которому через пару дней надоела байка о первом подобном в его практике случае («Прикинь, он за пуповину держался, будто думал, что обратно по ней заберется»). Ни мать Коновалова, в родовой суете не заметившая этого факта. Ни сам Коновалов, которого гуманная человеческая природа наградила младенческой амнезией.

Первым, что он помнил, был белый потолок. Под ним – желтые цветы на обоях, мама, бабушка, дедушка и кто-то еще, кого в сознательном возрасте Юра не мог найти.

«Смотри, как ему нравится! Юре нравится? Нравится летать, а?» – повторял мамин голос, а другой голос, мужской, кричал «Вжу-у-у-ух!», и в это мгновение комната, диван, шторы теряли свою устойчивость, качались, удалялись, и наступал самый страшный миг, когда исчезали руки, только что державшие его, и он оставался один в пустоте, в утратившем привычное положение вещей мире. В это мгновение он хохотал особенно громко, и этот смех был квинтэссенцией его страха, такого огромного, какой обыденным плачем выразить было нельзя.

– Ишь как заливается! – это голос бабушки. – Космонавтом будет, как Гагарин!

– Космонавт Юрий Коновалов, Советский Союз! – говорил все тот же голос – исполнитель невыносимого «вжу-у-у-уха». Голос ярко пах одеколоном.

В тот же вечер мамины руки засовывали его правую ногу, левую ногу, руки одну за другой во что-то мягкое, теплое, безопасное. Оно обволакивало его, защищало голову, шею. Для обзора оставалось лишь маленькое отверстие, через которое было видно мамино лицо. И этого было достаточно.

Позже, из фотоальбома, он узнал, что надевали на него стального цвета комбинезон с большим капюшоном. На капюшоне была вышита алая звезда. Комбинезон в самом деле напоминал скафандр.

Из того же фотоальбома следовало, что одеколонный голос принадлежал мужчине с широкой улыбкой, короткой черной бородкой и темными, чуть навыкате глазами. Борода скрывала губы и подбородок мужчины, но сравнительный анализ верхней части лица позволил Юрику признать в нем отца.

Самое странное, что ни до, ни после запуска юного Коновалова в космос этот человек в воспоминаниях Юры не появлялся. Свадебное фото, на котором бородач надевал на мамин палец кольцо, однако, в альбоме присутствовало, что исключало случайность Юрикова зачатия. Все эти умозаключения Юра сделал уже в сознательном возрасте, когда одноклассники снабдили его сведениями о зачатиях вообще и случайных в частности. Паша, по его собственному признанию, появился на свет благодаря последнему, чего его мать от него никогда не скрывала.

Судьба же человека, наградившего Юру лупоглазостью и дурацкой фамилией, была покрыта тайной. Его имя произносилось лишь в составе Юрикова отчества, а свадебное фото однажды исчезло из альбома. Вместе с ним исчезли и две другие карточки: на одной Коновалов-старший улыбался в камеру, обнимая беременную жену, на другой – держал на руках младенца в скафандре со звездой на лбу.

Звездная траектория коноваловского будущего была придумана его дедом, руководителем авиамодельного кружка при Доме культуры, и подпитывалась вдохновенными фантазиями его бабушки. В детстве она окончила одну с легендарным Юркиным тезкой школу рабочей молодежи и часто рассказывала, как однажды ходила с ним на танцы. Положа руку на сердце, она не могла с уверенностью утверждать, что именно тот паренек, с которым она танцевала, полетел спустя десять лет в космос. Но услужливая девичья память соединила партнера по кадрили, утратившего за давностью лет лицо, и навсегда запечатленную в памяти современников улыбку Первого Космонавта. С того апрельского дня, когда лицо Гагарина, а затем и его биография появились во всех советских газетах, Нюра Котельникова, выпускница одной с космонавтом шаромыги, ощутила свою причастность событию исторического масштаба. И, само собой, внук женщины, так коротко сблизившейся с Вселенной, не мог избрать иной стези, кроме покорения просторов космоса. На имени Юрий настояла, конечно, она, отметив, что хоть тут зять пригодился, предоставив внуку подходящее для великого замысла отчество.

Дед Юрика, Евгений Иванович Леонтьев, в бабушкиного Гагарина не верил. «Хорош заливать», – обрывал он романтические воспоминания о Юрочке. Но портрет в деревянной рамке со стены не снимал, а за ужином многозначительно показывал внуку на великого тезку и раз за разом излагал план завоевания космоса: «Учись, Юрий, хорошо. В авиационное с тройками не берут! И КМС нужно получить! И курить не сметь! Выпорю!»

Сам Юрик, однажды напуганный «вжухом» и последовавшей за ним внезапной потерей опоры под мышками, в космос лететь не хотел. Избегал он и любимых всеми его сверстниками качелей. Лодочки его не привлекали, на цепочке неизменно тошнило, американские горки, на которые его уговаривала сесть мама, заставляли бледнеть и плакать. Коновалов отвергал невесомость.

Тем временем составленный дедом план выполнялся успешно. Оценок ниже четверки в дневнике у Юрия не появлялось, в курении он замечен не был. Немного раздосадовало деда, что из всех возможных видов спорта внук выбрал плаванье, но к пятнадцати годам мальчик получил кандидата в мастера спорта, и это примирило Евгения Ивановича с Юркиным выбором. Так или иначе, все шло по плану.

Никто из старших и не догадывался, что плаванье было вовсе не случайным решением, не следованием детской моде. В представлениях Юрика он шел по стопам своего таинственного отца.

– Был, да сплыл, – ответила однажды мама на Юркин вопрос о его втором родителе.

Она не догадывалась об особенной памяти сына и о том, что тот уже постиг тайну своего происхождения из легкомысленно оставленного на книжной полке альбома.

– А что значит «сплыл»? – переспросил мальчик.

– Ну это как… как… уплыл!

С тех пор Юра представлял, как его чернобородый отец, голый по пояс, в черных шароварах, стоит у берега моря на огромном плоту.

– Прости, сынок, я бы взял тебя с собой, но ты не умеешь плавать, – говорил ему на прощанье папа и отвязывал веревку, удерживающую плот. Он уплывал вдаль, красный флажок трепыхался на шесте, и гулко хлопали на ветру огромные мокрые шаровары.

Впервые оказавшись в бассейне, Юра поразился кристальной чистоте воды. До этого он купался только в пожарном пруду у бабушки в деревне, том самом, где водилась утопленница с липкой тиной волос. Вода в нем была мутная, дно илистое, вязкое, по поверхности его воды носились водомерки, и жирные пиявки оставляли на коже сине-черные засосы.

В пахнущей хлоркой воде бассейна кроме его товарищей и Алексея Львовича не водилось никого и видно было каждый шов на бирюзовой плитке, укрывающей дно и стенки.

Имя тренера пробудило было у Юры надежду: вот он, плавающий Алексей, его пропавший отец, сбрил бороду, нанялся в бассейн тренером, чтобы научить своего сына, Юрия Алексеевича, плавать. И скоро они уплывут на плоту с красным флажком в дальние дали.

Вскоре выяснилось, что фамилия тренера не Коновалов, а вовсе наоборот – Моисеев, и у него есть другой сын, старше Юрика на два года. Вновь потеряв отца, Юра принялся тренироваться с небывалым усердием.

Каждую тренировку он словно догонял воображаемый плот – быстрее, выше, сильнее. Он брал золото без всякого энтузиазма, но с одной только надеждой, что его фамилию увидит в газетах тот, кто ею Юру наградил. Отец так и не появился.

Дедушка в качестве пригодного для Юрика безвоздушного пространства воду не рассматривал. Душа его устремлялась ввысь, сквозь атмосферу и стратосферу мимо орбитальной станции «Мир» к самой ручке ковша Малой Медведицы, за четыреста сорок семь световых лет (плюс-минус год). Вечерами он сидел с Юриком над картой звездного неба и повторял все известные ему мнемонические правила:

– Смотри, Ящерица сидит на спине Пегаса, Лев держит в зубах Рака, два Пса преследуют Единорога… Запоминаешь?

Юра запоминал вяло, без желания. Под его подушкой лежал другой атлас, «Обитатели морских глубин», согласно которому рак был не скопищем белых точек, а сложным организмом с клешнями и антеннами.

Двадцать третьего марта две тысячи первого года, в одиннадцатый Юрин день рождения, его стихия впервые одолела и поглотила дедушкину мечту. Орбитальная станция «Мир» канула в недра Тихого океана. Ушли под воду обломки дедушкиной мечты вместе с оставленными на ней Библией, Кораном и фотографией Юриного тезки.

Юра тихо торжествовал. Он представлял, как вода заливает базовый блок, как рыбы заселяют лаборатории, как сказочно прекрасные медузы плавают там, где ранее плавал в невесомости космонавт Падалка. Одного не учел ликовавший Юра – МКС уже нарезала круги вокруг Земли.

Одиннадцатый класс Юра окончил кандидатом в мастера спорта, обладателем трех золотых медалей за плаванье и одной – за отличную учебу. Любое высшее военное авиационное училище было открыто для него, оставалось выбрать цель. Именно на этапе выбора произошло то, чего Евгений Михайлович Леонтьев в своем плане не предусмотрел – он умер. Сделал он это скоропостижно, не оставив никаких напутствий потомку.

Лишившись наставника и главного идеолога своего запуска в космос, Юрик растерялся настолько, что пропустил все сроки подачи документов. Поглощенные горем вперемешку с похоронными хлопотами женщины, не умевшие без Евгения Ивановича ступить и шагу, проморгали этот невинный саботаж и спохватились только на сороковой день.

– Зато смотри, Женя, какого космонавта ты вырастил! – хлюпая носом, причитала на могиле мужа замотанная в черный головной платок бабушка Нюра. – Юрий Алексеевич Коновалов, Советский Союз…

Первое, что пришло на ум Юриной маме, – нет такой страны. И только потом она поняла, что будущий космонавт стоит сейчас рядом с ней, на кладбище, вместо того чтобы маршировать с другими курсантами по плацу военного вуза.

Впрочем, марши и плац были не за горами. В ноябре лоботряс, недоумок, а еще медальку дали, хорошо, что дед не дожил, позор семьи и бестолочь Юра Коновалов явился по повестке в районный военкомат. Майор, заглянув в его личное дело, коротко спросил:

– В водолазы пойдешь?

Юра кивнул так же коротко.