Kitobni o'qish: «Братья»

Shrift:

Chris McCormick

The Gimmicks

* * *

Посвящается Мейрид

Чтобы стать самим собой, нужно много репетировать.
Уильям Сароян

Голос из неизвестности

«Ты не можешь объяснить боль – только лишь почувствовать ее…» Это я усвоил от великого Дэйва Финли, ирландца, который с грохотом клал на стол руки своих соперников при помощи «Кельтского креста», а потом, завязав с этим делом, отправился куда глаза глядят в поисках спокойного паба. Однако покоя он не обрел. Его донимали толстопузые дураки и прочая шушера, пытаясь оспорить смысл и чистоту рестлинга. Дэйва честили гомосеком, но чаще всего говорили, что он занимается надувательством. Каждый такой комментарий сдергивал Дэйва с барной табуретки. Он хватал обидчика за большой палец руки и говорил:

– А вот теперь слушай. Ты сейчас говоришь своим друзьям, что я издеваюсь над тобой. Хочешь, я просто надавлю на твой палец, и они поймут, что тебе действительно больно.

И он действительно нажимал на палец, да так, что тот становился красным, словно человеческий язык, а обладатель конечности начинал визжать и просил отпустить. Но Финли и не думал отпускать – знай насвистывал какой-то веселый мотивчик. Вокруг собирались зеваки, наполняя бар сдержанным смехом. Друзья жертвы приходили в смущение, полагая, что все это постановка, прикол, шутка… И тут Финли переставал насвистывать и одним щелчком ломал придурку палец. Словно зуб вырывал. От Кёльна до Осаки, от Канзас-Сити до Перта в местных пабах было полно таких, кто называл рестлинг надувательством, а потом судорожно засовывал покалеченную руку себе в карман. Слушайте, может, это и есть великое наследство мистера Финли – сотни поломанных рук, засунутых в карман джинсов, словно свидетельство того, что рестлинг вполне имеет право на существование, что Финли вовсе не шарлатан и что его жизнь и его боль вполне реальны?..

Часть первая

Глава первая

Кировакан ¹, Армянская ССР, 1973 год

Холмы разрезала длинная грязная дорога, делившая пастбища на две половины. Скотина в поисках корма разбрелась, оставив братьев наедине друг с другом. Да нет, не наедине поначалу. Один из них остановился, чтобы глотнуть льющейся с неба дождевой воды и дождаться отставшего брата. Все равно сапоги облепила грязь и идти было трудно.

Они были не родными братьями – двоюродными, и это совсем другое дело. Им было по семнадцать, и различала их только разница в росте. Один был выше другого. При таком дожде сложно определить, кто именно, да и какая разница, да? За те два года, что они прожили вместе, им удалось как-то объединить судьбы. Брат брата стоит… Так и есть.

На околице им махала рукою старуха. Даже сквозь ливень парни поняли, что это была Сирануш. А кто еще? Только у нее были рыжие волосы, пусть и тронутые сединой.

Укрывшись вместе с нею под металлическим навесом, один из братьев спросил:

– Ну, как он?

– Все еще говорит, – ответила старуха, подразумевая своего мужа Ергата.

Старик восьмидесяти восьми лет сидел там же, под навесом, поглаживая потертые шляпки латунных гвоздей на подлокотниках своего кресла. Кресло один из братьев – тот, что был повыше, – вытащил под навес еще три дня назад. Чтобы старик не замерз, Сирануш набросила ему на ноги колючее шерстяное одеяло, а на плечи – серое пальто.

Братья поочередно наклонились, чтобы поцеловать старика в щеку. Тот не обратил на них никакого внимания. Сидел и рассказывал о своей юности. О геноциде. Он называл это Катастрофой. Сирануш слышала его истории тысячу раз за прошедшие полвека, но только недавно сдалась и уже не просила мужа заткнуться. Правда, теперь он рассказывал уже по-другому, более подробно, ибо он умирал, и, умирая, ясно помнил, как ему удалось победить смерть.

Навес дрожал от молотящих по нему капель дождя. Весна в Кировакане выдалась очень уж шумной от постоянных ливней. Чтобы тебя услышали, приходилось говорить человеку прямо в ухо.

Оба брата любили зиму. Зимой тихо падал снег и насыпал такие сугробы, что можно было спокойно добраться до небес. А как только выпадал снег, начинал работать ведомственный курорт, и жители деревни то и дело собирались толпой, чтобы поглазеть, как приехавшие туристы устремляются к вершине горы, словно ангелы, а потом слетают с нее. Зима означала, что в их деревушку придут русские и грузины и дети смогут покататься на настоящих лыжах. Но сейчас была весна, и горные склоны стали зелеными, напоминая кладбище. С северной стороны хозяйственные постройки и стволы деревьев начал покрывать нитевидный мох. Между кирпичами появились тяжи плесени, затянувшие также дровяники и курятники. В лужах плавали маленькие островки из водорослей, окруженные пеной. Все из-за дождя. Дождь не переставал. Дождь шел дни напролет. Что ж – весна в Кировакане.

– Пахнет… – произнес старик, и братья наклонились, чтобы разобрать слова.

Ергат не хотел умирать в доме, потому-то они и вынесли его под навес, чтобы он мог слышать шум и запах дождя. В этих местах протекала его юность, и Ергат рассказывал свои истории, которые подхватывал ветер, словно семена.

– Теперь он поэт, – пробормотала Сирануш.

Она вилась вокруг мужа, как огненный сполох. Рыжие волосы и веснушки – ну кто мог бы признать в ней армянку?

Поговаривали, что когда-то она была обычной армянской девочкой: черные как вороново крыло волосы и нежная кожа. Но случилось так, что однажды ее отец – человек злобный по натуре, – уличив Сирануш в каком-то мелком проступке, сказал ей, что лучше бы она не рождалась на этот свет. И девчонка исчезла. Ее не могли найти в течение трех дней, а когда она появилась, то и сама толком не могла объяснить, где ее носило. Но четко сказала, кто был с нею – ангелы. Ангелы забрали ее в ту же ночь, чтобы наказать отца. Ангелы были совсем молодыми, почти подростками, но уже успели разочароваться в человеческом племени, мелочном и мстительном. Эй, послушайте, разве можно винить в чем-то ангелов?

Но тем не менее даже те, кто относился к Сирануш хорошо, не мог не признать, что история была неправдоподобной. Кто может доказать твои слова? – спрашивали ее. Единственный, кто поверил и чье мнение в данном случае действительно имело значение, был ее отец. Когда Сирануш наконец вернулась, он держал ее на руках, плакал и смотрел ей в лицо. Она рассказала ему свою историю, и он поверил… Сирануш вернулась такой же, как и была, но только волосы ее сделались рыжими, и по лицу рассыпались веснушки.

С той поры отец стал следить за своими словами и уже не обижал ее.

Так, ладно. Сирануш позволила своему мужу вспоминать прошлое. А что? Пусть в полной мере насладится ролью местного историка. К тому же каждый должен услышать лекцию историка-армянина на его родном языке. О, это было одновременно возвышенное и эпическое повествование. Словно корабль заходил в гавань.

– Сначала, – говорил Ергат, – турки пришли изымать у нас оружие…

Тогда у него была первая семья – жена и маленькая дочь. Жили они недалеко от Вана, что в Турции. Был тысяча девятьсот пятнадцатый год, и Ергату исполнилось тридцать.

– Вот тогда и пришли турки, – говорил Ергат. – Чтобы нас разоружить.

Оба брата, словно два низверженных ангела – и высокий, и другой, пониже, – наклонились к старику, чтобы лучше разобрать слова. Как и положено каждому армянину, они знали все о Катастрофе. В этом смысле их жизнь была сродни усикам плюща, ползшим по каменным стенам. Каждое новое воспоминание выжившего в Катастрофе давало им возможность зацепиться за новый выступ.

Ергат рассказывал, что у него вообще не было оружия. «Только трусу нужно ружье», – думал он тогда. Но остальные жители деревни поспешили сдать требуемое к озвученному турками сроку. Ергату нечего было сдавать, не в чем каяться – и он, нарядившись эдаким щеголем, спокойно остался дома пить кофе. Он даже велел своей дочери, которой было тогда всего десять, налить ему порцию коньяку.

Но турецкие власти не поверили ему. Солдаты говорили, что знают, где Ергат прячет оружие, и обвиняли его в неповиновении. Они говорили, что он может использовать свое ружье, которого на самом деле не было, против турецких военных.

Турки подозревали Ергата в том, что он относится к тем армянам, которые русских любят больше, чем их, турок. Тогда Ергат со смехом сказал им:

– Идите вы все к черту, и русские, и турки!

Однако турки не оценили его юмора. В полночь, когда уже все в деревне спали, к нему в дом вломились, вынеся входную дверь, и арестовали. После этого Ергат узнал одно турецкое слово, которое врезалось ему в память, как выстрел: «фалака». Оно означало старинную пытку, когда человека бьют палками по подошвам ног. Турки мучили Ергата, одновременно угрожая убить его дочь и жену. Ергат вынужден был сказать, что у него есть ружье, что он его спрятал. Он обещал принести ружье на следующий день к двенадцати часам. Ради спасения жизни пришлось соврать… Турки поверили ему и отпустили. Ергат полз к дому через всю деревню. Когда он добрался до двери, был в таком состоянии, что жене с дочерью пришлось самим усаживать его в кресло.

Старик приподнял ноги, словно возлагая на воображаемую подушку. Затем он рассказал, как попросил жену принести зеркало. Та плакала, что его ступни стали похожи на собачьи лапы – волдыри одни, и те в крови. Ему хотелось посмотреть.

Невольно оба брата взглянули на ноги старика. Шестьдесят лет прошло, но даже кожаные чувяки не могли скрыть следов того избиения – настолько деформировалась стопа.

В Кировакане говорили, что некогда у Ергата был великолепный голос. Обычно Сирануш аккомпанировала ему на дудуке – древнем инструменте, без которого невозможно представить армян. Но теперь, когда он был на пороге смерти, единственной его песней стала нестройная, бесконечно мучительная повесть о депортации, о скитаниях по сирийским пустыням, о насилии, о пытках и казнях, о трупах, плывших по реке Евфрат… словно цветы или мусор, – аллегория зависела от того, как много успел к этому моменту выпить Ергат. Он называл мертвых несчастными душами, сравнивал с теми, кто переплывает Стикс на лодке Харона.

Ноты его мелодии могли варьировать, но сама песня оставалась той же. Деревенские тетушки надеялись, хоть это было и грешно, что старик наконец преставится. Эх, чем раньше, тем лучше…

– Про оружие-то я им соврал, – снова сказал Ергат мальчишкам. – Но я обещал принести ствол в комендатуру, хотя не мог стоять на ногах. Не исполнить своего обещания я не мог. Поэтому рано утром я велел дочери идти и купить ружье. Будь Господь ко мне более милостив, у меня был бы сын, которого я смог бы послать на это дело. Жена упаковывала наши вещи, прятала семейное серебро. Глупость, как оказалось… А дочке я сказал, чтобы она шла в соседнее село, где жил мой давний друг-турок. Он мог нам помочь. Я вложил ей в кулачок деньги, и она отправилась в путь. Думаю, она так крепко сжимала монеты в ладошке, что они должны были отпечататься на ее коже. Много лет потом я разглядывал ручки маленьких девочек, надеясь увидеть эти отпечатки.

Под навес забрела курица. Еще раньше, в тот же день, Сирануш изловила такую же и свернула ей шею. Процесс напоминал выжимание мокрого полотенца, пока голова птицы не откинулась назад. Затем Сирануш ощипала тушку и выпотрошила, пока Ергат блаженствовал в своем кресле. Старуха удалилась в дом и вскоре вынесла мужу его любимую еду – жареную куриную ножку. Тот сначала съел мясо, а потом принялся за кость, положив ее в рот, отчего щека оттопырилась.

Сирануш спросила мальчишек, хотят ли они есть.

– Ты лучше спроси их, – отозвался Ергат, – что они думают о моих зубах? У меня никогда не было кариеса, да и о зубной боли я ничего не знаю. Идеальные зубы! Притом что мне уже почти девяносто…

Маленький брат вытер свои очки о рубашку и спросил Сирануш:

– А на что ему такие зубы, если турки остались?

Та пожала плечами:

– Думаю, он сам вам объяснит. Он же не рассказывает, а разъясняет.

– Истории, связанные с армянским народом, всегда требуют разъяснений, – заметил Ергат, не вынимая кости изо рта.

– Что, даже для армян?

– А, они не армяне. Они советские люди.

– Нет, в первую очередь мы – армяне, – произнес коротышка в очках.

– Может, и да. – Старик вытащил изо рта куриную кость и стал размахивать ею наподобие дирижерской палочки. – А может, и нет. Но, как бы то ни было, вот вам хороший совет – никогда не выбрасывайте кости. Грызите их, ешьте. Неважно – курица, говядина, свинина… Когда моя мать готовила, я просил ее оставить мне кости. В детстве я перемолол больше костей, чем любое кладбище. Тому же я научил и свою дочь. Когда меня посадили, а турки погнали моих через пустыню, дочке приходилось грызть кости павших животных. А иногда она съедала пару-тройку зерен, вытащенных из конского навоза, и такое случалось. Но я надеюсь, что мне удалось натренировать ее в этом деле… укрепить ее зубы. Другие дети, скорее всего, мучились от голода, но моя дочь питалась на славу… словно королевна на званом пиру. Да, она была подобна собаке, стервятнику, мыши – но перемалывала все кости в труху.

– Если вы позволите спросить, – наклонился к старику высокий юноша, – что же случилось с вашей дочерью?

Ергат не мог ответить на этот вопрос. Его дочь могла принять ислам и поверить, что она – турчанка. Если выжила, конечно. Но кто знает об этом? Ергат мог только догадываться…

– А как ее звали?

Старик зашмыгал носом, словно вторя дождю. Потом покачал головой, обсосал до конца кость и вздохнул:

– Я не помню…

– А как же вы выжили? – спросил брат поменьше. – Я слышал, турки уничтожили всех армян-мужчин.

Сирануш неловко шлепнула его ладонью по лицу. Сказала, что Ергату надо бы немного вздремнуть.

– Оставим конец истории на завтра, – пояснила она.

Знала ли она, что ее муж проживет так долго? Возможно… Но он сильно устал, и она понимала это лучше, чем он сам. Сирануш сама закончила его рассказ.

Они встретились в тысяча девятьсот семнадцатом в лагере для беженцев. Она носила на голове платок, чтобы ее рыжие волосы не привлекали удивленных взглядов. Ергат тоже повязал голову и одевался в женскую одежду, чтобы спасти себе жизнь. Он считал это постыдным, однако Сирануш была другого мнения на сей счет. Жизнь… Она понимала это, как никто иной.

Теперь, на пороге смерти, ее муж рассказывал свою историю каждому в мельчайших подробностях. И Сирануш не хотела, чтобы он снова пережил это бесчестие.

К креслу подошла приблудная собака и, облизываясь, с интересом уставилась на старика. Брат, что был поменьше ростом, надулся. Ему хотелось услышать, как Ергату удалось сбежать от турок. Сирануш прошептала ему: «Завтра он тебе сам расскажет». А потом, в качестве компенсации, предложила кое-что получше, чем воспоминания старика. Она расскажет братьям – точнее, двоюродным братьям – историю о будущем.

– Пусть себе спит, – сказала она. – А я сейчас вернусь.

Сирануш исчезла в доме и вышла, держа в руках миску с молоком. Затем внимательно вгляделась в поверхность молока, по которой побежала мелкая рябь. Перекрестилась.

– Я вижу здесь кое-что… О, я хорошо умею провидеть, я одна из лучших в этом деле… Но таких становится все меньше и меньше. Какой стыд! Так, я вижу, что вы оба полюбите одну и ту же женщину. Бог ей в помощь! Но не представляю, кому из вас она ответит взаимностью. Здесь одно лишь имя… О, здесь мало приятного – к счастью, мне не придется быть этому свидетелем! Что еще? А самое главное: только один из вас настоящий армянин. Другой же покажет, что он дешевая подделка.

– И это говорит женщина с рыжими волосами! – воскликнул низенький.

Сирануш засмеялась и поставила миску на пол, где уже принюхивались кошки. Затем, жалея промокшую, но терпеливую собаку, осторожно вытащила из руки своего дремавшего мужа куриную кость и бросила ее дворняге. Та поймала кость на лету, и, казалось, даже сделала легкий поклон, перед тем как убежать и насладиться угощением.

Братья внимательно смотрели друг на друга, словно изучая. Они вроде были одинаковыми, но в то же время разными, словно их похитили во младенчестве и что-то поменяли в них. По пути обратно в город тот, кто был повыше ростом, пошутил, что ангелам небесным нужно было бы поселить эту рыжую старуху где-нибудь в Ирландии или Америке, уж там-то она вполне могла найти себя.

Когда они уже стояли на центральной площади Кировакана, низенький снял очки и стал протирать полой рубашки.

– Вот я бы ни за что не позволил, – начал он, – ни за что бы не позволил арестовать меня, да еще и бить по ступням… Ни за что бы не позволил забрать мою родную дочь!

Он водрузил очки на нос, и за линзами его глаза сделались огромными. Около носа прилипла выпавшая ресница. Высокий заметил ее и протянул пальцы, чтобы смахнуть.

Глава вторая

Округ Кинг, Вашингтон, 1989 год

Удивительно, как охотно всплывают в голове воспоминания во время длительного путешествия… Они принимают отчетливые формы, словно дым на морозе. Я уверен, что многие в этом мире смогут понять: долгая дорога тормозит процесс забывания, так что путешествия – это божественный дар. Однако дело в том, что сам я забываю намеренно, и это потребовало от меня многих лет тяжелейшей душевной работы, так что для меня путешествия опасны. В дороге я чувствую угрозу, что прошлое снова всплывет. Именно поэтому много лет назад я фактически превратился в отшельника, именно поэтому мне так страшно выдвигаться в дальний путь.

Разумеется, эта поездка не была моей личной инициативой. Проработав большую часть своей жизни в борцовском спорте, исколесив всю страну, от штата к штату, я в конце концов решил осесть неподалеку от Сиэтла – там, где прошло наше с братом детство. Завел себе кошек. То, что было до этого, почти никогда не тревожит меня, за исключением разве что торжественных приемов, когда ветеранов, наподобие Бадди Роуза или Датча Сэвиджа, ну, и нас, динозавров калибром поменьше, загоняют в спортзал какой-нибудь школы – пятнадцать долларов за фотографию со звездами. Раз в пару лет могли также позвонить парни, у которых я был менеджером, – Микки Самодельщик Старр или хамоватый Джонни Трампет. Прошлое кажется мне мухой в янтаре. Иногда я сомневаюсь, что все это действительно происходило со мной. Эти истории пересказывались так часто, что вполне могут сойти и за мифы.

Нет и нет, сейчас для меня важнее всего – кошки. Точнее, их разведение и продажа. Буквально на днях мне удалось продать целый помет золотоглазых метисов: мейн-кун и сиамская кошка (нос поплоще, и характер более-менее) – заработал я на этом куда больше, чем за полтора месяца разъездов из штата в штат.

Вообще, я никогда не чувствую себя одиноким, даже если прогуливаюсь возле доков, откуда целую вечность тому назад мой младший брат отправился в Корею. Я счастлив – у меня есть кошки, клиенты, дом, океан и пурпурная дымка этого мира… Видите ли, после стольких лет занятия борцовским спортом мало кому удается обрести душевный покой. Так что мое путешествие – отнюдь не попытка воскресить в памяти дни моего триумфа в спорте. Я не хотел бы возвращаться к образам тех, кого мне удалось пережить, тех, кто душил свою личную боль алкоголем, наркотиками или еще чем похуже. Все эти кошмары и ужасы могут казаться реальными, но иногда даже самая правдивая история может стать похожей на вымысел. Тем более что мне было бы крайне затруднительно оправдать смерть, убийства и прочее. Но нас так учили – защищай себя, своего товарища и свое дело.

Так что нет, тут дело было не в спорте. И кошки тут, в общем-то, ни при чем. Мое путешествие началось с того, о чем я вообще не имел ни малейшего представления. То есть – с женщины.

Она позвонила мне в декабре 1988 года. Вернее, как раз на Рождество. Я почему так хорошо помню дату – именно в тот праздничный день я отправился гулять в доки. На месте крейсера «Джуно» стоял белоснежный круизный лайнер. Может, от этого пирс выглядел убого, а барашки на волнах напоминали выбившиеся из разношенных петлиц нитки.

Я основательно замерз, но настроение у меня было лучше некуда. Вернувший домой, я с удивлением обнаружил, что лампочка автоответчика на телефоне мигает темно-красным цветом. Необычно, чтобы в праздник кто-то позвонил с таким вопросом, но еще необычнее было то, что женщина говорила с каким-то странным акцентом. Я никак не мог понять – то ли арабский, то ли еврейский… Но как только она назвала интересующую ее породу кота, я понял – персидский, фарси. Она сказала, что у нее есть маленькая дочка, которая мечтает о домашнем питомце, но страдает сильной аллергией на кошек. От одной из моих клиенток она узнала, что кошки породы энджел хейр ² – даже длинношерстные – являются гипоаллергенными, и вот теперь она желала бы посмотреть на них. Сама дама проживала в Лос-Анджелесе, но собиралась прокатиться вдоль побережья. Она оставила свой телефон и домашний адрес: 700, Оранж-Гроув-авеню, на тот случай, если я отвечу ей письмом. И еще имя – Мина.

Утром на пирсе я был совершенно один, если не считать переодетого в Санта-Клауса проповедника из Армии спасения, который, завидев меня, сразу же вытащил руки из карманов и зазвонил в колокольчик. Я выгреб все, что у меня было, и положил в его ведерко. Мелочь, конечно, но Санта сказал мне: «Да благословит вас Бог!» И хотя сам я неверующий, в тот момент мне показалось, что проявленное к незнакомцу участие делает меня чуточку святым.

Вероятно, что-то похожее я ощутил, когда поднял телефонную трубку, чтобы перезвонить Мине. Она ответила сразу, и я услышал на заднем плане смех, также звучала музыка, показавшаяся мне загадочной. Мина спросила, когда она может приехать посмотреть котят. Я ответил, что ехать до меня – путь не близкий, от Лос-Анджелеса-то до Сиэтла. А в наши дни время – деньги. И что неподалеку от нее есть еще несколько кошачьих заводчиков, которых я могу ей порекомендовать. В ответ она как-то недовольно клацнула зубами, и я тут же почувствовал себя дураком, взявшимся объяснить взрослому человеку размеры Америки.

– Вы будете дома, если я приеду через три дня? – спросила она.

– Да, мэм, прошу прощения! Счастливой поездки, – произнес я в трубку.

А что еще я мог сказать?

Через три дня на грязнющей дороге, ведущей к моему дому, остановилось зеленое такси. Я выскочил наружу с зонтиком наперевес, чтобы встретить гостью.

Зная, что она приедет, я с усердием чистил пристройку, где жили мои кошки, и граблями прочесал траву около нее. Но я никак не мог предполагать, что дождь так размоет места, где привыкли гадить мои питомцы. Дело не в этом. Едва увидев, как она морщится от мерзкого запаха, я сразу понял, что приехала эта Мина отнюдь не за котенком. Но я все талдычил ей об оставленном для нее кошаке – пока еще безымянном американском кёрле черной масти.

– Вот, гляньте, – сказал я и буквально вылил живой комочек ей в руки, словно бульон в чашку переливают. – По-моему, он чем-то на вас похож, – добавил я, имея в виду, что кошачьи шерстинки на ушках напомнили мне модную дамскую прическу; со мной такое бывает – я уже давно привык сравнивать людей с кошками.

Однако женщина осталась холодна к моему комплименту и сразу спросила:

– А вы кофейный человек?

Говорила она по-английски, но подобный оборот заставил меня зависнуть, прежде чем я понял вопрос. Мина поинтересовалась, люблю ли я кофе, не против ли выпить чашечку с ней. Впрочем, я понял, что ей не нравится в помещении для моих любимцев.

– Ступайте за мной, – сказал я, но, прежде чем последовать в указанном направлении, она подошла к такси и что-то сказала водителю.

Пока я варил кофе, Мина задавала дежурные вопросы: как кормить? каков размер взрослого кота? какой у кёрла характер? – а я предлагал ей варианты имени для животинки.

– Правильно подобранное имя очень важно, – поучал я. – Это позволит котенку развиваться.

Женщина подошла к камину и стала рассматривать фотографию сорокалетней давности, на которой были изображены моя бывшая жена и брат Гил, сидящие рука об руку. На каминной полке лежал мой чемпионский пояс. Мина осторожно прикоснулась к нему, затем еще раз. Помолчав, спросила, готов ли кофе. Когда я вернулся из кухни, она сидела, положив подушку на колени, чтобы обороняться от кошек. Три из них с интересом посматривали на нее, притаившись под подлокотником. Я поставил чашки с «фолджерсом» на стол так, чтобы их не свернули кошки, – привычка, однако.

– Здорово, что вы решили приобрести котенка для вашей дочери, – сказал я. – Но вы, судя по всему, совсем не любите кошек.

– Когда-то я их любила, – отозвалась женщина. – Но, мистер Крилл, я должна сказать вам правду.

– Правду о чем? – спросил я, подыгрывая ей.

– Я приехала к вам не за котенком.

– Так, минуточку. – Я встал и скрестил руки на груди. – Тогда скажите, зачем?

– Вы ведь Терри Крилл, да? Энджел Хейр?

Она сунула руку в карман и достала черно-белый флаерс. Его края от старости замахрились, словно афишку погрызло само Время. У меня было чувство, что я заглянул внутрь застывшего янтаря. Большой Олимпийский зал, что в центре Лос-Анджелеса, 1979 год. Буян Родди Пайпер и Плейбой Бадди Роуз – главные бойцы того вечера. Под их фотографиями более убористым шрифтом указывались (без фото) поединки таких ребят, как Молния Паттерсон и Монгольский Топтун. И уже ниже было напечатано таким мелким шрифтом, что мне пришлось поднести флаерс к лампочке: Броубитер и его менеджер Терри Энджел Хейр Крилл».

Я взмахнул своими собранными в хвост волосами, совсем как раздраженная кошка. Кстати, не перекрасить ли мне шевелюру снова в белый цвет?

– Что вы имеете в виду? – удивился я. – Я, по-вашему, еще гожусь для этого?

Прошло ужасно много времени с того дня, как меня навещал последний фанат. Правда, эта женщина не была похожа на поклонницу – на ней не было футболки с какой-нибудь моей крылатой фразой. Но все же я был польщен тем, что она узнала меня, и уже искал глазами ручку поприличнее, чтобы подарить ей автограф, и тут понял, что глубоко заблуждаюсь.

– Броубитер, – сказала она.

Только сейчас я заметил на ее пальце обручальное кольцо.

– Вы ведь были его менеджером, да? А как его звали по-настоящему? Его имя?

Во многих отношениях я не такой уж приверженец старых традиций, но в одном остался тверд: я свято соблюдаю принцип «кейфеб», призванный поддерживать иллюзию реальности боя в профессиональном рестлинге. Сейчас многие разоблачают этот бизнес, но дело в том, что с десяток моих товарищей лишились жизни, отстаивая эту иллюзию, и из-за них я не мог просто так раскрыть секреты индустрии первой встречной дамочке, которой вдруг приспичило стать детективом.

– Броубитер, – сказал я, – был тем, кем он был, как на ринге, так и вне его, – мерзким, отвратительным типом, наихудшим из всех иностранных монстров, с кем я работал.

Нетронутая чашка кофе все еще стояла посреди стола.

– У меня есть молоко для кошек. Если не любите черный кофе, могу принести.

– Нет, – ответила женщина, забирая афишку и пряча ее в карман пальто. – У меня на родине кофе пьют малыми порциями. И только черный и крепкий.

Ее акцент я определил неправильно. Откуда она родом, я понял, как только она спросила меня про Броубитера. Но что было еще важнее, я понял, с какой целью она приехала ко мне.

– Вы заплатили таксисту за ожидание? – спросил я.

Она кивнула и вышла, а когда вернулась, наконец сняла пальто и сказала:

– Он переехал в мой город совсем мальчишкой. Мы росли вместе.

Я хотел было ответить, что мы тоже росли вместе, но побоялся, что она подумает, будто я высмеиваю ее английский. Хотя это была сущая правда – Броу и я действительно вместе росли, пусть он и был наполовину младше меня. Я был одним, когда мы познакомились, и стал совсем другим, когда наши пути разошлись.

– Вы из… СССР? – спросил я ее.

– Да. Из Армении.

В углу дивана Фудзи, самая старая моя кошка, поймала маленького черного кёрла и стала вылизывать ему ушки. Мина заметила это и улыбнулась. На ней был свитер, и она все время теребила воротник. Скорее всего, она одного возраста с Броубитером, то есть лет тридцати двух. У нее было светлое лицо, нос – ну в чистом виде конфета «Херши Кисс», и огромные глаза с густыми ресницами. Я мог бы влюбиться в нее, будь я молодым русским эмигрантом, а не старым американским балаганщиком.

– Вы с ним поддерживаете связь? – спросил я как можно небрежнее.

– Нет, последний раз я разговаривала с ним в восемьдесят третьем. Может, вы знаете, где он сейчас.

Но дело-то было в том, что последний раз я видел Броу гораздо раньше. О чем и сообщил Мине, рассказав, как мы колесили с ним два года по дорогам Америки, а в восьмидесятом, когда мы остановились в каком-то городке неподалеку от Гринсборо, Северная Каролина, он взял и исчез. Я не стал выкладывать ей полностью эту историю – я вообще никому об этом не говорил.

Мина оглядывала мою гостиную. Вдоль одной из стен стояли обтянутые ковролином кошачьи домики. Дубовые полки пестрели корешками грампластинок, принадлежавших моему брату.

Я пересел на другой конец дивана.

– Вы женаты? – вдруг спросила Мина. – Дети есть?

– Был женат… – ответил я, – но не официально, скажем так.

– Из-за того, что вы всегда были в разъездах?

– Ну да. И кроме того, рестлинг – это довольно трудный бизнес.

– Он как-то сказал мне, что собирается вернуться в дело и работать с вами. Я подумала, что он может быть здесь…

– Он действительно так сказал? В восемьдесят третьем? Что снова хочет работать со мной?

– Ну, он говорил о нескольких возможностях для него.

– А, значит, он явно не меня имел в виду. Слушайте, а почему бы вам и в самом деле не взять его? В смысле котенка?

– А вы знали человека по имени Рубен?

Честно говоря, я ни разу даже не слышал подобного имени.

– Как вы сказали?

– Рубен. Он был нашим другом еще в Армении.

– Знаете, тут уж я ничем не смогу вам помочь. Разве что продать вам котенка. Я же говорил, что не стоит ехать в такую даль, но, боюсь, котенок – единственное, что я могу вам предложить.

Хотя я поставил чашку с кофе далеко от края, Мина все же дотянулась до нее. И хоть я сидел теперь в дальнем углу дивана, она дотянулась и до меня, а дотянувшись, положила свою руку на мою.

– Я знаю всю его жизнь, – сказала она, – за исключением того времени, когда он работал с вами в Штатах, и нынешнего периода. Мне думается, что если понять одну половину явления, то можно понять и вторую. Я – одна половина, вы – другая. И тогда вместе мы сможем его найти.

Встав с дивана, я отошел к камину.

– Все это очень больно, – сказал я. – Знаете, не могу припомнить ничего такого, что было бы вам интересно. И не могу сказать вам ничего, что вы бы хотели услышать.

1.Ныне Ванадзор. – Здесь и далее примеч. переводчика и редактора.

2.Angel hair (англ.) – «ангельские волосы».