Kitobni o'qish: «Княжна Мстиславская», sahifa 2
Вскоре под кремлёвскими стенами, на берегу Москва-реки началась кулачная потеха. Царь сидел в резном деревянном кресле, закутанный в медвежью шкуру. Его знобило. Ночью царь видел страшные сны и не мог понять, что они значат. Пасхальные куличи сочились кровью. Он резал их ножом, но лезвие не брало тесто и ломалось.
– К чему такие сны? – Иван Васильевич невидяще уставился на утоптанную площадку, где бойцы уже сбили ногами снег до земли: – Может, потому, что римский папа пасху по новому календарю праздновать станет? В этом году последний раз вместе православные и католики. Последняя пасха. Последняя. Для кого последняя?
Царь засопел и повёл плечами. К нему подскочил Гаврилка.
– Сбитень дай, – хрипло велел Иван Васильевич.
Выпив пару глотков парящего на холоде горячего медового сбитня, царь как будто повеселел. Он огляделся. Слева, шагах в пятидесяти стояли казаки, приехавшие из Сибири. Впереди Иван Кольцо. Вчера царь видел из окна, как атаман приходил к дьякам, уточнял насчёт харчей и хранения подарков.
– Здоровый бугай, – подумал Иван Васильевич и усмехнулся.
К Ивану Кольцо подбежал окольничий Рязанов, атаман говорил с ним поутру. Тогда это был надменный дворянин, слова сквозь зубы медленно сочились, на Ивана не глядел – невместно, дескать. Сейчас глаза окольничего бегали, дышал тяжко, пришлось бежать с царёвым приказом, тот медленных не любил.
– Государь велел бойца тебе выставить, – задыхаясь, сказал Рязанов. – Или сам иди, если не побоишься.
Кольцо вспыхнул, ничего он не боялся и никого. Молча атаман принялся развязывать кушак на поясе. Тут же подскочил царский пристав Облезов.
– Давай, Ваня, я шубу-то подержу, да и приберу, пожалуй, – заворковал он. – Тебе Иван Васильевич со своего плеча подарит, а эту не выбрасывать же.
Облезов уже взялся за лисью шубу, и атаман начал скидывать её с плеч, как его крепко взял за руку Егор Сломайнога.
– Спокойно, Ваня, – он вышел вперёд. – Дай-ка я с царским бойцом переведаюсь. А ты наш главарь, тебе башку оберегать надо, разговоры тонкие с царём и дьяками водить.
Кольцо оглянулся. Даже всегда смешливый Арефий, насупившись, кивнул, дело, мол, Яша говорит.
– Не ходи, атаман, – пробурчал Ефим Бусый. – В Москве не кулаками махать надо, а головой мозговать.
Казаки закивали.
Егор Сломайнога не уступал Ивану Кольцо в ширине плеч, только ростом чуть пониже, да постройнее. Скинул шубу свою волчью – пристав Облезов внимательно её оглядел, шапку соболиную, передёрнул плечами. По ним рассыпались волнистые русые волосы. Егор узким гасником собрал их в пучок на затылке. Кафтан, перешитый из бухарского халата, шёлковый, алый с зелёным, скинул на руки Арефию. Из выреза льняной рубахи выглядывает потемнелый медный крест.
Противник Егора как колода дубовая, с какой стороны не глянь – будто пень кряжистый. Брови рыжие лохматые на глаза свисают. Нос, ломаный не раз, набок глядит.
– Царский слуга Бельской Богдан бойца своего против казацкой силы ставит! – прокричал окольничий Рязанов и покосился на царя. Тот рыгнул. Стоявший от него по правую руку Бельский заложил руки за спину, воткнул большие пальцы за шёлковый кушак, прищурился. Любил Богдан кулачный бой. Ярость и страсть к схватке в крови от прадеда, беглого ордынского мурзы Кирибея.
Царь видел, как казаки остановили атамана и хмыкнул – соображают разбойники. Ладно, посмотрим, как эти бродяги драться умеют. Без сабли или пищали трудновато, да и нож под рёбра не сунешь. Честно надо биться, сила на силу.
Егор засучил рукава и левым боком вперёд пошёл по кругу к сопернику. Тот стоял на месте, медленно поворачиваясь, пристально глядя на казака.
Кто-то охнул в толпе боярынь да княгинь, стоявших поодаль. Егор кинул туда быстрый взгляд – синеглазая! Та самая, что у своего бывшего дома видал; стоит – рот ладошкой закрыла, испуганно смотрит прямо на него.
– Не бойся, красавица, – бормочет про себя Егор. – Сейчас я переведаюсь с рыжим.
Пальцы царя задрожали, застучали по подлокотникам. Грозный почуял силу, окутывающую казацкого бойца.
– Не зря бой затеял, – радостно подумал царь. – Напьюсь жизни вдоволь сегодня! Полюбуюсь кровушкой досыта!
Где-то в толпе ему показались знакомые глаза. Никак, Дионисий пришёл глянуть, здесь ли царь. Вчера отговаривал его от кулачных боёв, дескать, грех, в такое день кровь лить.
– У тебя что ни сделай, всё грех! – прищурился, отвечая, царь. – Иди лучше за Фёдора с Ириной молись!
Митрополит ничего не ответил, заколыхал седой бородой и ушёл. А сегодня высматривает, кто здесь. Не здесь глядишь, Дионисий! Римскому папе скоро кланяться будешь!
Царь засмеялся и тут же закашлялся, из открытого рта потекла жёлтая слюна. Гаврилка бросился отирать её с бороды.
– Уйди! – царь толкнул его. – Мешаешь!
Рыжий боец выставил руки перед собой полукругом и ворочая крутыми плечами, пошёл к Егору. Тот размахнулся и правой рукой наметил в висок противнику. Но рыжий чуть пригнулся, убрав голову в плечи, и кулак пролетел поверху, погладил макушку только. Казак качнулся, разворачиваясь. И сразу рыжий бросился вперёд в прыжке и головой угодил Егору прямо в грудь.
Зрители услышали глухой удар, Бельский сжал кушак в кулаках и подался вперёд, шагнув поближе к бойцам.
Царь покосился на него – горяч Богдан, может не помнить себя, только бы нрав свой бешеный в разгул пускать. Не бывать ему боярином с такой хваткой, слаб против тех, кто сейчас в бобровых шапках ходит. Пусть лучше надеждами себя тешит, так больше пользы.
А Егор не упал. Заметив летящего соперника, он успел повернуться боком, и хотя удар головой был силён, всё же прошёл скользом. Рыжий уже разворачивался к нему, когда казак изо всех сил треснул его кулаком по макушке. Да не сверху, а наотмашь, как саблей!
Противника повело в сторону, он мотнул головой, длинные рыжие волосы выскочили из перевязки.
– Дай оправиться! – бешено крикнул Бельский. Егор отступил на шаг – можно и подождать, повёл головой в сторону боярынь. Синеглазка улыбнулась ему, вдруг лицо её напряглось, казак качнулся вбок, и в грудь ему прилетел пудовый кулак.
Рыжий так и не заправил волосы, а увидев, что противник повернулся, атаковал. С размаху его кулачище врезался Егору аккурат посреди груди. Медный крест врезался в кожу, что-то мягко хрястнуло. На белой льняной рубахе показались красные пятна.
– Бей, Евдоха! – орал Бельский. Он вошёл в раж и грыз кулак от злой ярости.
Казаки стояли хмурые, поведение рыжего им не понравилось. А тот размахнулся и со всего маху нацелил удар прямо в лицо Егору. Но тот просвистел мимо. Казак быстро присел. Рыжий вложил столько силы, что его развернуло кругом, и он едва удержался на ногах.
Не дожидаясь, пока тот устоится на ногах, Егор, подскочив, как на пружинах, врезал ему снизу, левой согнутой в локте рукой, прямо от бедра.
Царь, от возбуждения приподнялся, опираясь руками на подлокотники. Он и все зрители увидели, как рыжий будто стал выше ростом, голова даже выскочила из плеч. Но тут же у него обмякли ноги, и он мешком соломы свалился на перемешанный с землёю снег.
Бельский от досады плюнул, а царь захохотал, хлопая ладонями по подлокотникам кресла. Стоявшие рядом бояре ухмылялись.
Рыжий дёргал руками и ногами, но в себя не приходил. На него плеснули ведро воды, он утих. Ярыжки, глядящие за порядком, утащили побитого в сторону, и кинули в сани, набитые соломой – пусть отлёживается.
Егора позвали к царю.
– Кто таков? – спросил Грозный, вглядываясь в казака. – Лихо ты Евдоху свалил.
Егор поднял на царя глаза. Пятнадцать лет назад, когда тут же бился его брат Степан, он глядел на Грозного издали, а сейчас совсем рядом с ним стоит.
– Зовут меня Егор, прозвище Сломайнога, верный твой слуга, государь! – ответил он и немного склонил голову.
– Ишь, гордый какой, кланяться не хочет в пояс! – захохотал Иван Васильевич и тут же прервал смех, упёршись взглядом в лицо казака.
– У тебя глаза, глаза разные, – вдруг стих царь. Он невольно огляделся, ища дьяка Андрея Щелкалова, нашёл, секунду смотрел на него, дьяк уже шагнул к нему, но царь опомнился, махнул рукой – не ходи, и повернулся к Егору.
– Молодец! – он подозвал дворянина Рязанова. – Дай ему червонец за честный бой!
Егор с поклоном принял царский подарок, но не забыл попробовать золотую монету на зуб.
– Иди, – махнул казаку царь и откинулся на спинку кресла, ждать начала другого боя.
Отходя в сторону, Егор бросил взгляд на того, кто кричал ему: «Дай оправиться!». Видать, из высоких родов этот, в шапке из чёрно-бурой лисы, с яростным, ещё не остывшим лицом. Где-то он видел его, вроде бы. Вот тот повернулся к царю и Егор увидел на правой щеке рваный бугристый шрам, идущий от виска.
– Так это ночной чёрт! Бельский! – молнией метнулось воспоминание. – Привёл господь встретиться. Ладно, не последний раз видимся.
Он подошёл к казакам. Иван Кольцо, улыбаясь, похлопал его по плечу.
– Не любишь ты рыжих! Вон как врезал ему! – захохотал Арефий. Вслед за ним загоготали остальные.
Егор обернулся, ища глазами синеглазку. Но той уже не было видно. Ушла, наверное.
– Увидела, что всё в порядке у меня, и ушла, больше не на кого смотреть, – улыбнулся про себя казак и подбросил вверх золотой червонец: – Ну что, браты, гуляем нонче?!
– С такими деньгами за два дня раскатаем Москву на брёвнышки! – вновь захохотал Арефий. – Гуляй рванина, от рубля и выше!
Вечером Лазаревой субботы царь вернулся из бани и улёгся на пуховики. Боль в правом боку поутихла, после тёплой парной меньше стала ныть шея и спина. Шёлковое бельё приятно холодило разгорячённое ещё тело.
Грозный ещё раз перебрал в голове разговор с казаками. Атаман у них простой, как нож засапожный. Всё рассказал. Впрочем, ничего особенного. Хорошо, что кучумовых людей прогнали. Пусть Строгановы там управляются. Траты из казны не будет, а прибыль от ясака пойдёт немалая.
На приёме царь всё время поглядывал на разноглазого. Щелкалов ему шепнул, что, дескать, это и есть тот колдун, чью голову литвин Лютый просит. Боец-то опытный, лихо он рыжего сегодня навернул. Лицо знакомое у этого казака, и глаза, глаза колдовские, прямо как заноза засели в голове! Памятные, знакомые глаза, до боли прямо. Да мало ли таких, знакомых-то! Щелкалов, нет, Бельский сегодня с ним поговорит, да и отправит завтра же в Ковель. А Лютый за ним присмотрит, наверное, от такого не сбежать. Хотя, пусть сами разбираются. Решу, как быть, чтобы не сбежал колдун. А он точно колдун! Два удара от самого Евдохи принял, не качнулся, и глаза такие – пусть колдует на Курбского, казацкое отродье!
Из Вены, от цесарского двора гонец от Истомы Шевригина, посла московского, письмо привёз сегодня. Надо прочесть. Истома, сын Василия, боярина, разумен, ловок и разворотлив. Три года назад дело сладил с самим папой римским, да и сейчас, видать, общается со знакомцами из Столицы Апостольской. Шустёр, и полезен.
Себе на удивление легко царь сел на пуховиках, придвинулся к трёхсвечнику, взял зашитый и запечатанный красной смолой мешочек. Внутри грамота от Истомы.
Прочитав её, Иван Васильевич едва не задохнулся от ярости. Он крепко сжал в руке пустой мешочек и тяжело дышал. Нет передыху ему! Как чуют стервятники, что он скоро на тот свет отправится.
Истома писал, что ему сообщил папский нунций при цесарском дворе. Дескать, Стефан Баторий, король польский, просит у папы римского двести тысяч золотых. На эти деньги он снарядит войско для войны с турецким султаном. Но сначала завоюют Московское царство.
«Двадцать четыре тысячи конных и пеших бойцов обещал король Степан, – писал Истома. – И как только Москву покорит, сразу на турок пойдёт. Но папа ему не верит и велел тебя о том известить. Ему не надо такого. Он хочет, чтобы и поляки, и литва, и ты, государь, вместе с цесарским, испанским и венецианским войсками на османов навалились. Мне про то нунций сказывал».
Отдышавшись, Грозный вновь завалился на пуховики.
– Турецкий оплёвок этот Стефан, – зло подумал он. – Нищеход, бродяга, ко мне на службу просился, а султану и вовсе туфли, говорят, целовал, когда шертовал. И папу решил обмануть, выродок собачий. Ох, прости господи!
Царь не любил брани, и сейчас, когда выругался, даже мысленно, укорил себя. Он занёс двуперстие, намереваясь коснуться лба, но задрожавшая рука подвела, и он ткнул пальцами в глаз.
Вздрогнув от неожиданности, Иван Васильевич зло засопел.
– Вот помяни чёртова сына, как сразу дьявол под руку бьёт! – подумал он. Но сразу успокоился и трижды перекрестился.
Дальше царь стал думать. Если Баторий, несмотря на подписанный в прошлом году мир, всё-таки нападёт, придётся туго. Этот турецкий ставленник на польском троне хитёр. Он, наверное, подождёт, когда Фёдор станет царем, тогда и навалится.
– Ох, сожрут моего Федьку блаженного, – снова загоревал Грозный. По лицу потекли слёзы. Они ползли по щекам, неприятно щекотя их.
Проплакавшись, царь высморкался и решил, что нечего реветь, надо дело делать. Сперва с Курбским расправиться надо. Потом подумать, как с иезутами и Баторием быть. Если под власть папы римского Москва отойдёт, польский король сюда не сунется. Иезуиты не дадут. Вот и сохранится царство для Фёдора, детей его и всего дома святого Владимира.
– Гаврилка! – крикнул царь, повернув голову. Из угла метнулась тень к пуховикам.
– Зови сюда Бельского, – велел Иван Васильевич. – Быстрее!
Богдан в тот вечер командовал стрельцами охраны, что Кремль берегли, потому прибежал быстро. Вошёл, шапку лисью сорвал, поклонился, глаза свои дикие уставил.
– Иди к столу, садись! – царь махнул рукой. – Гаврилка!
Тот подскочил ближе.
– Уйди отсюдова, – Иван Васильевич шмыгнул носом. – Скажи на кухне, пусть мне квасу принесут, да не кислого, а пышного, на ягодах басурманских.
Дождавшись, пока за Гаврилой не заскрипела дверь, закрываясь, царь исподлобья глянул на Богдана. Тот чуть прищурился, ожидая.
– Завтра пошли слугу в приказ Казанского дворца, – вполголоса заговорил царь. – Казак там есть, Егор. Сломайнога его кличут. Да ты его знаешь, он твоему Евдохе башку нынче стряс. К себе его вызови.
Богдан чуть приподнял голову, и немного опустил, расслабляясь, плечи. Речь шла о колдуне, скорее всего, о чём они с Годуновым говорили.
Грозный почуял облегчение Бельского (Что это он? Неужто знает, о чём скажу? С чего бы это?)
– Дашь ему пятьдесят рублей и велишь ехать в Ковель, извести там князя Курбского, – вглядываясь в глаза Богдана, сказал царь. И тот снова не удивился. Лицо опричника даже не дёрнулось, в глазах плясали огоньки свечей.
– Передашь ему поручение от себя, – Иван Васильевич повернулся боком к Бельскому. – Скажешь, чтобы за пару месяцев обернулся. А вздумает бежать или хитрить, так всех казаков, что с ними пришли, на кол посажу. А про меня ничего не говори. Понял?!
Богдан кивнул. Это было очень странно, что он не удивляется, даже не меняется в лице, подумал царь. Он общался со многими разными людьми, видел их в жизни и смерти. Напитанная многими страстями и волнениями душа его почуяла что-то неладное в этом.
Опершись на стол, Бельский встал и тут же поморщился и охнул.
– Что с тобой? – царь свёл брови, насупившись. Он уже насторожился.
– Да чирий у меня на заднем месте, – Богдан медленно распрямился. – Второй день мучаюсь, думать ни о чём не могу. Сегодня на кулачном месте разошёлся я, так он у меня после этого ещё сильнее болеть стал.
– Лекаря позови, пусть лечит, – расслабился царь (Так Богдан о заднице своей думает, вот почему спокойный к моим словам). – Иди, и чтоб колдун этот поскорее из Москвы выехал. Пообещай ему тысячу рублей, если Курбского уморит. Вернётся если, и дело сделает, я тебе их дам, передашь. И при себе оставишь колдуна этого. Если вернётся. Ступай, Богдан!
В дверь горницы стукнули. Гаврилка принёс квасу, пенного, пышного, сладкого. Махнув рукой Бельскому, царь отпил пару глотков и снова завалился на пуховики. Вскоре он засопел. Гаврилка на цыпочках тихонько подошёл к столу и плюнув на кончики пальцев, по очереди зажал ими огоньки свечей – потушил. Вернулся в свой угол, лёг на расстеленную там овчину, и забылся лёгким сном, всё время ожидая царского зова.
В Успенском соборе пахло ладаном. Митрополит Дионисий оканчивал заутреню. Невидимый Егору хор грянул «Господи, помилуй!». Казаки, стоявшие у стены, истово крестились и кланялись в пояс, хотя в церкви тесно, плечами толкаются.
Иван Кольцо бормотал под нос молитву. Только сейчас, на службе Вербного воскресенья, казаки поняли, как им не хватало молитвы в храме. Иные уж лет двадцать в церкви не бывали, вот как Арефия взять. А сейчас казак глаза закрыл и только знай отмахивает кресты.
Егор приподнялся на носках и повернул голову влево. Среди молящихся он высматривал синеглазку. Уже знал казак, что это княжна Ирина Мстиславская, дочь могущественного боярина. И что не ровня она ему, тоже знал.
Но сердце билось чаще, когда Егор видел её, и неспроста. Он помнил, как Ирина ахнула вчера, когда рыжий ударил его.
– Может, и я ей приглянулся, – думал казак и краснел. Вечером, положив распаренный донник на ранки на груди, он прикидывал, надо ли ему это. И много старше он княжны, и голодранец, казак перекати поле, и на службе у Строгановых ему по уговору ещё лет восемь быть.
Поймал себя Егор на том, что ничего это неинтересно ему, а хочется Ирину на руках носить, да в цветы, меха и шелка укутывать.
– Будь что будет, – решил казак. – Единова живём, любить так любить!
В собор Успенский, главный московский храм, посольство Ермака распорядился пустить царь. Все двенадцать казаков пришли. В дорогих шубах, шёлковых портах, на пальцах перстни золотые с яркими камнями. Сапоги тонкой кожи, булгарской выделки. Ничуть не хуже бояр, князей и прочих, кто на праздник здесь собрался.
Егор заметил, что на них посматривают жены боярские – приглянулись лихие казаки, видать. А какой-то седой дед в потёртой шубе, из волка, что ли, нахмурился, когда Иван Кольцо прошёл мимо, дескать, всякая голь в царском соборе шляется.
Вот она, синеглазая Ирина! Увидела казака, шалью кашемировой прикрыла лицо, а сама потихоньку посматривает в его сторону.
Митрополит руки кверху, провозглашает славу господу, а Егор с Ириной друг с друга глаз не сводят.
– Великому государю дорога державная, люду православному слава вечная! – провозгласил Дионисий. И опять певчие грянули, да так громко, что Егор ничего не разобрал, да и не слушал.
Народ в церкви заволновался, расступаясь. Митрополит с царём шли к выходу. Перед ними несли Донскую икону Божьей Матери.
– Богородица, заступница земли Русской, – услышал негромко сказанное Кольцом Егор. Атаман неотступно глядел на казацкий подарок. Донскую икону Божьей Матери нёс на вытянутых руках один из священников.
Толпа повалила из церкви. Егор аккуратно проталкивался, норовя протиснуться поближе к Ирине. Вроде вот только что мелькала рядом, казак закрутил головой и вдруг услышал лёгкий смешок.
Вот она, по правую руку, еле до плеча достаёт.
– Как ты крепко рыжего турнул, – засмеялась Ирина.
Егор покривил ртом в надменной усмешке – дескать, и не таких ещё побеждал. Но тут рядом возникла суровая княгиня.
– Тебе чего надо?! – напустилась она на Егора. – Иди к своим оборванцам, не надо нам тут такого!
– Тише, тише, – зашикали на неё сзади. – Чего в церкви разоралась!
Кто-то дёрнул Егора за руку и утащил в сторону. Иван Кольцо.
– Давай побережней заигрывай с красавицей, – склонился атаман к Егору. – Это князья Мстиславские, вторые после царя люди на Москве. Не надо с ними ссориться.
А княжна со своей матушкой уже в дверях. Обернулись было, перекреститься, но толпа вынесла их из церкви.
– Ох, сколько народу! – покачал головой Арефий.
На площади в самом деле яблоку негде упасть.
Монахи, священники, в руках хоругви, иконы, образа. Царь с митрополитом отошли в сторону, смотрят, головами не спеша вертят.
Сбоку подходят стрелецкие полковники, тут же бояре, окольничие, дворяне. Все густой колонной идут к воротам. Крестный ход начался. Грянули певчие, народ крестится.
Казаки выждали, пока поток не вывалился из Кремля, тоже не спеша пошагали. Кольцо хватился, Арефия нет. А тот на стене уже, шапкой им машет, ощерился в улыбке прямо до ушей.
Ударили колокола. Царь с митрополитом недовольно вверх глядят, рано ещё. Но раскат колокольный не остановишь, да и не прервать так просто, народ не поймёт. Потому звонари качают тяжёлые верёвки, за которые языки колокольные привязаны. Перезвон пошёл по всей Москве.
К царю подбежал стольник, что-то на ухо говорит и рукой на стену показывает. Иван Кольцо глянул, Арефия там уж нет. Видно, это он сигнал нечаянно подал раньше, шапкой замахал своей.
На Красной площади все с вербовыми ветками в руках. Крестятся, молятся, толкаются. Смотрят, как митрополит после молитвы на лошадь садится. Та попоной разрисованной крыта, так что вроде осла получилась.
– Шествие на осляти, – рядом с казаками появился царский пристав Облезов. – Как Иисус.
Он перекрестился и повернулся к атаману.
– Иван, – пристав откашлялся. – Твой казак звонарей сомустил. Те раньше положенного в колокола ударили. Государь велел найти его, да и в подвал пока посадить.
– Найдём, так посадим, – спокойно ответил Кольцо.
Облезов кивнул и вздохнул, рассматривая атаманскую шубу. Если поможет казака из беды вытащить, то непременно шубу у Кольца заберёт. Что-то никак она ему не даётся.
Над Красной площадью метался колокольный звон, давая знать о Вербном воскресеньи и то, что завтра уже Страстная неделя.
Егор крутил головой, выглядывая Ирину Мстиславскую, но наткнулся только на взгляд её брата Фёдора Ивановича. Тот как раз оглядывал казаков. Лицо порублено, бывалый вояка, видать, суровый. Встретился глазами с Егором, усмехнулся презрительно и отвернулся. Не ровня казак Гедиминовичам!
– Красная девка из клетки в клетку летать станет, а сокола своего дождётся, – прохрипел кто-то рядом. Глухо забрякало железо.
Чавкая на коленях по грязи, около казаков ковылял, опираясь на руки, оборванец. Чёрная от грязи рубаха болтается на худом теле, и больше никакой одежды нет. Улыбается оборванец беззубым ртом и подмигивает Егору.
– Что он сказал? – наклонился Облезов, глаза даже вытаращил. – Скоба, что ты сказал, повтори, – ласково сказал он оборванцу.
– Кому праздник золотой, а кому бежать собакой, – тот захихикал. – Дай копеечку, боярин, пирогов куплю, царя угощу.
– Держи, держи, – Облезов рылся в кафтане, нашёл кошель, вытащил медяки. – Держи, Скоба, держи. Молись за меня.
Оборванец сунул монетки в рот и ловко опираясь руками, утащился на коленях в толпу.
– Скоба появился, Скоба, – зашептался народ.
– Юродивый московский, – Облезов тяжело выдохнул. – Три года его не видали. Что-то случится, хорошее или плохое. Но случится. Он с кем разговаривал? Что говорил?
Казаки пожимали плечами. Только Егор задумался. Он не верил предсказаниям и гаданью, но Скоба своим пронзительным взглядом что-то зацепил в казацкой душе.
Щелкалов разодрал копчёного леща, и отделяя по одному длинные, упругие ребра, принялся не торопясь их обсасывать. Дьяк раздумывал. Вчера, после кулачных боёв царь призвал его к себе и надиктовал ответ иезуитам. Он просил уточнить, как будут отмечаться церковные праздники в случае подписания унии римского папы и московской митрополии. И особенно указывал, что при царе Фёдоре Ивановиче нужны крепкие волей люди, чтобы владения московские не распались.
– Печатью какой грамоту скрепить? – спросил после окончания записи дьяк. – Твоей, государь или Посольского приказа?
Иван Васильевич засопел носом, встал, отошёл к окну, почесал щёку.
– Я тебе дам личную печатку, ею и скрепишь, – ответил он, развернувшись к Щелкалову. Раскрыл шкапчик, где лежала всякая дребень, порылся там и вытащил замызганную деревянную коробочку.
– Держи! – царь сунул её в руки Щелкалову. Тот принял коробку, взял грамоту, поклонился и вышел. У себя открыл царское вручение. Там оказалась личная печать давно казнённого дьяка Висковатого.
– Однако, – хмыкнул Щелкалов. Бережётся государь, ох бережётся. Да и как иначе, узнают бояре да князья, бунт ещё поднимут, с отступниками от веры круто на Москве обходились.
В рот попала чешуйка, дьяк сплюнул, но та прилипла к губе, пришлось отколупывать её пальцем.
– Господи прости, ругаться не хочу, – пробормотал Щелкалов. – Так и иезуиты прилипли к нам. Что же мне-то делать?
Вчера же он заметил на столе царя печатные листы, прищурившись, прочёл несколько строк. Это был «Остров святых», написанный умершим царевичем Иваном.
– Тоскует по сыну государь, – понял дьяк. – И оберегает потому Фёдора. Ладно, что же Годунову-то сказать?
Но додумать он не успел, в горницу ввалился Лютый.
– Садись, – мотнул головой на скамью у дверей Щелкалов. – Слушай.
Не спеша, вспоминая наказы Грозного, дьяк начал говорить. Лютому надлежало передать ответ прямо Петру Скарге и больше никому.
– Там Антон Поссевино трётся, наверное, в Вильно, – Щелкалов сорвал мясо с хребта у леща и начал потихоньку его жевать, сплёвывая на стол мелкие косточки. – Ему ничего не сказывать.
– Дело сделаю, не впервой, – Лютый выпрямился, поставил перед собой саблю, висевшую в деревянных, обшитых кожей ножнах и сложил на темляк ладони. – Про колдуна что скажешь?!
Дьяк сделал большие глаза и махнул на литвина рукой, потом опасливо огляделся. Бросив недогрызённого леща, встал, не спеша обошёл горницу и присел рядом с Лютым.
– Колдун не нашего ума дело, – прошептал Щелкалов. – И ты не торопись. Царская воля в нём. Не дай бог, что случится.
Он покосился на дверь.
– К Бельскому его вечером зовут, больше ничего тебе не скажу, – сказал дьяк.
Литвин исподлобья глянул на него.
Щелкалов встал, в углу горницы, поплескал руками в деревянном ведре, вытер их о кафтан и вернулся за стол.
– Эй, кто там есть?! – крикнул он.
Тут же дверь распахнулась, вбежал подьячий.
– Вельяминова позови сюда, – велел дьяк. – И Кобылина с подьячими его.
Вскоре званые явились и при них Щелкалов передал Лютому кожаную суму.
– Письма великого князя царя Ивана Васильевича каштеляну виленскому Евстафию Воловичу и дочери своей названной Марии, – дьяк оглядел присутствующих. Те закивали, давая понять, что видели, как он отдал почтовую суму.
– Езжай не медля! – надменно сказал Щелкалов.
Лютый склонил голову и вышел.
– Ступайте, – сказал Щелкалов остальным и остался один.
Многоопытный царедворец размышлял, всё ли он сделал верно. Письма царские отправил, правда, написаны они его рукой. На всякий случай. Вдруг кто перехватит послания иезуитам. Государь будет ни при чём, да и написаны они так, что только ведающий разберётся. Да и печать там Висковатого, если чужаки станут читать, вовсе запутаются.
О том, что царь шашни с иезуитами затеял, он Годунову сообщил, пусть что хочет, то и делает. Ему так это на руку. Придут сюда римские правители, они англичан вышибут, а то те наловчились доносы царю на Щелкаловых таскать. Так что при новой власти не пропадёт дьяк. Можно и веру поменять, бог то один на всех.
А Иван Васильевич крепко сдаёт. Слезливый стал, всё грехи замаливает, за убитых дары по монастырям рассылает. Щелкалов вспомнил, как казнили дьяка Висковатого. Хохотал тогда государь, глядя на муки нечеловеческие, что терпел глава Посольского приказа. А сейчас молитвы за упокой Висковатого приказывает, даже митрополиту. Боится встречи на том свете.
Как же с колдуном быть? Хотя это не его забота, пусть Лютый разбирается. Царь разноглазого на Литву шлёт, там и встретятся. Лишь бы письма успел передать. А там, что хочет, то пусть и делает с колдуном казацким. Щелкалову до них никаких забот нету.
Тень, мелькнувшую справа, заметил Ефим Пятница. Не раздумывая, он одним движением выхватил саблю и рубанул. Что-то звякнуло, и тут же послышался сдавленный крик.
– Грабят! – крикнул Арефий и приученные к этому тревожному воплю кони сразу понесли. Сзади грохнуло раз, другой! Обернувшийся Егор увидел при вспышке выстрела лицо Лютого. Этой ночью ротмистр поджидал их со своими людьми среди заборов в узких московских переулках на Ивановой горке.
Лошадь под Ефимом споткнулась и он кубарем вылетел на дорогу.
– Стой! – бешено закричал Егор. Резко осадив своего коня, он развернулся. Тут же что-то ударило его в грудь, прямо в незажившие ещё после кулачного боя ранки. Оскалившись от боли, Егор пригнулся и выдернув ноги из стремян, прыгнул на землю.
Небо до этого было затянуто тучами, а тут вдруг появился просвет и оттуда полился вниз лунный свет. Впереди, справа, шатаясь, тащился к забору монастыря Ефим, сзади его билась раненая лошадь. А прямо на Егора набегали сразу трое, с саблями в руках.
– Молись, колдун! – заорал Лютый, с размаху опуская саблю ему на голову.
Но сзади грохнул выстрел. Это стрелял Арефий. Пуля прошла мимо, но на миг остановила атаку литвинов и удар скользнул по толстому рукаву шубы. Егор выдернул саблю из запутавшихся в ногах ножен и не раздумывая, ударил сбоку, наискось по Лютому. Но тот смог отбить удар.
Тут же справа от него появился литвин. Он в длинном прыжке, вытянув перед собой саблю, попытался достать Егора. Тот не успевал отбить укол и потому просто упал и откатился в сторону.
– Зарублю! – раздался сверху крик Арефия и рядом прочавкали в грязи копыта. Развернув к литвинам коня правым боком, казак принялся рубить атакующих. Залязгала сталь. Егор вскочил, огляделся, увидел своего коня, и ухватившись за гриву, прыжком вскочил в седло. Ударил пятками и ринулся вперёд. Арефий дико верещал, литва рубилась молча, тяжко выдыхая.
Но с двумя всадниками им справиться было тяжело. Те махали саблями, норовя попасть по головам, с которых уже слетели шапки. Лютый не отступал. Он перебрасывал саблю из руку в руку, прыгал в стороны и пытался рубануть Егора по ноге. Остальные два литвина дрались с Арефием. Один держал в левой руке разряженный пистолет за ствол и отбивался им от казацких ударов, норовя пырнуть саблей всадника в бок. Второй, улучив момент, подбегал и подпрыгивал, норовя ударить Арефия со спины.
Внезапно Лютый вскрикнул и отскочил в сторону. Егор увидел за ним качнувшуюся за ним фигуру. Это встал Ефим. Он-то и ударил литвина по спине саблей. Но рука, придавленная при падении с лошади, плохо слушалась, и удар вышел слабый.
Егор тут же направил коня вперёд и с размаху рубанул литвина с пистолетом. Тот закрылся им, но удар был силён. Пистолет выскочил из руки.
– Рубай, браты! – завыл Арефий. Он развернул коня и тот грудью сшиб литвина наземь.
Лютый оскалился.
Но тут послышались крики. Это от рогатки бежали стрельцы, размахивая факелами.
– Стой, собачье племя! – кричал кто-то.
