Kitobni o'qish: «Опа! Опа! Опа!»

Предисловие

История этой книги запутана и вообще не совсем ясна. Временами оскорбительная, не особенно благопристойная, эта книга похожа на случайного прохожего – обыкновенного, на первый взгляд, безынтересного. Но стоит узнать хоть что-нибудь о судьбе незнакомца, о судьбе сложной, может быть, драматичной, лихой, как этот человек преображается и предстает в новом виде. Так разгаданные тайны порой меняют смысл загадок…

Два года тому назад в главную редакцию «Котов-колдунов» пришло письмо от мастера по имени Алексейка. Некий купец приобрел неподалеку от Сизых Озер покинутый монахами монастырь и поручил строителям починить его кое-где и перестроить то ли во дворец с башней для принцессы, то ли в казематы, то ли в публичный дом – из письма непонятно. Как бы там ни было, в подвале строители нашли забытые прежними обитателями книги и поначалу хотели просто выкинуть их, но, очевидно, побоялись каких-нибудь проклятий (книги, как написано в письме, имели зловещие знаки на обложках и «смердели нечистой силой»). Мастера первым делом обратились в соседний женский монастырь, чтобы монахини забрали находки себе. Однако монахини отказались принимать священные книги конкурирующей секты. Тогда строители попытались передать находку властям Сизых Озер, но приехавший чиновник покрутился немного, взял пару взяток и, ничего не сделав, со спокойной совестью вернулся откуда прибыл.

Потом – от безысходности, наверное, – написали письмо нам, в издательство. Строители умоляли избавить их от страшных зачарованных гримуаров – уже, якобы, слышались в ночи булькающие голоса, скрипучий шепот по углам, из подвалов с книгами доносились охи и визги похабного характера.

Издательству история показалась небезынтересной. На место командировали одного из редакторов.

Там, у Сизых Озер, стоит на заросшем холме старинный монастырь – с двумя невысокими башенками, с мощными крепостными стенами, обсыпавшимися от времени и кривоватыми. В сырые кельи лезут ветки наступающих тополей, по углам дремлют пауки, по карнизам шагают вороны.

Монастырь построили в далекую эпоху Злобославки Сопливого. Несколько сотен лет здание принадлежало секте Косоухих Мучеников, но в период религиозных войн царя Антошки Крысорожего секту разгромили. После бегства Косоухих монастырь не раз переходил из рук в руки и не имел постоянного владельца. Известно, например, что сколько-то месяцев здесь закатывали свои искрометные и необузданные оргии монахи братства Благодушных Ахламонов.

В конце концов, после долгой смуты, лет четыреста назад монастырь заняли монахи секты Семи Благочестивых Хохов и владели им вплоть до последнего времени. Но лет пять назад, когда секта пришла в упадок и обанкротилась окончательно, монастырь вновь опустел. Настоятель умер, а оставшиеся монахи ушли на север. Именно Благочестивые Хохи столетиями собирали все те письма, книги, документы и свитки, которые попросили нас разобрать строители.

Больше всего бумаг и вправду было свалено в подвале, свалено кучей, в преступном беспорядке. Монахи спускали книги в подвал с робкой и очень оптимистической надеждой на то, что когда-нибудь возьмутся их рассортировать.

Легкомысленные люди! По самым поверхностным подсчетами командированного издательством редактора в подвале монастыря хранится не меньше пятнадцати тысяч книг!

Повсюду пыль, лохматые обложки, сверху падают холодные капли. А вот на полках – неизвестные прежде работы Джаварлала Дхати, запрещенные цензурой эпиграммы Мауна Утхо, потерянные стихотворения Аветиса Насо и в особенности его проза, до сих пор почти не публиковавшаяся. Вот в куче смятых бумаг алхимические записи легендарного Арапхи. Он искал формулу раствора, превращающего человека в свинью, и в ходе своих изысканий пришел к весьма неприятному для купцов и ростовщиков выводу. Вот в неверном порядке тома истории Юцзидо – в первых вариантах, еще не испорченных императорской цензурой Ан Цин. Вот в сырых, грубо сколоченных сундуках исследования ученых Сармарии и Джакадере об облаках, о морях и женских страстях, о териаке и чистке ковров. Вот на разломанных стеллажах гравюры нимского мастера Пашутки, чудовищные иконы секты Косоухих. Тут и там зловещие колдовские гримуары, расшифровка которых ждет своего времени, а еще этнографические труды, старинные карты, загадочные заклинания и забытые, столетия не печатавшиеся и, как правило, чрезвычайно скабрезные романы старых писателей, и какие-то народные рассказы, стихи, частушки, и картины знаменитых мастеров, и любительские рисунки самого разнузданного содержания, даже описать которое невозможно на страницах официальной печати!..

Чего только не было в этой сокровищнице влюбленного книгочея!

Тысячи свитков, тысячи разрозненных листов, какие-то обрывки, ошметки, рваные книги, сшитые с неясными целями бумаги, рулоны, книги рукописные и печатные, – и все это в ящиках, в сундуках, все это горами на гнилых трехсотлетних стеллажах с трещинами и щербинами, все это в шкафах с отвалившимися створками или просто так на полу, в грязи. А наверху, под потолком, – летучие мыши. В углах шелестят какие-то насекомые, барахтаются в паутинах. Воет ветер, где-то капает, что-то жутко бряцает – откуда-то из-за стен, за которыми ничего не должно быть!

Но и это не все. На втором этаже монастыря располагалась библиотека с книгами и свитками по большей части религиозного содержания, например: «Сотворение мира людей и кровавой преисподней» Атхари, «Семь Благочестивых Хохов и Четырнадцать Блудливых Патухаров», молитвы и бесчисленные тома шаралов – так последователи хохов называют длинные священные тексты для чтения в одиночестве. Помимо этой мало кому интересной литературы – на полках книги по мировой истории, сочинения мыслителей древности, книги по огородничеству, грамматике, научные труды.

Здесь же за столами и конторками монахи переписывали старинные, ветшающие тома. Одна из таких переписанных заново книг лежала отдельно от остальных, но вид при этом имела особенно затасканный. Книга эта называлась «Жизнь знаменитых музыкантов».

Об авторе ее известно лишь то, что он был монахом. В самой книге не указано ни его имени, ни возраста, ни национальности. Никаких записей о нем нет ни в журналах библиотеки, ни в общей монастырской книге. Но, что удивительнее всего, мы не знаем был ли этот монах вообще человеком!.. Однако, обо всем по порядку.

Сорок лет назад артели музыкантов пришлось переносить контору из Сизых Озер в Тихие Болотца, а часть архивов, чтобы на везти их через половину страны, оставили на хранение в монастыре Семи Хохов. Прошли годы, но за бумагами артели так никто и не вернулся. Богатые энциклопедии духов, сложные инструкции по игре на инструментах, уникальные исследования о влиянии звуков на окружающий мир и, самое главное, неисчислимое множество отчетов самих музыкантов о работе, о всем виденном и слышанном.

О, что это за тексты! Рассказы, дневниковые записи, короткие обрисовки и просто скомканные записки о чудесных приключениях в далеких и загадочных странах, о жестоких сражениях с духами, о встречах с таинственными созданиями темных лесов, о сумасбродных королях, о любовных трагедиях, где музыка играла роль не всегда возвышенную, а еще решительно неприличные народные песни и анекдоты со всех концов света, записанные на оборотах официальных донесений – все это богатство пылилось в сырых подвалах монастыря, гнило, разваливалось. Бумагу грызли мыши, ледяная вода с потолка размазывала чернила…

Настоятель тех лет был большим почитателем истории и сам занимался какими-то изысканиями. Он, как видно, сильно переживал за бумаги артели в мрачных подвалах монастыря и потому повелел одному из монахов переписать самое важное в монастырскую библиотеку.

Но вряд ли настоятель осознавал тогда, что личность переписчика для последующих поколений будет не менее интересна, чем сами истории из артельных свитков!

Не особенно добросовестный этот монах вместо того, чтобы копировать порученные ему тексты, суховатые, путанные, порой неграмотные и чересчур лаконичные, пересказывал их настолько вольно, с такой странной, такой порочной и очень нерелигиозной фантазией, что часто весьма непросто распознать источник, легший в основу получившегося рассказа. Пара строчек из пожелтевшей артельной записки, где с трудом можно разобрать несколько слов, под пером сочинителя превращается в целую историю, причудливую, ироничную, на один, а то и два десятка страниц! Страницы эти пересыпаны байками, пословицами, небылицами, стили текстов путаются и спотыкаются, ехидный автор с видимым удовольствием потешается над читателем и даже успевает рисовать между делом не слишком умелые иллюстрации.

Разумеется, настоятеля подобное своеволие на радовало. Тут и там на полях рукописи красными чернилами начерканы указания, пояснения, упреки и критика. Настоятель, как и его подчиненный, не стесняется в выражениях, он зачеркивает слова и целые абзацы, некоторые страницы вообще вырваны с корнем! Часть замечаний настоятеля сохранены в настоящем издании и поданы в сносках.

Самое любопытное в этих комментариях то, что они несколько проливают свет на личность автора, но в то же время запутывают ситуацию еще сильнее.

Кто же написал все эти истории?

Редакция вела расследование на протяжении двух лет. Было высказано предположение, что автор текста – неизвестный монах, какой-нибудь сирота без имени и рода, либо заточенный в монастыре дворянин, которому полагалось слишком много наследства, чтобы его родственники могли позволить ему это наследство заполучить.

Сложнее всего исследователям было согласовать свои догадки с теми самыми репликами на полях, что оставил настоятель монастыря. Даже не с репликами, а всего одним словом, которым настоятель периодически обращается к своему непослушному подопечному…

Это слово – Чорт…

Именно так – с большой буквы и через «о»! Поначалу в редакции считали эти уничижительные, язвительные и в чем-то кощунственные замечания настоятеля указанием на то, что автор текстов – человек в монастыре случайный, может быть, сосланный, а скорее всего, кто-то из тех городских гуляк, что в определенный период жизни запираются в кельях, надеясь найти успокоение разбушевавшимся страстям. Большинство исследователей согласились с этим предположением, но узнать подлинное имя автора никому из них так не удалось.

И вот совсем недавно, уже когда эта книга готовилась к выходу, в деревне Заковыристое, что находится в долине у монастыря, наш редактор нашел человека, рассказавшего странную, в чем-то жуткую и весьма любопытную историю…

Как-то ночью одна женщина проснулась на печи и увидела лежащее рядом существо – черное в темноте, волосатое, вонючее, с горящими глазами. Существо гадко фыркало и щипало женщину за живот. Перепуганная, та разразилась нечеловеческим воплем, одарила «похабника окаянного» ночным горшком куда-то между конечностей и сбросила с печи. Когда примчались из соседних комнат и домов мужики, таинственный пришелец выпрыгнул в окно и помчался по полям на четырех ногах, как зверь.

Через несколько дней сумрачная крысиная рожа просунулась сквозь шторку между помещениями в бане – подглядывать за блаженствующими в пару женщинами. Женщины ахнули, грохнули рожу ведром, а когда любознательный лазутчик попытался удрать – ухватили его за длинные свинячьи уши и долго трепали голову, прежде чем ему удалось вырваться из их цепких натруженных пальцев. Загадочный повеса, сопровождаемый самыми грубыми насмешками, снова удрал.

Но ненадолго.

Поздно вечером женщина пекла пирог. Закончив, она вынула его из печи, поставила на стол и пошла то ли в сени, то ли в свинарник, то ли еще куда-то, а когда вернулась, то увидела «черта нечистого», который грыз пирог самым бескультурным образом – хрюкал, чавкал, как нахал, разбрасывал крошки длинным волосатым рылом. Тут же у стены стоял с кувшином самогона пьяный муж незадачливой поварихи, таращился в ужасе на черта и скрипел, как царапающая порог дверь.

Крестьянка кинулась на вора с колотушкой, намяла ему бока, скривила нос и, лишь когда вор убежал, злая и бешеная, пошла по деревне звать на помощь. Так и началось с того времени – раз в неделю черт появлялся где-нибудь неподалеку от Заковыристого, никого толком не пугал, но всегда получал хороших тумаков. То его видели наблюдающим за купальщицами, то он воровал муку в мельнице, то носился по деревне верхом на свинье, а один не заслуживающий большого доверия пьяница рассказывал, будто застал черта сидящим с напряженной физиономией в туалете.

Правда все это или нет, но такие бесчинства не могли длиться долго – вскоре хулигана поймали. Селяне уже готовились расшибить его об стенку, но тут мимо деревни проезжал настоятель монастыря. Верующий идеалист, он остановил расправу и потребовал передать черта ему – для перевоспитания. Он принял «нечистого» послушником в монастырь Семи Хохов и, похоже, не увидел в этом поступке двусмысленности и сокрушительной иронии. Он считал, что все живущие – твари божьи, все созданы заботливыми руками создателей небес (кстати сказать, согласно учению Семи Хохов создателей почему-то восемь) и все в равной мере заслуживают божественного прощения (опять же, согласно учению Семи Хохов, прощают пятеро богов, а трое остальных – наказывают). Он надеялся показать, что даже демоны – детища богов, и если их оградить от соблазнов, которым они неспособны сопротивляться в силу своей природы, то из вечных врагов человечества они превратятся в набожных и смиренных союзников. Настоятель полагал, что все условия для подобного превращения были в его монастыре на холме.

Как можно догадаться из реплик на полях книги и воспоминаний старожилов, черт, как ему и полагается, оказался капризным и непокорным послушником. Не реже раза в неделю он пытался бежать из монастыря, распевал вместо молитв похабные песни, пьянствовал так, что несчастные монахи вынуждены были прятать от него вино и запирать погреба, чего раньше никогда не делали. А еще строил глазки крестьянке по имени Василиска, которая возила в монастырь деревенское молоко. Впрочем, эта неугомонная женщина заслуживает отдельного исследования…

Дабы обуздать дурной, строптивый нрав своего подопечного, настоятель монастыря усадил его переписывать жизнеописания музыкантов артели и пообещал, как будто, что когда тот закончит, то сможет выйти на волю…

Правдивость этой истории, конечно, сомнительна, но спустя несколько недель после того, как наш редактор занялся изучением библиотечного богатства монастыря, он обнаружил в одной келье новые рукописи! Они были замурованы в стену (некоторые камни вынимались замысловатым движением) и написаны были тем же угловатым и зловещим почерком, что и истории о музыкантах.

Эта находка противоречит истории о запертом в монастыре черте: выходит, что писал он не только по принуждению и ради освобождения – в новых рукописях нет комментариев настоятеля и по всему видно, что никто из монахов их не видел и не читал.

В отличие от историй о музыкантах, в тайных этих рассказах нет единого стержня. Многие из них основаны на историях из библиотеки, на документах из подвала, сдобренных притворно нескромными и не всегда приличными выдумками, и объединяет их все главный герой – автор, ерничающий по любому поводу, лезущий в текст, как назойливый сосед, высмеивающий читателя самым хамским, самым нахальным образом. Автор редко удерживается от едких отступлений!

Как и истории о музыкантах, рассказы сопровождаются авторскими рисунками, но лишь очень немногие возможно опубликовать в печати – не скованный надзором настоятеля в личных рассказах черт позволяет себе рисовать куда больше, чем должен приличный человек…

Цензура вообще оказалась неблагосклонной к рассказам Чорта (редакции неизвестно, почему именно таким образом к нему обращается настоятель, но мы вынуждены довериться этому единственному человеку, который знал автора лично). Из тридцати шести рассказов о музыкантах, подготовленных к печати редакцией «Котов-колдунов», цензурная палата одобрила шесть! Еще четыре рассказа подверглись серьезному и в какой-то степени разрушительному вмешательству редактора и были одобрены после того, как оттуда изъяли жестокие насмешки над религиозными культами (и это в произведении монаха!) и основами монархической власти. При том, что в цензурную палату поданы были лишь самые невинные из рассказов!

Примерно та же история произошла и с тайными рассказами из стены – для удовлетворения цензурных чиновников редакция вынуждена была допустить некоторые пропуски в текстах. Пропуски эти подчас имеют значительное смысловое значение для сюжета. К сожалению, редакция решила, что лучше издать эти произведения хотя бы в таком виде, чем не издать вообще.

Настоящая книга состоит из двух разделов. Во-первых – это истории из книги о музыкантах (с комментариями настоятеля монастыря), прошедшие истязания цензурой, во-вторых – рассказы из рукописей, замурованных в стену. И те и другие содержат авторские иллюстрации, а также некоторые рисунки кота Егорки, штатного художника издательства. Кроме того, все истории сопровождаются эпиграфами, которые не всегда очевидным образом сочетаются с текстом и их значение еще предстоит расшифровывать будущим исследователям.

Редакция надеется, что читатель не будет слишком строг к этим текстам, сумеет получить от них определенное (пусть хотя бы и нездоровое) удовольствие и не станет обижаться, когда автор назовет его, читателя, дураком!

Кот Кирюшка

Издательство «Коты-колдуны»

Отдел ненормальной литературы

Жизнь знаменитых музыкантов

Пьяные миражи

На ночной дороге и суслик – волк…

Камандарская пословица

Говорят, когда Теван только родился, когда только появился он на свет сами знаете как, когда вырвали его из рук матери, он так посмотрел кругом и такую матерную состроил физиономию, словно бы говорил: «Э, какое местечко, бех-бех! Угораздило же меня!»¹

Удрученный лекарь, державший в руках новорожденного, не удержался и выпалил:

– Вуй, ну у вашего сына, простите за выражение, рожа, да продлится его жизнь!

– Конечно, рожа, – подтвердил отец, разглядывая ребенка. – Ара, какой скучный человек появился в мире…

Врут, может быть, – кто его знает, – но говорят, что первый раз в жизни Теван улыбнулся на десятый год после рождения. Его отец, да будут благословенны его предки, устав от каждодневных трудов в поле, устав от упреков властной жены, сел на стул в кухне, покачал головой и произнес:

– Вуй, в такой жизни одно развлечение – смерть.

И вот эти-то безрадостные слова и нарисовали на физиономии Тевана злую улыбку. Значила она: «Опять же, я давно говорил».

Окружающий мир представлялся Тевану пасмурной пустошью, где всюду прелая трава и тоска без перерыва. В детстве, когда другие дети бесились на улице, швырялись камнями и колотили друг другу морды, Теван валялся где-нибудь в сторонке и даже вздыхать ему было неохота. Деревенские говорили, что от вида его постной рожи немеют птицы, а коровы хандрят и не дают молока…

Теван был человеком таким подавленным, таким хмурым, что уважаемый автор этих строк стал уже четвертым по счету монахом, который пытается закончиться его краткое жизнеописание. Трое других спились от скуки²…

Повзрослев, Теван понял, что односельчанам так надоела его мрачная физиономия, что они готовы либо вешаться, либо вешать, и он подумал тогда, что, может быть, есть в этом мире такие луга и такие болотца, где и на его голову будут падать солнечные лучи. Теван решил попутешествовать. В те безбожные времена это проще всего было сделать, записавшись в войско ишхана. Были годы междоусобиц – солдаты жили бесконечными грабительскими походами. Но Теван не терпел рабства воинских уставов и потому, после недолгих раздумий, записался на обучение в артель музыкантов.

Учеба была недолгой. Назначенные к такому опасному школяру учителя если не убивались, то сбегали в какой-нибудь монастырь. Или в бордель, в те времена разница была не такой и…³

С горем пополам Теван разобрался с основами артельной работы и стал музыкантом, но музыкантом таким, каких еще не было на свете! Он не притрагивался к вину, жил по распорядку, стирал белье в положенное время и, что совсем неслыханно, ни в какую не признавал прелестей женского пола. Наткнувшись, был случай, на бултыхающуюся в озере девицу приятной красоты, он вроде бы и уселся на пригорке, но смотрел при этом то на каких-то несчастных лягушек, то на каких-то жучков, тараканчиков, то вообще куда-то в небо. Ничто на свете не было ему мило и интересно. Даже своя рожа в зеркале вызывала у него зевоту.

Он бродил по деревням Камандара и Хазы и пугал духов шумом трехструнного антара. В артели подсчитали, что за три года своих путешествий Теван изгнал шесть сотен духов. Оно и понятно. В отличие от безалаберных коллег музыкантов, Теван не засиживался неделями в кабаках и духанах, не пропадал в темницах за драки и дерзости и не гонялся за женщинами. Завистники, однако, отмечали, что музыкальное мастерство Тевана не лучше его физиономии. Говорили, будто его занудная и тягостная игра на антаре отгоняет духов не мастерством сочетания звуковых волн, а угнетающей тоской, и что несчастные духи чуть ли не топятся, наслушавшись его заунывных стонов.

Кто бы чего ни болтал и как бы ни чесал своим немытым языком, Теван блуждал бескрайними полями и горами родного Камандара и искал то, что заинтересует его бездвижное сердце.

И вот случилось наконец, что артель музыкантов поручила ему изгнать духа из одной деревенской женщины. Теван спустился с высокогорья, где раскинулся в те годы еще совсем небольшой Мегеранц, и через два дня добрался до безветренной долины, где в колосящихся полях работали улыбчивые крестьянки в потных одеждах и с острыми серпами, где у дороги колыхались жаркие полевые цветы, где жужжали хлопотливые насекомые, где светило в сияющих облаках солнце и стоял мягкий запах бродившего вина.

Теван остановился у дороги и посмотрел в тонкое лазурное небо, а увидел грязные и рваные, как штаны нищего, тучи. Теван покосился на бесцветные, гниющие цветы, потом на злобных, ядовитых крестьянок с серпами. И пошел себе, ненормальный, дальше…

– Поля какие-то, – ворчал Теван. – Кустики, веточки. Цветочки тоже, что такое. Бабенки вот, опять же…

На входе в деревню стоял осел. Серый осел перед серой деревней, как, морщившись, думал Теван, смотрел на серые персики.

Стоило Тевану пойти в обход, осел, строго глядя в глаза, перемещался следом и закрывал дорогу. Теван заходил с другой стороны, осел шел наперерез. Теван совсем было отчаялся справиться с надоедливым зверем, но тут с дерева сорвался персик, и осел побежал поднимать.

Деревня Тевану не понравилась.

И арык ему показался пересохшим, и деревья кривыми, и люди как люди – ничего особенного.

– Дети, опять же, какие-то, – брюзжал себе под нос музыкант, – пихаются все, мужики, что ли, пьяные, арба гнилая посреди дороги, купец торгуется слипшейся солью, прямо во дворе кувырки пасутся, петухи еще. Бабенки, опять же, заурядные…

Что за кувырки автор, признаться, не знает. Он простой монах, он просто переписывает, что сказано в летописях, проклинать его за недобросовестность не следует, и если читатель, скажем, и сам не знаком с тем, что такое кувырки, то он ничуть не лучше скромного автора и пусть…⁴

В деревне Тевана встретили сухо. Оказалось, что в прошлом месяце артель уже присылала музыканта, если это волосатое безобразие и вправду было музыкантом. Приходил, как выяснилось, кот. Большой, пузатый, барственный. Три раза он раскладывал свои инструменты у постели больной – и три раза засыпал посреди игры. Он брыкался во сне, требовал еды, но так ничего не сделал и среди ночи пропал. Потом, правда, его видели валяющимся брюхом кверху среди поля, но, может, это был какой-то другой кот. Положи туда любого – любой и ляжет.

У дома одержимой духами Тевана встретила женщина, сестра пострадавшей, а еще какой-то дед с пухлым красным носом и кустистой бороденкой. Сестру звали… летописи умалчивают, как ее звали, но, говорят, женщина была… впрочем, и это летописи тоже умалчивают, какой она была. Скромный автор смеет предположить, что женщиной она была длинноногой, задиристой и остроумной, к примеру.

– Ара, еще один пришел, – такими словами встретила она тоскливого музыканта. – Потихоньку не спеша.

– Перед деревней меня задержал осел, – проворчал Теван.

– А вы бы на него не обращали внимания. Он всегда к дуракам пристает, чтоб персиков ему достали.

Теван протиснулся в двери, пока позади собирались крестьяне.

В темной комнате ступить нельзя было, чтоб не залезть в волосы! Самые настоящие черные волосы струились жирными потоками по стенам, по лавочкам, по небольшой печурке, по столу, липли к закрытым ставнями окнам. Волос здесь было как сена на сеновале.

Одержимая, владелица этой чудовищной шевелюры, лежала на лавочке в углу и громко сопела.

Теван тут же догадался, что случилось в доме. Поразившего женщину духа артель обозвала «Бородатой тетей». Его часто встречали в горах восточного Камандара, хотя в других странах о нем почти не писали. Духа вызывала обыкновенная нерешительность – это выяснил кто-то из давних музыкантов. От напастей «Бородатой тети» страдали люди робкие и неуверенные, которым вдруг надо было принимать много непростых решений. От сильного волнения жертвы духа впадали в полусонное состояние. Их волосы начинали расти небывалыми темпами, стремительными рывками. Они лезли, как мясо из мясорубки, отовсюду, откуда им положено лезть. И автор имеет вовсе не то место, откуда подумал читатель, а имеет ввиду нос и уши, подмышки, руки, ноги, впрочем, и то место скромный автор тоже имеет ввиду…

Стоило «Бородатой тете» проникнуть в тело несчастного одержимого, как тот буквально покрывался волосами! Они отрастали так стремительно, что уже через день-два с макушки висели до пола, путались в ногах и пальцах, лезли в рот, обматывали зубы. Жирные пучки из носа падали в тарелки с пловом. Из ушей торчали такие мотки, что хоть косами заплетай! Да и в том месте, о котором постоянно думает читатель, не все бывало благополучно. И сколько волосы не срезай, они сочатся только быстрее с каждым днем. И в том самом… впрочем, идет настоятель…

– Ну вот, опять же, волосы какие-то, – бурчал Теван, протискиваясь в двери, – кружка, дед в окно суется, сейчас еще дождь пойдет, опять-таки…

Пока он бранился на все вокруг, половина деревни собралась у дома. Вон там, где колодец, стали кучкой братья Мцали, ковыряли в носах, переговаривались с матерью. У калитки переминался с ноги на ногу танутэр, вздутый, пугливый, подленький. На дереве сидел и грыз абрикосы мужчина по имени Чаха, жених одержимой. Еще какие-то бабы с серпами выглядывали из-за ограды; в толпе ходил мужик и пытался продать козу; даже осел, любитель персиков и забияка, пришел на представление.

– Вот что, ханум, – сказал Теван, отодвигая пучок бровей над дверями, – приготовь отвар мечхе и открой ставни.

Теван нашел в клубке волос из подмышек стул и принялся его выпутывать.

Мечхе – это что-то вроде наркотической травы. Она растет в высокогорьях Камандара, где ее жуют козы и кабаны, а потом, бешеные и сволочные, бегают с криками по виноградным садам. Один из монахов нашего монастыря не так давно бросил пучок высушенного с семенами мечхе в кружку с вином. Бедный брат до сих пор ходит на руках и читает шаралы петушиным голосом задом наперед.

А вообще, нужно оговориться. Насколько известно автору, запертому в стенах монастыря, шумовая игра музыкантов артели не требует употребления ни мечхе, ни вина, ни еще чего-нибудь этакого. Детских слез, например. Музыканты артели, как правило, обходятся игрой на инструментах, но иногда используют какие-то ведомые им одним мази, щеточки, кисточки, привешивают колокольчики, иногда, говорят, проливают на инструменты разные всякие жидкости, поплевывают, полизывают. Но лично музыканту никаких возбуждающих напитков употреблять не положено и часто вредно – в дурном пьяном виде легко попасть мимо струн.

И, однако же, отвар мечхе несколько раз встречается в артельных формулах, наряду со звукосочетаниями, тональностями, ритмическими фигурами, музыкальными приемами, короче говоря, всей музыкальной наукой, непонятной приличному человеку. Общее у всех этих формул то, что их написал один человек, легендарный музыкант седой старины Боха Боха, знаменитый не только своими талантами, но и неуемной страстью к мечхе, гашишу, опиуму, медовому самогону и пышнотелым женщинам. И хоть что-нибудь из этого списка он включал обязательным пунктом в разработанные им музыкальные рецепты. Одной флейтой, или барабаном, или гаюдуном не отделаетесь – примите опиума. Или пригласите куртизанку хотя бы – так мыслил старик Боха Боха.

Так, справедливости ради, мыслят музыканты и наших дней.

Они-то хорошо понимают, что ни гашиш какой-нибудь, ни самогон, строго говоря, делу никак не помогут, но, до сих пор беззаботные и испорченные, они, музыканты, всегда строго соблюдают рецептуру Бохи Бохи, потому что какой же нормальный музыкант откажется от мечхе, медового самогона и пышнотелых женщин?..

Так и вот, сестра одержимой, чертыхнувшись и взмахнув кулаками, не обрадованная запросами музыканта, пошла варить мечхе, а красноносый дед и еще какие-то обтрепанные мужики полезли раздвигать ставни – это было нужно затем, чтоб не ставить в темную комнату, полную волос и ресниц, никаких лучин и свечей.

Потихоньку смеркалось, воздух пах гнилым арыком и ослами, где-то падали с дерева абрикосы, дрались дети. Теван устроился на стуле, взял в руки антар. Пока перестраивал инструмент, пока подвешивал под колками какую-то висюльку с маленькими колокольчиками и ждал вздорную бабу с отваром мечхе, подозрительные курчавые волосы опутали ему ноги.

– Опять же, – думал Теван, – волосы откуда-то, темно, сыро. Стул скрипит. Дед какой-то в окно лезет.

Красноносый дед и правда сунул морду в окно.

Наконец вернулась сестра одержимой, поглядела на ворочающееся тело на лавке и дала Тевану теплую чашу с отваром. Теван, нужно сказать, в жизни не пил отвара мечхе и вообще какие-то крепкие напитки, поэтому кружку опорожнил одним шумным глотком, отчего наблюдавшие снаружи выпучили глаза. Даже вздорная баба, горячая, как уголь в печи, похолодела на миг, и Тевану померещилось, что у нее от неожиданности руки связались узлом…

– Опять же, – сказал Теван с немалым трудом, – вон из дома, не мешайте.

Слова теперь давались ему кое-как. Язык словно бы восстал против эксплуататора и зажил своей жизнью.