Kitobni o'qish: «Люди. Берег океана»

Глава 1

Боль. Интересно, буду ли я ее чувствовать когда меня будут умерщвлять. Говорят это не больно…

Твердые холодные стены маленькой камеры давят на меня с четырех сторон, а серый потолок – сверху. Я стараюсь не думать о своей клаустрофобии, и просто читать статью в журнале. Мне всегда казалось, что если я буду игнорировать проблему, которую просто не в силах решить, она потеряет для меня значение. Если она не будет волновать меня, не будет сдавливать горло, то не будет и проблемы. Сначала она станет крошечной, а потом и исчезнет вовсе.

Правила по содержанию людей, обреченных на умерщвление, гласят: нельзя смотреть новые программы по телевизору; нельзя пользоваться интернетом; и нельзя читать газеты и журналы, вышедшие после подписания договора. Разрешены диски и кассеты, записанные до.

Маленький красный плеер с пятью песнями и модные журналы десятилетней давности кажутся мне неимоверно интересными и увлекательными в ситуации, когда я пытаюсь оградиться от всего, что на меня обрушилось. Моя жизнь разрушена на мелкие кусочки, да на такие, что я не могу их отыскать. Их уже не соберешь вместе. Все кончено. Хотя до дня моего умерщвления чуть меньше двух недель, но для меня все было кончено в день подписания договора. В тот момент, в ту самую секунду, когда я поставила свою подпись под теми злосчастными словами, которые будут у меня перед глазами всю мою (необычайно короткую) жизнь.

Даю согласие на свое умерщвление.

Горло сдавливает тисками, а в животе завязывается узел. Резко закрываю глаза, досчитываю до пяти, а потом от восьмидесяти до пятидесяти, и снова открываю глаза. Я сижу на полу, потому что больше негде. На кровати я стараюсь не лежать и не сидеть в дневное время, так как потом не могу заснуть ночью. А сон сейчас – мой главный спаситель.

С того дня, как я подписала договор, прошло две недели, и с тех пор я спала по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мне почти ничего не снится, и это ничего – намного лучше моей реальности.

Так же, как лучше нее журналы и старый плеер. Я запретила себе думать, кто читал эти журналы и слушал музыку из этого плеера до меня. Тоже человек, который дал согласие на свое умерщвление. Человек, которого миссис Филлипсон или ее кухарка приготовили и подали к столу.

Нужно срочно отвлечься. Статьи по типу: Как подобрать помаду к наряду, лучшие прически, чтобы понравиться парню, и советы по уходу за собой. Одна песня из пяти – на иностранном языке. Я не знаю, о чем она, и придумываю свой перевод. Слушая эту песню, я представляю, что там поется об уютном домике в маленькой деревне, где вся семья вместе и счастлива. Мне до сих пор не верится, что я больше никогда не выйду на улицу, что не увижу маму и брата. Я больше никогда не приду в школу, хотя и не любила ходить туда. На самом деле я рада, что мои мозг и психика не дают мне утонуть в океане грусти, скорби и боли.

Я просыпаюсь очень поздно – ближе к вечеру, перечитываю журналы, которые знаю почти наизусть, часами сижу в ванной, попеременно включая очень горячую воду и очень холодную, ем.

Когда я просыпаюсь, завтрак и обед, которые мне приносят, уже остывают, и я съедаю все без аппетита, до тошноты, а когда приносят ужин – не трогаю его до поздней ночи, а тогда съедаю и ложусь спать.

Развлечений в камере мало. Всем людям разрешено выходить из своих комнат, чтобы пройтись по коридору, пообщаться между собой, но мне, честно говоря, этого не хочется. Со дня подписания договора я сижу безвылазно в своей камере.

– Эванс! – Громкий, но уставший голос охранника врывается в мое маленькое, – меньше, чем камера, – личное пространство. – Филлипсоны приглашают тебя на ужин.

Мужчина бросает розовое платье на кровать. Я не сразу вникаю в суть дела и несколько секунд попросту пялюсь на него. В голове с бешеной скоростью летают мысли, сбивая друг друга. Одна хуже другой.

– Ты чего? Давай, надевай и пошли, – нетерпеливо произносит охранник и выходит из камеры, прикрыв дверь.

Я чувствую слабость по всему телу из-за страха и боюсь, что сердце сейчас остановится. Хотя, какая разница, все равно я скоро умру. Договор подписан, и если я умру раньше назначенного дня умерщвления – это будет просто неприятность для Филлипсонов.

Согласно закону, есть очень много правил, регулирующих употребление человека в пищу. Его нужно обязательно умертвить с помощью сыворотки под названием атланди́я. А людей, которые умерли по любой другой причине, употреблять в пищу строго настрого запрещается.

Зачем они позвали меня? Я не хочу идти к ним. Правда не хочу. Если только…

Эрик.

Увидеть Эрика еще раз перед смертью. Пусть даже когда я в таком положении. Мне все равно. Я знаю, что Эрик увидит во мне все ту же девушку. Ту, которой я была до подписания договора. Я вспоминаю его глаза в день подписания, он будто бы пытался вымолить прощение. За то, что он поддерживает своего отца, за то, что он не смог меня спасти от такой ужасной участи, за то, что у Нас нет будущего и… на самом деле никогда и не было.

Камеры для людей располагаются в цокольном этаже дома, и я боюсь подниматься наверх, (не хочу, чтобы мне показывали и дразнили тем, чего меня лишили – обычной жизни, свободы, знания и спокойствия, что твоя жизнь не оборвется так скоро), но желание увидеть Эрика сильнее. Оно управляет мной, и я на автомате снимаю белую длинную рубашку, надеваю платье и смотрю в зеркало, что расположено на дверце маленького шкафа.

Я распускаю небрежный низкий хвостик, из которого торчат тусклые темно-русые локоны, и мне кажется, что становится еще хуже. Бледно-розовый цвет платья выглядит ярким по сравнению с моей бледной кожей.

Я выключаю песню, – третью в списке под названием «Это время», – и аккуратно закрываю журнал. Кладу его и плеер на маленький светлый прикроватный комод и выхожу. Пару минут назад мне было плохо, а сейчас – еще хуже. Лишь надежда увидеть Эрика дает мне сил.

Я выхожу из камеры, это ощущается странно и непревычно. Только возле моей камеры в двух шага стоит охранник.

Чарли, – так зовут охранника, что принес платье, – молча ведет меня по темному коридору. Две недели прошло с подписания договора, все эти дни я просидела одна и перекидывалась парой слов лишь с Чарли, когда тот приносил еду.

Время, что мы идем, кажется мне вечностью. Запутанный коридор со множеством поворотов и тупиков. На стенах и дверях нет никаких обозначений, и можно легко потеряться. Не знаю, как это делает Чарли, наверное, время и опыт помогают ему. Почти во всех камерах тихо, в некоторых кто-то слушает музыку, кто-то читает вслух. Я очень плохо помню, как меня вели сюда, вообще вся та неделя во время подписания договора как в тумане. Едком ядовитом тумане, который я вдыхала полной грудью, как выброшенная на сушу рыба. Которую поймали, и прокололи рот, снимая с крючка. А потом бросили на грязную землю ждать, когда ее огреют по голове и выпотрошат.

От этого сравнения меня передергивает, и я пытаюсь отогнать ужасные мысли.

Я считаю двери по бокам от меня, бесшумно шевеля губами.

Тут из-за поворота нам навстречу выходит долговязый парень. Я от неожиданности вздрагиваю. Потом поднимаю взгляд на его лицо, расслабленное и осунувшееся. Но больше всего меня настораживают его глаза – пустые, остекленевшие. Взгляд в никуда. Он очень медленно, еле волоча ноги, проходит мимо нас, даже как будто бы не заметив. У меня пробегает холодок по плечам и спине. Что с ним? Почему он так плачевно выглядит? Чарли никак это не комментирует, а я не спрашиваю. В принципе а как еще должен выглядеть человек, приговоренный к смерти?

Наконец мы выходим к лестнице. Поднимаемся по ней и оказываемся возле двери, отличающейся от всех других. Чарли долго возится, перебирая многочисленные ключи в связке, а моё сердце начинает биться еще чаще. Мерзкий звук бьющихся друг о друга ключей больно отдаёт в уши. Охранник сначала берет один ключ, немного потертый, прокручивает его в одном замке, а потом переходит к другому. Я замечаю всего пять замков. Осторожность и безопасность превыше всего, чтобы никто не смог сбежать.

Наконец пятый замок открыт, и Чарли толкает толстую дверь, пропускает меня вперед, а когда я переступаю порог, выходит сам и запирает дверь на все замки. Я думаю о тех, кто остался там, за массивной преградой между ними и свободой, между ними и жизнью. О тех людях, что были бы несказанно рады очутиться на моем месте. Мне сейчас сбежать намного легче, хоть и тоже очень сложно. Даже если я выйду из этого дома, то куда пойду? Просто некуда. Дома меня сразу найдут, а скрыться в городе будет нереально, по крайней мере на долгое время. Как только Филлипсоны узнают о пропаже (а произойдет это очень скоро), специальное подразделение по отлову беглых согласившихся на умерщвление, сразу начнет меня искать. Если верить новостям и статьям в газетах, на это у них уходит от двадцати минут до трех суток.

Нет, не нужно даже думать об этом. Какой еще побег? У меня нет шансов и нет надежды. Черт! Я же не хотела подниматься, так и знала, что подобные мысли полезут в голову, когда внешний мир обычных людей окажется так близко. Когда прямо перед носом покрутят тем, чего ты так желаешь, и снова отберут.

В гостиной дома светло и тепло, но у меня снова пробегает холодок по спине.

– Кейтлин! Как я рада тебя видеть! – Миссис Филлипсон появляется из неоткуда и касается моего плеча. – Тебе подошло платье, да? Ты в нем такая красивая.

От наигранно добрых слов не становится приятно или хорошо. Я чувствую себя еще хуже. Как эта женщина умудряется говорить такие слова и при этом оставаться такой холодной и далекой?

– Спасибо, – почти шепчу и, прокашлявшись, добавляю: – Подошло.

Кажется, говорить разучилась.

– Ну, пойдем в столовую. Ты голодна? Я приготовила очень вкусную пасту. Ты любишь пасту? – сыплет вопросами миссис Филлипсон, пока ведет меня в столовую.

Быстро киваю, едва сдерживая слезы. Домашняя атмосфера напоминает о прошлой жизни вместе с мамой и младшим братом. Я кусаю себя с внутренней стороны щеки и пытаюсь перевести мысли в другое русло.

Комната в темно-коричневом и голубом цветах, стол красиво и изящно сервирован, будто на праздник, а шторы плотно закрыты.

Я жалею об этом: мне бы так хотелось выглянуть на улицу. Наверняка это мой последний шанс увидеть ее. Я могу подойти и приоткрыть штору. Сейчас. Но я не решаюсь. Нет, не хочу в последний раз увидеть солнечный свет летнего вечера таким образом. Только размышляю, специально ли их прикрыли.

– Присаживайся. – Миссис Филлипсон указывает на стул. – Я подумала, почему бы нам не пригласить тебя на ужин? Нужно было сделать это раньше.

Я лишь заочно знакома с матерью Эрика, а ей наверное обо мне рассказал Эрик.

Я с радостью сажусь, потому что ноги плохо держат от нервов. Женщина подходит к коричневой деревянной тумбочке, на которой стоит белая ваза с голубыми цветами и фотографии. На одной я замечаю мистера Филлипсона и миссис Филлипсон c сыном, на другой – неизвестные мне люди, а в самой дальней рамке фотография, на которой Эрик изображен один. Вспоминаю на миг, как я увидела это фото впервые, кажется, это было так давно, будто бы в другой жизни.

– Не волнуйся, сегодняшний ужин с учетом твоих предпочтений в еде.

То есть без человеческого мяса. Спасибо уж.

Я сижу и не знаю куда себя деть. Миссис Филлипсон сидит напротив, постукивая длинными ногтями по пустому бокалу, и смотрит на меня пристально и с интересом. Потом наливает себе вина и делает несколько глотков.

– Тебе, наверное, одиноко в комнате, – размышляет женщина. Теперь она не смотрит на меня, ну и хорошо.

Не знаю что ей ответить. Повисает неловкая тишина, которую прерывает Грэгори Филлипсон.

Отец Эрика и лидер организации "Граждане за свободный выбор", сокращено ГЗСВ. В ней работают люди, которые поддерживают закон "О свободном выборе", который гласит что у всех граждан достигших определенного возраста есть свобода выбора, как распоряжаться своим телом и своей жизнью. Что люди могут продать свое тело другим.

Грэгори Филлипсон – чудовище для одних и любимец для других. Для меня он – символ каннибализма, пугающий до холодных мурашек.

Его громкие шаги по плитке эхом отдаются у меня в голове.

– Добрый вечер. – Низкий голос, который звучит властно даже в такой домашней обстановке.

– Грэгори, наконец-то! – произносит с улыбкой миссис Филлипсон. Ее красные губы расплываются чуть ли не по всему лицу.

Грэгори садится за стол и бросает на меня короткий взгляд.

– Были дела, София. – Несколько холодных слов и только.

– А где Эрик? – спрашивает миссис Филлипсон.

– Не знаю. Он приходил домой после обеда?

– Нет. Как ушел утром, так и не было, – грустно выдыхает миссис Филлипсон, и я ей верю.

Я чувствую себя чужой и лишней. Ворвавшейся в чужую хорошую семью, куда меня не звали, и где мне не рады. Мне так грустно. Я не должна быть здесь, я не хочу быть здесь. У меня есть дом, есть семья, которая меня любит. Почему я должна находиться здесь?

Это несправедливо, и мне до боли в груди хочется сейчас оказаться на своей кухне, за столом вместе с мамой и братом. Пусть еда будет не моя любимая, пусть будет невкусная, я могу вообще не ужинать, только бы оказаться дома, и чтобы никакого договора. Почему это не может быть правдой? Сердце бьется уже в горле, и я чувствую, что сейчас расплачусь. Истерика вот-вот накроет меня с головой. Я дрожащей рукой беру стакан рядом с собой, но он оказывается пустым. Ищу глазами, чем его наполнить, и, не спросив, хватаю графин с водой. Наливаю и делаю первый глоток. Вода оказывается теплой и сладкой. Противно. Но я пью ее маленькими глотками, сконцентрировавшись на вкусе, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Я выпиваю весь стакан и ставлю обратно на стол.

Может сказать, что я плохо себя чувствую, и они отпустят меня обратно в камеру? Но тогда я не увижу Эрика.

Я решаю остаться, мне уже нечего терять, и я должна его увидеть.

Мистер Филлипсон смотрит в телефон, а миссис Филлипсон вертит в руках бокал с вином. Вроде бы они не заметили моего минутного помутнения, и хорошо.

Время тянется. Меня тошнит от нервов. Болит голова. Ладони вспотели, и я вытираю их об платье под столом.

Раздаются шаги и я сразу понимаю, что это Эрик.

Он появляется у меня из-за спины поэтому я только слышу его голос.

– Извините за опоздание… – Он не заканчивает, видя меня, останавливается на пути к столу.

Я не выдерживаю и оборачиваюсь.

Мы встречаемся взглядами. Он удивлен. Я смотрю на него. Он – на меня.

Он не знал, что я буду здесь?

Эрик произносит с вымученной улыбкой:

– Привет, Кейтлин. – он произносит мое имя так, будто это приносит ему физическую боль.

– Привет, Эрик. – Я выдыхаю его имя, будто в нем мое спасение.

Я смотрю на него как в последний раз, потому что это и вправду последний. День моего умерщвления назначен на следующую неделю, вряд ли мы еще увидимся. Это конец. Если наша история не успела толком начаться, может ли она закончиться?

Его черные волосы взлохмачены, синие глаза цвета теплого океана, что окружает нашу страну, смотрят прямо на меня, не моргая. Обычная черная футболка обтягивает широкие плечи. На шее висит серебряная цепочка, а кулон спрятан под футболку. Но я знаю как он выглядит – серый прямоугольник с гравировкой.

– Как прошел твой день, Эрик? – мило спрашивает София, прерывая наш с Эриком зрительный контакт.

Эрик приходит в себя и садится за стол.

– Нормально, как обычно. – Он нервно, без интереса водит вилкой по тарелке, бросая в мою сторону быстрые взгляды.

У меня тоже нет аппетита.

– Я видел твоего отца на днях, Кейтлин, – начинает Грэгори. – Должен сказать, он не выглядит убитым горем по своей дочери. Я бы сказал, что его больше волнует, сколько лет ему дадут.

– Я и не сомневалась. – Едкие слова вылетают, и я не успеваю обдумать, что говорю.

– Это же твой отец! Как ты можешь говорить такое? – встревает София.

– Мы все знаем Луиса. Не нужно давить на Кейтлин. – Слова поддержки от Эрика отдаются теплом прямо в сердце.

– Никто и не давит, – бросает София. – Мне лишь грустно, что у Кейтлин с ее отцом такие отношения. Это ужасно, когда родители не любят и не оберегают своих детей.

Я согласна с ней, но мне очень хочется бросить, что когда одни люди едят других, это тоже ужасно, но я сдерживаюсь.

– У них была довольно необычная ситуация, дорогая, – парирует Грэгори. – Но я согласен с тобой, он даже не попытался. Будто бы Кейтлин была обязана расплачиваться за его ошибки. Он знал, на что идет, знал, что может пострадать не только он, но и вся семья, но все равно занимался этим.

– Может, хватит? – громко и твердо произносит Эрик. – Кейтлин неприятно это все выслушивать!

– Ладно… извини, Кейтлин, – отвечает Грэгори понуро.

Я удивляюсь, что он умеет просить прощение.

– Да, прости, мы не хотели ставить тебя в неловкое положение, – подхватывает София.

– Проехали, – выдавливаю из себя я. Мне ужасно неловко, и я не хочу заострять на этом внимание.

Мой отец работал в офисе. Никаких подробностей, потому что он был не особо разговорчивым, точнее он вообще не разговаривал с нами, за редким исключением. А о том, чтобы опуститься до рассказа, как прошел его день и чем он занимался сегодня, и речи быть не могло. Он приходил домой вечером, и его отдыху никто не смел мешать – ни жена, ни дети.

Месяц назад все узнали, что он занимался незаконной продажей людей. Подробностей я не знаю, это было засекречено. Но того, что рассказали нашей семье и общественности, мне хватило.

Он работал в маленькой компании, которая составляла договоры о продаже людей и забирала себе процент со сделок. Одни обращались, чтобы предложить себя на продажу, другие – чтобы выбрать из имеющегося ассортимента кого-нибудь для себя. Мой отец проводил часть продаж неофициально и присваивал все деньги себе.

Отец увлекся и стал проводить нелегально слишком много сделок, и тогда компания заметила, что выручка упала. Начались проверки, отца взяли с поличным и после нашли множество нелегально составленных договоров. Его забрали в место содержания под стражей, сразу же с работы, в тот же день.

Всем этим занималась Организация, следящая за порядком в сфере каннибализма, которая называется «Ордо». Она бдит за тем, чтобы соблюдались все законы и правила, а если кто-то их нарушает – наказывает.

Я помню день, когда к нам пришли сотрудники Ордо. Мы были дома втроем – я, мама и брат. Брат сидел в своей комнате, а мне с мамой пришлось разговаривать с гостями.

Они были отстраненными и холодными, говорили четко и ровно. Они рассказали, что отца будут судить и, скорее всего, он получит пожизненный срок. Но преступление его было буквально против основ, на которых держаться правила об умерщвлении. Все договоры должны быть под контролем страны. Но отец, в глазах Правительства, ГЗСВ и Ордо, возомнил себя выше страны и решил, что вправе распоряжатся жизнями людей.

– Вам так легко этого не простят, – произнес мужчина, сидевший на диване напротив нас с мамой. – Они просто не могут. Когда я говорю «они», я имею в виду Правительство. Простить вас будет стоить им очень дорого, а они не готовы платить, поэтому заплатить придется вам.

Тогда я еще не понимала, что все это значит.

– Кто-то из семьи мистера Эванса должен подписать договор об умерщвлении. Чтобы показать благосклонность к Правительству и закону о свободном выборе.

Я отгоняю воспоминания из прошлого. Ничего уже не изменишь и не исправишь. Я ем понемногу, через силу, больше создавая вид. И бросаю короткие взгляды на Эрика. Ничто не вечно, и ужин тоже заканчивается.

София подзывает к себе Чарли, берет у него ключи и передает их сыну:

– Эрик, проведи Кейтлин обратно.

Он молча подходит ко мне и смотрит в глаза, будто бы спрашивая разрешения. Я киваю, и мы направляемся к двери.

За всю дорогу к камерам Эрик произносит только «прости». Но я слышу в этом одном слове так много. Я не знаю, что ответить. Мне так много хочется сказать ему, но ни одно слово не срывается с губ.

Когда мы проходим по коридору, издалека вдруг доносится истошный крик.

– Кто это? – спрашиваю я и замечаю, как непроизвольно подвигаюсь ближе к Эрику.

– Не бойся и не бери в голову, – мягко произносит Эрик и идет дальше, заметно ускорив шаг.

А крики только усиливаются. Нам навстречу выходит мужчина, одетый в ту же форму, что и Чарли, – темно-серая кофта и свободные штаны того же цвета. Он ведет за собой девочку-подростка, которая вырывается из сильной хватки.

Мне знакомо ее лицо. Она учится в моей школе. Я как-то сидела в холле, и она вместе со своей подружкой тоже. Она в тот день должна была выступать перед своим классом с докладом и нервничала. Девочка читала свою речь подруге, но та ее не слушала. Я помню, как мне стало жаль ее. Тогда наши взгляды пересеклись, я улыбнулась ей и пожелала удачи. А теперь мы встретились при таких ужасных обстоятельствах.

Зачем она подписала договор? Зачем? Что могло случиться, что она пошла на такое?

– Что происходит? – строго спрашивает Эрик, и мы все вчетвером останавливаемся.

– Извините, мистер Филлипсон. Я веду человека в камеру…

– Почему не соблюдены все условия? – Если бы я не знала, что это произносит Эрик, мой Эрик, я бы испугалась. Его голос был строгим, суровым, но при этом он не кричал. Говорил спокойно, контролируя ситуацию.

– Извините, мистер Филлипсон, я вколол ей успокоительное, но оно еще не подействовало, – оправдывается работник.

Девочка в это время смотрит на меня. Она перестает кричать и извиваться, и теперь просто смотрит. А в глазах страх, непонимание. Интересно, она помнит, что мы учимся в одной школе? Или правильнее будет сказать – учились. Я не нахожу ничего лучше, чем улыбнуться ей. Она выдыхает.

– Так нужно было подождать. Нам нельзя нарушать правила, в любой момент могут приехать Ордо с проверкой. – Отчитывает Эрик охранника, а потом переводит взгляд на девочку и спрашивает. – Это та самая?

– Да.

– Веди ее уже в камеру, но впредь чтобы такого больше не было. Ты меня понял?

Существуют строгие правила. Как, где и за сколько купить человека. Сколько времени должно пройти после подписания договора до умерщвления. Минимум – двадцать дней, максимум – один год. Правила содержания человека до умерщвления. Сама процедура умерщвления.

За несоблюдение правил предусмотрено наказание. Устное предупреждение, штраф, занесение в черный список (находясь в котором, ты не можешь законно купить человека или продать себя) или даже лишение свободы.

–Да, мистер Филлипсон, – отвечает работник, уходит сам и уводит за собой девочку. Она упирается, но уже не кричит.

Эрик берет меня за руку и ведет прочь. Я еле успеваю за его длинными ногами. Поднимаю голову, чтобы посмотреть на него: он, нахмурив брови и поджав губы, смотрит прямо перед собой. Я замечаю, как он напряжен. Мы буквально добегаем до моей камеры, Эрик отпускает мою руку, перед этим сжав сильнее на пару секунд.

Я вспоминаю ту девочку. Она же младше меня, а договор можно подписать лишь с семнадцати, мне-то через месяц исполнилось бы восемнадцать, но ей?

– Сколько ей лет? – спрашиваю я.

– Четырнадцать, – отвечает Эрик, поняв, про кого я спрашиваю, его взгляд блуждает от пола к стенам.

Четырнадцать? Но этого не может быть. Как?

– Но…

– На прошлой неделе подписали изменение. Возрастной ценз снизили до четырнадцати.

Я не могу поверить в это. Зачем? Это же ужасно.

Моему брату десять, ему ничего не угрожает еще четыре года, да и «Ордо» обещали, что если я подпишу договор, мама с братом будут в безопасности. Я пытаюсь не накручивать себя, но плохо получается.

Эрику вообще-то нельзя мне это говорить, нельзя сообщать новости, но я благодарна, что он рассказал.

Я опираюсь на дверь в свою камеру и снова смотрю на Эрика. Теперь он тоже смотрит на меня, пронизывающе. Я вглядываюсь в его синие глаза, в его прямые черты лица, мне хочется дотронуться до него. Просто провести пальцами по щеке или по волосам. Напомнить рукам, каково это – касаться Эрика. Напомнить себе и унести это с собой в тот злосчастный день, который вот-вот наступит. Эрик делает шаг вперед, он не прикосается ко мне, но взгляд его сапфировых глаз, удерживает на месте.

– Будь счастлив, – шепчу я.

– Кейтлин… – от боли в голосе Эрика мое сердце сжимается.

– И живи за нас двоих.

Я вижу по глазам что внутри у Эрика бурлят эмоции. На его лицо ложится тень грусти, он стискивает зубы.

Я привстаю на цыпочки, и прикрыв глаза целую его в щеку. Легкое прикосновение губ к гладкой выбритой коже. Оставляю невидимый след.

Я на ощупь нахожу ручку от двери, не отрывая взгляда от Эрика.

– Прости если сможешь, что оставляю тебя. – Произношу я, имея в виду, что скоро умру.

Я открываю дверь, Эрик в порыве тянется ко мне, но быстро отступает, я шагаю через порог, а он остается в коридоре. Мои руки дрожат когда я закрываю дверь.

Делаю вдох и понимаю, что в камере пахнет не так, как наверху или в коридоре. Я не замечала этого, потому что впервые вышла из нее. Теперь я ощущаю разницу, пахнет не плохо, но меня начинает мутить.

Сползаю спиной по двери, сажусь на пол и чувствую, как теплые слезы катятся из глаз. Я не останавливаю их. Я столько держалась. Больше не могу. Они льются по щекам, согревая их.

Пожалуйста, не уходи. Зайди и обними меня. Пожалуйста, не оставляй меня. Мне так страшно. Но Эрик не слышит моих молчаливых просьб, а я слышу его шаги. Они становятся все тише и тише, а потом и вовсе исчезают. Он ушел. И больше не придет. Я никогда его не увижу. Это конец. Почему мне так больно?