Kitobni o'qish: «Приключение. Свобода. Путеводитель по шатким временам. Цивилизованное презрение. Как нам защитить свою свободу. Руководство к действию»

ПРОПАГАНДИРОВАТЬ И ЗАЩИЩАТЬ СВОБОДУ
Предисловие к русскому изданию

Распад Советского Союза и ряда других социалистических диктатур в Восточной Европе, ознаменовавший победу свободы, демократии и права, привел многих в состояние эйфории. Книга американского политолога Френсиса Фукуямы под названием «Конец истории и последний человек», вышедшая в 1992 году, отразила тогдашнее общественное настроение. Однако само гиперболизированное представление о рае, воцарившемся на земле, уже содержит истоки разочарования. В противоположность социализму, нацизму и другим формам обетования всеобщего спасения либеральная идея как таковая абсолютно чужда понятию «конец истории», поскольку для ее воплощения не существует идеального государства, в самом деле: рядом со свободой, истиной и справедливостью всегда и везде соседствуют страдания, конфликты и неопределенность.

Именно по этой причине либеральная идея, состоящая в том, что свобода и достоинство каждой отдельной личности суть важнейшие основы мирного и продуктивного сосуществования людей, едва появившись на свет в эпоху Просвещения, оказалась в опале. Одни предлагают отказаться от примата свободы и достоинства ради мнимой безопасности в рамках авторитарного государства, другие возводят в высший ранг некую мифическую чистоту нации, третьи видят главную ценность в классовой борьбе против капитализма, и, наконец, четвертые готовы пожертвовать всем ради своей религиозной общины с ее будто бы непогрешимо правильной верой. Также и в постсоветской России после всех терзаний и страхов, сопряженных с переходным периодом, многие затосковали по безопасности, ассоциирующейся у них с тоталитарным прошлым. Да и в остальной Европе сейчас, по всем признакам, набирают силу популисты, проповедующие элементарные рецепты достижения небесного царства. В обоих сочинениях, вошедших в эту книгу, Карло Штренгер разъясняет, чем либерализм отличается от одномерных доктрин спасения, и вырабатывает методы противостояния врагам либерального общественного порядка.

В эссе «Цивилизованное презрение» Карло Штренгер отстаивает принципы открытого общества. Автор прослеживает возникновение главных ценностей, объединяющих нынешние европейские общества, до их истока – эпохи Просвещения. Это концепции истины, справедливости, толерантности в отношении инакомыслящих и, особенно важно, защиты индивида от неправомерного посягательства на его свободу. Сегодня, однако, делу защиты открытого общества от его врагов, будь то автократы, экстремисты или фанатики любого рода, во многом препятствует ложно понятая политкорректность. К. Штренгер считает необходимым, во-первых, эмоциональное и мужественное участие каждого в защите либерального общественного порядка, включающего, в частности, защиту всеобщих прав человека. Второе его условие – разумное и конструктивное противостояние врагам открытого общества.

Позиция «цивилизованного презрения», представленная как основной модус деятельности по защите «нашей свободы», предполагает, что никто и ничто априорно не освобождается от обоснованной критики: «Если мы откажемся от права критиковать другие культуры, то не сможем защитить свою собственную». Штренгер тем самым следует линии Карла Поппера, сформулировавшего в своей книге «Открытое общество и его враги» (1945) знаменитый «парадокс терпимости»: «…Следует провозгласить право не быть терпимыми к нетерпимым. Мы должны объявить вне закона все движения, исповедующие нетерпимость, и признать подстрекательство к нетерпимости и гонениям таким же преступлением, как подстрекательство к убийству, похищению детей или возрождению работорговли».

Очерк «Приключение Свобода», снабженный подзаголовком «Путеводитель по шатким временам», представляет собой анализ и апологию либерализма, понятого как жизненная философия, включающая в себя как начала конфликта и страдания, так и концепцию свободы как счастья. Начинается он с рассмотрения инициированного Просвещением процесса стремительной эмансипации свободного западного человека, процесса, который порой вызывает ностальгическую тоску по тоталитаризму, а равно и внушает отвращение к западному миру таким писателям, как француз Мишель Уэльбек. Штренгер анализирует процветающий в наше время руссоистский миф о существовании совершенного «я», совершенного человека, которого нужно лишь высвободить в условиях некой «правильной» утопии, и напоминает читателю, что корни социалистической доктрины о грядущем спасении человечества гораздо древнее эпохи Маркса и Энгельса.

Прибегая к живым междисциплинарным экскурсам в экзистенциальную философию Жан-Поля Сартра и психоанализ Зигмунда Фрейда, К. Штренгер снова и cнова возвращается к концепции свободы, предложенной крупнейшим философом Исайей Берлином, рожденным еще в Российской империи, который был преисполнен скепсиса в отношении различных доктрин спасения и, по сути, разделял понимание свободы именно как приключения. Прибегая к формулировкам Штренгера: «Либерализм – это не спасительное учение, долженствующее завершиться раем на земле. Я считаю, что перед лицом альтернативы либерализму, каковой является варварство, умение жить, мирясь даже и с лишениями, которые несет свобода, – это великое цивилизационное завоевание». Анализируя и сопоставляя, с одной стороны, аргументы великих учений, сулящих всеобщее спасение, с другой – разные концепции свободы, К. Штренгер демонстрирует читателю чистую красоту либеральной мысли.

Юлиус Фрайтаг-Лорингхофен

ПРИКЛЮЧЕНИЕ СВОБОДА
Путеводитель по шатким временам

ПРЕДИСЛОВИЕ
ВОЗМОЖНО ЛИ ЕЩЕ СПАСТИ ЗАПАДНУЮ КУЛЬТУРУ?

Всего один вечер, проведенный в каком-нибудь из бесчисленных киномультиплексов, которые уже не один десяток лет растут и множатся у нас как грибы, может навести на мысль, что западной цивилизации пришел конец и что ее спасение вряд ли стоит труда. Циклопические фигуры кинозвезд и фантазийных существ вроде Бэтмена и Шрека вперемежку со стойками для фастфуда загромождают нескончаемые коридоры и переходы. Публика, не в силах противостоять соблазну благоухающего попкорна, с огромными пакетами толпой устремляется в кинозалы, где первые двадцать минут проводит за созерцанием рекламы и трейлеров. А после сеанса люди задаются вопросом, за каким дьяволом транжирятся десятки миллионов долларов на создание ярких эффектов, лишь прикрывающих собой идиотский сценарий, насквозь тривиальный и полный логических несообразностей. В такие минуты трудно отрешиться от мысли, что западное общество потребления обречено на гибель. И никто, хоть немного озабоченный состоянием культуры, не станет всерьез сожалеть о его конце, наступит ли он вследствие экологической катастрофы или серии террористических актов. Подобные размышления могут посетить человека в каком-нибудь огромном торговом центре, этаком храме консюмеризма, или при виде многотысячной очереди, всю ночь мерзнущей на ветру в нетерпеливом ожидании – нет, не явления Иисуса Христа, но лишь очередной модели айфона. И действительно, нет недостатка в писателях и иных интеллектуалах, которые не только предрекают, но едва ли не поторапливают гибель Запада. Достаточно вспомнить Мишеля Уэльбека, Дэвида Фостера Уоллеса или Джона Грея.

В этом очерке я попытаюсь поставить диагноз обозначенной болезни, охватившей западное общество. Наивысшим достижением модерна, каким он утвердился на Западе, явилось то, что он предоставил каждому индивиду возможность устраивать свою жизнь по собственному разумению и развернул перед людьми широкий спектр жизненных форм и стилей.

Капризная потребительская избалованность западного человека стала порождением совершенно невероятного исторического периода. После окончания Второй мировой войны Запад в течение десятилетий наслаждался плодами экономического роста и технологического прогресса, никогда прежде не виданными в истории человечества. За это время выросло три поколения, для которых эмансипированный образ жизни стал чем-то непреложным. На счастье имеет право каждый – так стали думать, и если кому-то счастья не досталось, он может предъявить претензии на лучшую жизнь своим родителям или «обществу». А если новая жизнь не задалась, мы по крайней мере вправе ожидать, что фармакология заодно с медициной избавят нас от такого несчастья или хотя бы его умерят.

Мое главное утверждение сводится к тому, что подобные потребительские настроения вкупе с наблюдаемой нехваткой гражданской ответственности выросли на почве мифа, отчетливее всего сформулированного Жан-Жаком Руссо: будто бы люди рождаются свободными, но цивилизация накладывает на них неизбежные оковы. Согласно этой романтически-либеральной концепции¹, истинная душа человека изначально чиста и, чтобы полностью раскрыть ее потенциал, потребно лишь одно – свободное пространство. Руссо исходит из предпосылки, что ответственными, добродетельными и свободными люди могли бы стать лишь при отсутствии разлагающего влияния общества. Этот миф о некоем изначальном Я, которое будто бы дремлет в каждом из нас, особенно внятно обозначился в западном мире в 1960-е годы (новые редакции этого мифа в нынешней популярной психологии я надеюсь обсудить ниже).

Руссоистскому мифу противостоит позиция, в различных вариантах восходящая к классической античной философии: свобода может быть лишь завоевана и добиваться ее человеку приходится всю жизнь². Внутренняя дисциплина, необходимая, чтобы разобраться в себе и понять, что нам насущно важно, а что лишь порабощает, должна оттачиваться ежедневно и потому обретается лишь немногими – теми, кто склонен над этим трудиться и проявляет соответствующую волю. Это воззрение культивировал Монтень в своих знаменитых «Опытах», Спиноза возвел его в ранг философской системы. Зигмунд Фрейд стал тем мыслителем, который заново сформулировал классическую концепцию свободы³ в терминах естествознания и превратил интеллектуальный психоаналитический тренинг в регулярную терапевтическую практику. Во второй части настоящего очерка я предполагаю показать, что, несмотря на неприятие современной когнитивной неврологией некоторых частных тезисов Фрейда, главное его положение – о том, что свобода и счастье не вручаются нам по праву рождения, – остается в силе. Подлинная свобода – это завоевание, которое обретается лишь тяжелым трудом, данный тезис отстаиваю и я в настоящей работе. В соответствии с таким представлением личная и политическая свобода видится как сверхсложный культурный продукт, обладание которым налагает на каждого члена свободного общества весьма высокие требования. Динамика нашего взросления состоит в постоянном росте ответственности, которую мы на себя берем, и в том, что нам все реже и реже – а то и вовсе никогда – предписывают, что нам надлежит делать, и таким образом наша свобода расширяется. Мы сами выбираем для себя обязанности и определяем меру, в какой будем их исполнять, будь то в личной, общественной, профессиональной или государственно-бюрократической сфере.

В рамках классических античных представлений подобная свобода также рассматривается как одно из важнейших достижений общества. Исайя Берлин, возможно самый значительный либеральный мыслитель XX века, в  своей знаменитой лекции «Две концепции свободы» обозначил это понятие как «негативная свобода», то есть свобода желаемых действий, которая не ограничивается ни государством, ни обществом⁴. Он подчеркивал, что общество лишь тогда может считаться либеральным, когда негативная свобода человека ограничивается в нем не более, чем это необходимо, чтобы не нанести вреда другим людям и обеспечить обществу дальнейшее функционирование. При этом классическая концепция исходит из того, что негативной свободы еще недостаточно: чтобы быть по-настоящему свободным, человек нуждается также в том, что Берлин называет «позитивной свободой». Если негативная свобода определяется отсутствием внешнего принуждения, то позитивная свобода состоит в том, что мы обладаем фактической автономией. Подлинное самоопределение предполагает в нас разум, знание и дисциплину. Негативная свобода вполне допускает, что мы порой становимся рабами своих страстей, вожделений и даже внешних манипуляций. Концепция позитивной свободы, напротив, отражает острую человеческую интуицию: мы поистине свободны лишь тогда, когда наполняем негативную свободу неким ясно осознанным содержанием. Поэтому, к примеру, мы видим своим долгом воспитывать наших детей, не позволяя им совершать поступки, которые могут причинить им вред. Поэтому мы считаем, что личность достигает совершеннолетия именно в тот момент, когда фактически обретает автономию.

Исайя Берлин подчеркивал величайшую опасность превратной интерпретации понятия позитивной свободы тоталитарными режимами. Так, история коммунистических стран показывает, что в этих странах может бытовать убежденность, будто целые социальные слои, как, например, буржуазия, могут обладать «ошибочным сознанием». Вследствие этого они должны быть подвергнуты «перевоспитанию» со стороны мудрой партии. Предостережение Исайи Берлина об извращенном понимании позитивной свободы остается актуальным по сей день. Между тем феномен разложения, постигшего свободный мир (бездумный консюмеризм или полная отчужденность большого числа граждан от политической повестки), свидетельствует, что именно сегодня понятие позитивной свободы имеет высокую политическую значимость. Как будет показано ниже, среди социологов культуры утвердилось мнение, что граждане свободного мира сплошь и рядом пренебрегают своей свободой и не готовы отстаивать собственное понимание жизни и оптимального политического строя.

Сторонники классического взгляда на сущность свободы неоднократно показывали, что руссоистское представление об истинном Я человека неверно не только потому, что приписывает ему прирожденную свободу, но и потому, что трактует Я как исконно гармоничное: если бы никто не ограничивал человека в его прирожденных способностях, люди бы сами беспрепятственно пришли к правильному пониманию жизни, полнокровному и прочному, бесконфликтному бытию. В этом состоит одно из самых глубоко укорененных заблуждений нашей культуры, сформированной под воздействием философии Руссо, я же буду отстаивать здесь противоположную точку зрения. Как и многие великие представители экзистенциальной мысли в прошлом, я полагаю, что экзистенция человека в основе своей трагична. Люди суть невероятные животные, телесные, уязвимые существа, которые стареют и в конце концов умирают. В отличие от всех других животных мы обречены сознавать свою свободу и конечность, но с этим сознанием не можем полностью отдаться жизни. Кроме того – и здесь вступает в дело тезис Фрейда, – человеческая природа в самой своей основе отмечена неразрешимыми конфликтами. Поэтому даже в либеральных обществах свобода не является самоочевидным даром, но требует безостановочной работы, духовной и экзистенциальной.

Облик нашей современности двоится. С одной стороны, мы, уязвимые от природы, стали гораздо защищеннее. Благодаря новым научным открытиям и техническому прогрессу мы получаем более здоровую пищу, свободнее перемещаемся в пространстве, которое все лучше соответствует нашим физическим потребностям. С другой стороны, некоторые метафизические построения, в которых наши предки искали и находили утешение в этой жизни, полной страданий и экзистенциальной неопределенности (я в первую очередь имею в виду различные религии), – эти системы как плоды человеческого духа и воображения теперь во многом обесценены. Мы можем восхищаться красотой церквей и храмов, и все же огромное количество людей на Западе сознают – пусть хотя бы краешком сознания, – что вера, во имя которой воздвигнуты эти здания, в конечном итоге не что иное, как фикция. Гоббс, Кант, Ницше, Сартр, Фуко – все они и многие другие с беспощадной ясностью показали, какое место мы занимаем во Вселенной и что в конечном итоге мы можем полагаться лишь на себя. Те, кто сегодня убежден в абсолютной истинности подобных утешительных систем, несомненно предают какую-то часть себя.

То, как мы будем обходиться с обретенной новой свободой, зависит только от нас. Мы можем начать оплакивать потерю метафизической очевидности и вглядываться во времена, когда все вещи еще располагались каждая на своем месте во вселенной, специально созданной Богом для человека. А можем иначе: воспринять свободу как приключение и как ряд культурных ступеней, которые сделают возможным наше осознание этой свободы, – но и как цепь цивилизационных завоеваний, позволяющих пережить свободу на практике, ближе ее узнать и насладиться ею. Увы, все это далеко не просто. Мы гораздо охотнее рассыпаемся в жалобах, как она трудна, эта свобода. Сколько усилий мы тратим на то, чтобы вытеснить из своего сознания или вовсе перечеркнуть фундаментальный трагизм нашего существования! Мы вкладываем огромные ресурсы в проведение научных исследований, от которых ждем, что они вскорости приведут к открытиям, которые этот трагизм окончательно сведут на нет. Нежелание признать сам факт этой трагичности – таков мой тезис – безмерно ослабляет нашу западную культуру.

Предлагаемый очерк призван наглядно продемонстрировать экзистенциальную трагичность нашего бытия, призвать к принятию парадоксального дара свободы и к осознанию нашей обязанности беречь культуру западного мира. Круг этих тем отнюдь не нов: на протяжении последних столетий очень многие мыслители высказывали подобные идеи. И все же представляется, что каждое поколение должно заново уяснить для себя, что означает быть свободным, и осознать, как свобода трудна. В культуре, которая полагает счастье и свободу первичным правом человека, подобные мысли, разумеется, не вызовут особого сочувствия; равно и гуманистический образовательный идеал, который в английском языке обозначен более четко – «liberal education», постепенно выходит из моды. Миф о том, что мы рождены свободными, приводит к тому, что люди западного мира все реже понимают: если мы хотим научиться по-настоящему ценить и оберегать нашу свободу, нам придется разобраться в том долгом процессе, который привел к установлению у нас свободного общественного порядка.

ЧАСТЬ I.
ИЛЛЮЗИЯ ПРАВА НА СЧАСТЬЕ

СВОБОДА И ДЖИХАД

Бывают минуты, когда граждане западного мира начинают осознавать, что политическая и общественная система, внутри которой они живут, требует защиты. В такие минуты докучные вопросы вроде тех, кто и в каком объеме должен финансировать Европейский союз, как преодолеть долговой кризис Греции или как нам стабилизировать пенсионные фонды, отходят на второй план. Один из самых ярких моментов такого рода в новейшей истории – 11 сентября 2001 года. Даже французы, известные своим критическим отношением к Соединенным Штатам, почувствовали себя в тот день ньюйоркцами. Другим таким днем стало 7 января 2015 года. После того как братья Шериф и Саид Куаши учинили кровавое побоище в редакции сатирического журнала Charlie Hebdo, множество людей по всему миру выразили свою солидарность с жертвами лозунгом «Я Шарли». Когда же 13 ноября 2015 года в Париже девять исламских террористов лишили жизни 130 человек, в тот же вечер повсюду – от Всемирного торгового центра в Нью-Йорке до Сиднейского оперного театра – вспыхнули огни триколора, главного символа западного мира.

И тем не менее все эти случаи рассматриваются как исключения, хотя опасение, что подобное может повториться в обозримом будущем, не исчезает. В повседневной жизни люди редко задаются вопросом, что, собственно, представляет собой Запад и почему его нужно беречь. Им не до того, когда нужно отвести детей в детский сад, согласовать визит электрика или доставить машину в автосервис. Зачастую мы стоим перед конкретным выбором: пойти ли позаниматься в спортзал или повидаться с друзьями? Остаться ли на прежней работе, стабильной, но наводящей скуку, или затеять стартап, дело захватывающее, но не дающее никаких гарантий? Многими из нас обыденная жизнь ощущается как нечто промежуточное по важности между, скажем, маршем мира под флагом Марианны и, к примеру, проектом оптимизации чего бы то ни было. Очевидно, что для высоких размышлений о собственной миссии душевной энергии остается немного.

Во всем этом джихадисты усматривают истоки слабости Запада. Европейцы и жители Северной Америки заняты, по их мнению, лишь собой и своими заботами. Они давно утратили веру в высокие реалии и уже не готовы идти на жертвы. Конечно, ведь они даже не могут найти управу на своих распутных женщин, значит, на Западе больше не осталось настоящих мужчин. И ведь не скажешь, что в этих доводах нет зерна истины. Убивать во имя религии, растить своих детей как божьих воителей – в этом большинство из нас видят не обязанность перед Богом, а обыкновенное варварство. Сводить роль женщины к материнству, выключать ее из жизни общества – люди Запада в подавляющем большинстве воспринимают это как нечто архаическое и антигуманное, а вовсе не как заботу о моральной чистоте. Все это – результат длительной и порой болезненной метаморфозы, приведшей к образованию либерального порядка: в свободном мире индивид вышел из подчинения коллективу. Единственная подлинно легитимная функция коллектива состоит в обеспечении преуспеяния своих членов. Поэтому логически абсурдным и морально неприемлемым со стороны коллектива (будь то город или нация) было бы требовать от индивида жертвы в свою пользу – за исключением, конечно, разного рода экстремальных ситуаций и природных катастроф. Вопрос о смысле – целого, жизни, мира, то есть о Большом смысле, как я именую его в этом эссе, на Западе переносится в сферу частной жизни. Официальные акторы, и прежде всего государство и Церковь, должны держаться в стороне, когда речь заходит о подобных вещах.

Чтобы разобраться в названной метаморфозе, нам придется отступить на несколько столетий в прошлое. После ужасов Тридцатилетней войны в Европе все прочнее стало утверждаться сознание, что религии в политике не место либо она должна играть в ней подчиненную роль. Такие философы, как Гоббс, Спиноза, Локк, теоретически обосновали этот новый общественный порядок принципом свободы веры и совести. Никто не может быть силой принужден разделить какие бы то ни было убеждения политического или религиозного характера. Развитие либерального общественного порядка не стало бы возможным, если бы монопольное положение религии в мировоззрении людей не было поколеблено в XVII веке и в конце концов не разрушилось. В различных областях Европы начался процесс, который позднее будет обозначен как «научная революция». Шаг за шагом прояснялась новая панорама природы: Кеплер своими тремя законами движения небесных тел дал математический аппарат астрономии, Галилей заложил основания современной механики, Ньютон свел законы небесной и земной механики в единый теоретический комплекс классической физики, изобретение микроскопа сделало возможным открытие биологической клетки, и, наконец, Уильям Гарвей сформулировал закон кровообращения. В XVIII веке были заложены основы химии как науки Нового времени. Этим помимо прочего было положено начало современной геологии: стало очевидным, что планета Земля гораздо старше, чем о том говорит Библия. Без этого знания Дарвин вряд ли смог бы сформулировать свою эволюционную теорию.

Одновременно с этим поворотным процессом в естествознании развивалась и современная эпистемология. В XVII веке, начиная с Фрэнсиса Бэкона, Томаса Гоббса и Декарта, философия стала последовательно отделять знание от веры. Венцом этих усилий стала в XVIII столетии внушительная система Иммануила Канта. Это время отмечено также рождением современной политической философии. Вера в божественное право королей на абсолютную власть в государстве была отметена как фиктивная. Ее место заняла идея общественного договора, предполагающая убежденность в том, что люди сами должны иметь право решать, кто будет ими управлять. Впервые эта идея была реализована на практике в Конституции США. Представление о политической свободе постепенно утвердилось в качестве основы конституционного права как такового.

Правда, процесс этот отнюдь не был безболезненным. Просветители XVIII века Дидро и Вольтер побывали в тюрьме за будто бы еретические высказывания и распространение мятежных настроений. А в XIX веке такой мыслитель, как Джон Стюарт Милль, вынужден был снова и снова отстаивать право на свободу мнений. Да и победоносное, на поверхностный взгляд, шествие демократии продвигалось не без поражений. К началу ХХ века подлинно демократическим строем обладали лишь восемь государств. Историк Нил Фергюсон настаивал: ошибаются те, кто полагает, что в ХХ веке было лишь две мировые войны. На самом деле в промежутке между 1914 и 1989 годами шла, по сути, непрерывная борьба между либерализмом⁵, коммунизмом и фашизмом⁶.

К тому же многие мыслители почувствовали, что проникновение вопроса о Большом смысле в личную сферу обошлось непомерно дорогой ценой. Ницшевская смерть Бога, метафорическое выражение утраты Большого смысла, подразумевает зарождение западного нигилизма. Сартр говорил, что в самом средоточии души европейского человека на месте образа Божия разверзлась дыра. Парижские экзистенциалисты 1950-х усмотрели в безраздельной свободе и принятии тотальной ответственности великое приключение, и то же самое можно сказать о взбунтовавшейся в 60-х годах студенческой молодежи, развенчавшей все моральные авторитеты общества. Как бы то ни было, эта пусть не всегда продуктивная – хотя и пылкая – вовлеченность в приключение по имени Свобода в последние десятилетия постепенно вышла из моды – процесс, аналогичный преображению хиппи в яппи. Представление, что экзистенциальные усилия, вмененные человеку, не сводятся к спорту и соблюдению диеты, в начале XXI века стало выглядеть анахронизмом. Его место занял прагматический подход к вопросам бытия, когда-то прежде считавшимся основными. Если я пожелаю сопрячь основные постулаты протестантской мысли с элементами буддизма, никакая церковь не должна иметь возможности мне в этом воспрепятствовать. В чисто экзистенциальных решениях ничуть не больше драматизма, чем в раздумьях о том, какую тренировку предпочесть: упражнения на выносливость или на гибкость тела. В конечном итоге на все вопросы должен быть дан практический ответ. Если я слишком долго бьюсь над вопросами смысла, это означает, что я либо подвержен депрессивным состояниям, и тогда мне на помощь придут лекарственные препараты, либо налицо гормональные нарушения, но они тоже устранимы – нужно лишь сделать анализ крови и выбрать соответствующие пищевые добавки. В сущности, все зависит от системной конфигурации – как и в случае смартфона.

Я все же считаю, что наша ситуация намного сложнее, чем предполагается такой позицией. Смещение вопроса о Большом смысле в приватную область есть, по сути дела, величайшее завоевание в истории Запада. Нужно радоваться, что инквизиция осталась в прошлом и никого теперь не подвергают пыткам и не казнят за его религиозный выбор и политические убеждения. Но делать отсюда вывод, что сверх вопросов карьеры, фитнеса и диетологии никакой экзистенциальной проблематики не существует, – это ошибка. Как показала экзистенциальная психология, нам не удается просто игнорировать или вытеснить сознание собственной смертности. Традиционные средства примирения с нашей человеческой конечностью – в посюстороннем мире избавление, в загробном воздаяние – предоставляли идеология и религия. Да, эти пути спасения, возможно, утратили свои притязания на абсолют, но они представляли собой нечто большее, чем умозрительные построения, так как были включены в ритуализованный социальный обиход посредством церкви и монастыря, мечети и медресе или синагоги и ешивы. Верующие мыслили себя членами какого-либо из религиозных сообществ, существовавших столетиями, если не тысячелетиями, и предназначенных существовать вечно. Принадлежать к подобному сообществу означало не только заручиться обетованием вечной жизни после смерти (либо физического воскрешения), но и взять на себя обязанность продолжать высокую и священную традицию.

И конечно, членство в сообществе было твердо обусловлено. Коллектив не любит, когда его правила нарушаются. Согласно Ветхому Завету, люди, уличенные в идолопоклонстве или нарушении субботы, подлежали побиению камнями. Католическая церковь не меньше тысячелетия применяла жесточайшие методы для искоренения ересей. Инквизиция, официально упраздненная в Испании лишь в 1834 году, подвергала заподозренных в богохульстве пыткам и заживо сжигала вынужденно признавших свою вину. В Саудовской Аравии, искони известной строгим применением шариата, вероотступников карали смертью. В мае 2014 года суд приговорил блогера Раифа Бадави за оскорбление ислама к десяти годам тюрьмы и тысяче ударов плетьми, а также штрафу около 200 тысяч евро в пересчете на европейскую валюту. Создается впечатление, что религиозные общины лишь тогда готовы предоставить своим членам надежные экзистенциальные гарантии, когда членство закреплено кровавой печатью. В иудаизме и исламе по сей день принадлежность мальчиков к конфессии свидетельствуется обрезанием – вполне конкретным телесным знаком.

Здесь мы можем облегченно вздохнуть, поскольку либеральный общественный порядок освобождает нас от мрачных ритуалов посвящения в родовые и религиозные коллективы. В конце концов, на Западе больше не осталось никаких социальных групп, которых индивид не мог бы покинуть. Даже пресловутый католический брак не всегда нерушим. Единственным исключением является семья, в которой мы рождены. В остальном мы вольны быть теми, кем захотим. В итоге индивид получил преимущество перед коллективом. Но это означает, что, кроме нас самих, никто уже не отвечает за наше экзистенциальное благоустройство. Мы обречены самостоятельно нести экзистенциальную ответственность за свое земное бытие. Да, социальная рыночная экономика наделила человека значительными преимуществами, коль скоро речь идет об удовлетворении его основных потребностей. Но поскольку государство и религия утратили прежнюю монополию на Большой смысл, человек Запада, если он не принадлежит ни к одной из институционализированных религий, уже не может рассчитывать на испытанные целительные средства в разрешении экзистенциальных вопросов. Налицо фаустовская сделка: современный Запад отказался от экзистенциальной защиты в обмен на свободу. Здесь, на Западе, люди больше не спаяны сообществами, которые раз и навсегда задавали нашу идентичность и ритуально так структурировали нашу жизнь, что вопросы о смысле почти не возникали. И это одна из причин, по которым христиане, иудеи и мусульмане с фундаменталистским налетом клеймят Запад за его бездумие. Жизнь, лишенная Большого смысла, утверждаемого непререкаемым авторитетом трансцендентного уровня, – такая жизнь для подобной религиозной установки не воплощает свободу, но обличает греховность и моральное разложение. Все эти разновидности фундаментализма видят в свободном Западе – именно благодаря его привлекательности – опасность для себя и по этой причине нередко одерживают над ним свои победы: в США и Израиле – политическими методами, в странах радикального исламизма – насилием.