Kitobni o'qish: «По волчьему следу»
Пролог
От пальцев пахло кровью. Этот запах был приятен и неприятен одновременно, как и ощущение липкой жижи, что уже начала подсыхать, схватывая кожу черною пленкой.
Человек поднес руку к лицу и лизнул.
Зажмурился, прислушиваясь к тому слегка солоноватому металлическому привкусу, что остался на языке. И вздохнул.
Не то.
Совсем не то.
На какое-то время и этого хватит, конечно, да и выбора особо нет.
Раздражение накатило и было таким острым, что он вцепился себе в руку, сдерживая крик. Так и сидел минуту, может быть, две, пока не отпустило.
Надо вставать.
Надо что-то делать.
Думать.
Человек не собирался сдаваться просто так.
Он сжал кулак, силой воли унимая дрожь в пальцах. Вот так. Справится. Обязательно. Поднялся, медленно, превозмогая легкую судорогу, что прошла по телу. Несколько мгновений просто постоял, контролируя дыхание. Глубокий вдох и долгий медленный выдох. И снова. Пока в голове не прояснится. На негнущихся ногах человек подошел к дереву и вытер измазанные кровью ладони о ствол.
Пальцы пробежались по зарубкам.
Он хмыкнул.
Человек помнил каждую из них. Не именами, нет. Вот эта, самая первая, почти уже стерлась. Тогда человек был слаб, впрочем, как и его добыча. Вторая и третья – не лучше. Это даже охотой назвать нельзя было. Так… случай.
Везение.
Тогда повезло ему. И потом снова и снова, пока везение не сменилось мастерством. Он становился сильнее. Раз за разом, раз за…
Пальцы впились в длинную глубокую полосу. Она начиналась раньше остальных, да и сама была длиннее, а в конце нож и вовсе соскользнул.
Ничего.
Он снова заставил себя дышать правильно. Справится. Надо лишь найти правильную добычу.
Где?
Нынешняя висела, подцепленная на крюк. Человек уже выпотрошил её. Кишки он отнес в яму, чуть прикрыв ветками и клочьями мха. Лисам и хорькам он не помеха, но и пускай. Настоящий хищник на требуху не позарится. А вот печень человек вытащил и бережно завернул в свежие листья лопуха. Надо бы поспешить, еще пару часов и пользы в ней не останется.
Нож лег в руку, и человек занялся привычным делом.
Разделку он никогда-то не любил, но умел. Правда, сейчас его мысли занимало иное. Добыча… нынешняя была молода. Сильна. Но не настолько, чтобы этой силы хватило. Легче ведь не стало.
Почему?
Пальцы вдруг соскользнули с рукояти, и нож, вывернувшись из них, полетел во мхи.
– Чтоб тебя! – выругался человек. Мох успел пропитаться кровью, а значит, мелкий сор налипнет и на клинок, и на рукоять, и на пальцы.
Грязь.
Очередной приступ ярости накрыл человека с головой и, не способный справиться, он застыл, чувствуя, как сводит болью мышцы, как делаются они деревянными, как трещат кости, готовые меняться, но…
Из горла вырвался хрип.
Он сменился стоном. А стон – воем. Лес содрогнулся, услышав этот отчаянный зов и плач. С шумом взлетела сорока, а со старого дуба сорвалась пара медных листьев.
Сколько все продолжалось, человек не знал.
Боль просто отступила, а тело вот не вернулось. Человек пытался шевельнуться, но снова не смог. И приступ все длился, длился. Он казался бесконечно долгим, хотя наверняка прошло пару мгновений, прежде чем чувствительность начала возвращаться.
Покалыванием.
Судорожным подергиванием лицевых мышц. Наверняка, гримасы были ужасны, но… главное, тело возвращалось. Когда-нибудь – человек знал это совершенно точно – он так и останется заперт внутри его.
Если не найдет лекарство.
Вдох.
Выдох.
И наклон. Такой медленный, потому как воздух кажется плотным, и даже не воздух это – вода. Но человек дотянулся до ножа. Вытащил его. Вытер о штанину. Посмотрел.
На нож.
На тело, что висело на крюке. На вереницы муравьев, уже проложивших дорожки по бурым пятнам крови. Они копошились, подбирая крохи его добычи, доказывая, что прав он.
Кровь – это жизнь.
Он снова поднес нож к губам и слизал. Кровь. Муравья, прилипшего к ней. Мусор. Кровь – это жизнь… основа основ.
И в голове снова зазвучал тихий голос учителя:
– Помни, что волк жив, пока может идти по следу.
Он может.
Пока.
И будет мочь дальше. Он сумеет… справится. Потому что выбора нет. А значит… единственное, что хорошо было в приступах, так это то, что мысли после них становились донельзя ясными.
– Сила, – шепот учителя снова порождал дрожь. Если закрыть глаза, он снова увидит руку, темную, с отросшими ногтями, под которые забилась грязь, с царапинами и оспинами, а еще с кровью, что стекает меж пальцев. И куском мяса, что лежит в руку. – Сила твоего врага перейдет тебе.
И вкус этот он тоже помнит.
До сих пор.
Впрочем, как и иной…
Человек повернулся к дереву. Пальцами нашел лестницу из зарубок, вновь задержавшись на первой, самой слабой. А потом поднялся чуть выше. Смахнул лишайник, расчищая место. Учитель заслуживал памяти. Пусть и такой.
Острие клинка пробило кору.
Чуть надавить.
И в сторону.
Вот так.
Сила… ему нужна сила. И не та, которую человек искал. Он оскалился.
– Я понял, учитель, – сказал он тому, кто вряд ли его слышал, все же человек давно уже не верил в сказки о вечной жизни. Но иногда ему нужно было поговорить с кем-то. С кем-то таким, как он сам. – Теперь я все правильно понял.
Повернувшись к жертве, он поморщился.
Мяса много, это да. Нынешний больше остальных. И крепче. И здоров был. Гордился, что силой, что здоровьем, только… на самом деле он был слабым.
Нужна иная сила.
Совсем-совсем иная.
И человек задумался, почти позабыв об остывшей печени. И о том, что запах крови привлечет не только муравьев и мух, которые уже роились над телом. В ветвях наверняка прятались вороны, осторожные хитрые птицы дождутся, когда человек уйдет.
Он всегда оставлял им мясо.
И не только…
Человек же отчаянно перебирал тех, кто мог бы дать ему силу. И понимал, что их нет. Что все-то, кого он видел когда-либо, не годятся.
Слабые.
Люди в принципе слабые. А потому задача усложняется. Человек прислонился лбом к дереву, успокаиваясь. Не хватало еще третий подряд приступ поймать.
Если рядом нет никого подходящего, то…
Взгляд снова уперся в тело.
Нужно пригласить.
Губы сами растянулись в улыбке. И он точно знал, как отправить приглашение, чтобы на него откликнулись.
Глава 1. Охотники
«Придет серенький волчок и ухватит за бочок…»
Добрая детская колыбельная
Человек, сидевший напротив Бекшеева, не выглядел опасным. Напротив, был он невысок и пухловат, и всем обликом своим вызывал лишь недоумение. Как возможно, чтобы этот, потеющий растерянный мужичок, совершил нечто подобное.
Вот и Одинцов хмурится.
– Уверены? – ему неловко спрашивать.
Я хмыкаю.
– Послушай.
Комната, отделенная стеклом, кажется глухой. Но стоит активировать артефакт, и раздается тихий извиняющийся голос.
– …вы же понимаете, что они сами виноваты! Сами.
– Конечно, – вот чего у Бекшеева не отнять, так это выдержки. Я бы этому поганцу давно шею свернула. И потому держу руки за спиной, пусть даже отделяет меня от урода стекло.
Но стекло тонкое.
– Вот… я не виноват! Не виноват я… так получалось… – он отчаянно потеет, этот человечек, и спешит вытереть пот платком, который мнет в пальчиках.
Платок в них смотрится куда как органичнее чулка.
– В конце концов, я ведь приносил пользу обществу! – он хватается за эту спасительную мысль. – Истреблял разврат… какой пример они подавали?
– Ужасный, – Бекшеев снова соглашается.
А потом будет жаловаться, что ему тошно. И что голова опять болит. У меня же появится желание взять его за эту самую болящую голову и постучать по столу, чтобы у нее действительно повод болеть появился. И глядишь, до хозяина головы дошло бы, что не во всякую грязь соваться стоит.
Хотя… нет.
Не постучу.
Просто заварю травок, из тех, что прислала Отуля, вернее ныне уже княжна Аделаида Михайловна Сапожникова. И заставлю выпить.
А он выпьет. И настолько уставшим будет после этого разговора, что даже на горечь не пожалуется.
Да уж.
– …она на меня посмотрела. Понимаете? Никто никогда не смотрел на меня вот так. Мама моя, она была правильной женщиной…
– Очень властной, – тихо сказала я, хотя там нас не могли слышать. – Соседи говорят, что с нею было невозможно ужиться. Она всех стремилась подчинить.
Одинцов молчит.
По лицу его сложно понять, о чем он думает.
– …и женщина не должна так смотреть на мужчин! Она меня завлекала! А потом стала смеяться. Выговаривать… всякое. Непотребное. Я и разозлился.
Настолько, что задушил.
Нина Первязина, девятнадцать лет. Круглая сирота. Работала на ткацком комбинате, при котором ей выделили комнатушку в общежитии. Девушка веселая, скромностью и вправду не отличавшаяся. Любительница ночных прогулок, дружеских посиделок и вина.
Бутылку нашли рядом с телом.
– Очень разозлился…
– Вас можно понять, – у Бекшеева получилось это сказать даже с участием. Еще немного и сама поверю, что он сочувствует. А вот господин Петров, мещанин сорока семи лет отроду, он и вправду поверил. Закивал часто, так, что все подбородки затряслись. – Такой солидный серьезный мужчина. Любая приличная девушка была бы рада…
– Как он это выдерживает? – Одинцов отвернулся от стекла.
– С трудом. Но…
Заменить Бекшеева некем.
То есть, я могу попытаться. Но не получится. Не вот так, чтобы добровольно и искренне, чтобы под запись, которая ни у одного суда не оставит сомнений, что признание именно добровольное.
– Ты обещал найти кого, – напоминаю, раз уж их сиятельство соизволили заглянуть в нашу нору.
– Я ищу.
– Долго.
– А ты думаешь, так просто это, – он потер голову.
– Еще скажи, что нас закрыть хотят.
– Хотят, – не стал спорить Одинцов.
– Но…
– Не закроют. Их Императорское величество видят, насколько полезен такой вот отдел. Вы остановили семерых.
Восьмерых, если считать Лютика. Но считать не выйдет, потому что Лютика как бы не было. Никогда. И женщин пропавших. И всего остального. Был мелкий локальный конфликт с незаконной добычей альбита. А все остальное – государственная тайна.
Ибо если не тайна, то слишком многое придется объяснять.
Пухлый человечек в шерстяном костюме, шитом на заказ, продолжал говорить. О которой рассказывает? О третьей? Или четвертой? Или о той, о которой мы не знаем? Хотя вряд ли. Этот тела прятать не удосуживался, оставлял прямо там, где и убивал.
– Извини, я помню, что обещал людей. И желающих попасть в ваш отдел хватает.
– Так в чем дело?
– В том, что почти половина – чьи-то ставленники, которые попытаются перехватить власть. И вреда от них будет больше, чем пользы.
– А вторая?
– Еще часть хотят карьеру сделать, а значит, легко пойдут под чью-либо руку, если уже не пошли… да и карьера – это продвижение. Если умны, будут двигать вас. Если не особо – тоже. Есть те, кто ищет надбавок, званий, известности. Есть… много кого есть. Подходящих нет.
– Или кто-то слишком переборчив, – ворчу для порядка.
– А сама-то? – Одинцов открыл дверь и отступил, пропуская меня. – Со сколькими ты работала? И многих позвала?
Я вздохнула, потому что прав он.
Желающих хватало.
И тех, кто полагал, что мы тут, в особом отделе, дурью маемся. Работу себе придумываем, тем самым мешая остальным делать то, что они всегда делали. Были те, кто пытался притвориться друзьями.
Лез настойчиво с этой выдуманной дружбой.
Настырно.
Те, кто глядел искоса и огрызался.
Те, кто шептался за спиной, обсуждая… да чего только не обсуждая, благо, поводов хватало. Бывший муж и нынешний любовник, который, может, любовником не был, но кто ж тому поверит-то? И я, вся такая… роковая некрасавица.
На хрен.
Вот и вышло, что здание нам выделили приличное, да так и осталось оно пустым. Ну, почти. Марьяна Степановна, вдова почтенных лет и строгого воспитания, взялась следить за документами и порядком, да пара человек подвизались на жандармских должностях. С ними я так и не нашла общего языка.
Меня они опасались.
Бекшеева жалели и, кажется, презирали за слабость и тросточку, которую он в Петербурге вовсе не оставлял. Девочки боялись, как огня, а Софьи, когда изволила она нанести визит, и того больше. Кто-то пустил слух, что она смерть то ли предсказывает, то ли приваживает.
– Ты чего приехал-то? – поинтересовалась я, потому как пусть и был господин Петров человеком мерзейшим, но не настолько, чтобы признанием своим отвлечь Одинцова от дел текущих.
Марьяна Степановна, встретившая Одинцова хмурым взглядом, – почему-то она его крепко недолюбливала – поинтересовалась:
– Чайник ставить?
– Через полчаса, – сказала я. – Допрос еще потянется. И за обедом кого пошлите.
Величественный кивок.
И можно не сомневаться. Будет и чайник, и обед, который в Бекшеева придется запихивать силой. Он всегда после этих допросов голодать начинает, а ему нельзя.
– Мне кажется, – заметил Одинцов, прикрыв за собой дверь. – Она меня недолюбливает.
– Тебе не кажется. Она тебя в самом деле недолюбливает.
Кабинет мне тоже выделили.
Большой такой.
С окном огромным, правда, решеткою забранным. С лепниной на потолке и зеркалом, что обреталось в кабинете с незапамятных времен, а потому убрать его рука не поднималась. Хотя вот… ненавижу зеркала.
Девочка, тихо дремавшая у стены, подняла голову, делая вид, что только сейчас Одинцова увидела. Еще притворщица.
Шевельнулся хвост.
И Девочка мило оскалилась, приветствуя начальство. В глазах мелькнула надежда, и Одинцов не обманул. Вытащил из кармана кусок сахара и посмотрел на меня, разрешения испрошая.
– Разбалуешь ты её… – я кивнула и разрешение дала. Девочка поднялась и, цокая когтями, подошла. Угощение она брала аккуратно, а взяв, зажмурилась. Силы в сахарок Одинцов не пожалел. Он же потрепал мою красавицу по загривку, сказал.
– Кстати, ты не передумала?
– Нет.
Глупый вопрос. Дежурный. Он задает. Я отвечаю. Часть ритуала, которая позволяет не то, чтобы отношения восстановить – я не настолько глупа, чтобы надеяться, что все будет как прежде, в счастливые военные времена – скорее уж так мы можем делать вид, что эти отношения почти нормальны.
Обыкновенны.
Как у людей.
Почему-то в большом городе очень важно, чтобы все-то было «как у людей». Даже если мы сами не совсем люди.
– Если передумаешь, то за такую вот… такого вот зверя заплатят и прилично.
– Знаю.
Не в деньгах дело. Денег у меня как раз-то хватает. И не только денег. Одинцов вон и дом прикупил, пусть небольшой, но рядом с Управлением. И обстановкой озаботился. И машиной. И волю дай, он вовсе мою жизнь устроит.
Сообразно своему о ней пониманию.
Поэтому волю я не давала. Но от дома не отказалась, тем паче и Софке он понравился.
Но… не в деньгах дело. А в том, что слишком много это забирает сил. Да и получается… то, что вышло однажды, не факт, что получится вновь. И зверь может не выжить. И я. А если и выживет, то как его, своей душой примученного, кому-то да отдать?
Да и страшно.
Звери своевольны. И не всякий с ними справится. Тут до беды даже не полшага, куда как меньше. Так что… нет.
– Тут… дело такое, – Одинцов сам себе стул подвинул, а Девочка плюхнулась у него в ногах. Она за прошедшие полгода вытянулась еще больше, и теперь при желании могла развалиться от стены до стены. Что и делала, особенно, когда Велесов заглядывал.
Он её как-то особенно боялся.
А она чуяла.
– Новости две… будет вам пополнение. Тихоня, надеюсь, устроит?
Я почувствовала, как губы мои растягиваются в улыбке. Тихоня, конечно, писал. Да только писатель из него, как и из меня, еще тот.
– Значит, допустили?
Операцию ему еще тогда, зимой сделали и вроде как удачно. В том смысле, что прогнозы были хорошие. Но не настолько, чтобы на службу вернуться. Писал ведь, что уходят, мол, на заслуженную пенсию и все такое. Злился очень.
Стало быть…
– Пришлось, – Одинцов вздохнул. – Поговорить кое с кем. Конечно, ограничения выставили, но в целом… будет секретарем.
Тихоня?
Секретарем?
Я засмеялась. Громко. Пожалуй, даже слишком.
– Личным. Бекшеева, – уточнил Одинцов. – Заодно и приглядит, чтобы тот шею раньше времени не свернул.
И поморщился, буркнув.
– Когда он уже наиграется.
А я ответ знала. И сказала:
– Никогда.
Тем более, что Одинцов сам все прекрасно понял. Дело ведь не в том, что заменить Бекшеева некому. Хотя и вправду некому, аналитики подобного уровня – редкость редкостная. И к Бекшееву, сообразив, что он восстанавливается, приходили с интересным предложением.
Даже не с одним.
Только он от всех предложений отказался.
– Вот именно… – Одинцов наклонился и потрепал Девочку по загривку, и та счастливо зажмурилась. Одинцов ей нравился. Впрочем, как и Бекшеев. – Ладно, не суть… Тихоня прибудет сегодня. И оформят его. А завтра выезжаете.
– Куда?
До того выезд у нас был один, да и тот в Подмосковье, где все решилось довольно просто и быстро, ибо оказалось, что далеко не все больные уроды столь же хитры, как Лютик.
– Считай, на твою родину. Не совсем, но рядом… Северо-Западный край, – Одинцов повернулся к стене и проворчал. – Повесь себе уже карту, что ли.
– У Бекшеева есть. Погоди, сейчас закончит, – я бросила взгляд на часы. – Тогда и расскажешь.
– Времени нет, – Одинцов бросил взгляд на часы. – Мне к трем в министерство.
– Мог бы позвонить. Послать кого…
– Вот, – он вытащил из внутреннего кармана снимок, который подвинул ко мне. – Качество не особо, но понять в целом можно.
А то.
На снимке была голова.
Человеческая.
Мужская. Явно не слишком свежая, хотя, конечно, качество и вправду так себе. Размыто все, расплывчато. Только и можно понять, что голова стоит на пеньке.
– И кто это?
– Вот это – следователь Селюгин. А это предположительно Митрофан Музин, – Одинцов выложил еще один снимок, тоже с головой, но эта была в совершенно неопознавабельном виде. Нет, может, вне снимка она выглядела на мутным белесым пятном, но очень сомневаюсь. – Нашли головы близ Бешицка, это Городенская губерния. Небольшой городок, в целом довольно тихий.
Только головы в лесу попадаются.
Или это не лес?
– И как… получилось? – я положила два снимка рядом.
– Лесник отыскал голову. Первую. Вроде бы как пропавшего пару недель тому парня. Голова стояла на пеньке и явно появилась там не медвежьими стараниями. Вот он и сообщил о находке, как должно.
– Тело?
– Не обнаружили, хотя искали. И лесник клялся, что участок свой знает. Но не то, что тела. Костей не нашли, а это, сама понимаешь, возможно лишь в одном случае.
Если тело лежит где-то за пределами участка.
– Странно.
– Именно, – согласился Одинцов. – Парень пропал, но там леса, там… случается, что люди пропадают. Зверье. Ловушки еще с войны. И мало ли вообще. Так вот, искать его искали, но…
Без особого рвения. Это тоже, если не нормально, то почти.
Киваю.
– Голову выставили нарочно, – я снова смотрю на снимок. Руки бы оторвать тому, кто его сделал. – Он хотел, чтобы её нашли. Иначе оставил бы лежать там, где лежит тело.
И парень просто пополнил бы список без вести пропавших.
– Именно. Селюгин пришел к такому же выводу. Кстати, был вполне толковым, как понимаю. Начал со списков пропавших. Обнаружил два десятка молодых парней, которые вроде бы как тоже взяли и без вести…
Ох ты ж…
– Составил докладную.
– И?
– И начальство решило, что он дурит. Что времена пусть и спокойные, но все одно люди пропадают. И что может, не пропали они, а уехали куда. Сбежали в поисках новой жизни. И что Селюгин из одной головы целую историю заговора притянул. Вот.
Тоже знакомо. И даже понять можно, потому как наверняка нормальному человеку все эти теоретические изыскания кажутся глупостью. Если тел нету, то и дело об убийстве заводить не к чему.
– Он мне письмо написал. Есть… у меня адрес канцелярии.
– Еще один эксперимент?
– Вроде того. Практика показывает, что большое количество информации до нас просто-напросто не доходит, – Одинцов постучал ногтем по столу. – Я и решил дать открытый адрес. Письма шлют… много шлют. Большей частью хлам. Жалобы там всякие. На соседей… на знакомых. Да сама понимаешь. Но иногда случается и такое вот.
Я поглядела на снимки. А ведь с одного ракурса сделаны. Пеньки, правда, разные, насколько можно судить, но ракурс один.
– Он письмо отправить не успел, – произнес Одинцов.
– А кто тогда?
– А вот это и выясните, – Одинцов подвинул фото и добавил к ним конверт. – Мои с него пытались снять, но ни следов, ни отпечатков. Пришло позавчера. Но до меня добралось только вот… извини, писем и вправду приходит много, а штат ограничен.
Я подвинула конверт поближе.
Обычный. Такой в каждом почтовом отделении есть, за пару копеек. И марки тоже не коллекционные. Подписано аккуратным почерком. Внутри – сложенный вдвое и загнутый с краю лист. Почерк тот же. Буквы крупные, но стоят близко друг к другу. Хотя нельзя сказать, что наползают.
Нет, просто стоят.
Близко.
Лист уже разворачивали. Он пахнет Одинцовым и еще кем-то… цветочный легкий запах. Женский. Секретаря? Тогда мне её жаль. Фото с отрезанными головами это не то, что поднимет настроение.
Читаю.
«Имею основания предположить, что на вверенной мне территории орудует злостный душегуб…»
Ни приветствия.
Ни расшаркиваний. Спокойно и четко.
Теория.
Список пропавших с датами подачи заявлений. Надо будет перепроверить, но это к Бекшееву и, полагаю, в местный архив заглянуть придется. Прав Одинцов, до центра доходит далеко не вся информация. Но статистику такое количество пропавших должно было бы попортить.
Года рождения тоже указаны.
Самому старшему сорок пять, самому юному – шестнадцать.
– Интересно… – я дочитываю список, который настолько длинный, что становится не по себе. – Ни одной женщины.
– Именно, – Одинцов уже встал. Ему и вправду пора, это не отговорка. Скорее уж странно, что он снова явился сам, а не отправил того же адъютанта. Их у него трое. – И не просто мужчины, а молодые. Стало быть, скорее всего здоровые сильные мужчины.
С которыми справиться куда сложнее, чем с женщинами.
И что это значит?
Ничего.
Разве что вещи собрать надо.
Я еще подумала, что возвращаться на родину вот совершенно не тянет.
