Kitobni o'qish: «Пятнадцатилетний капитан»

Художник Г. Мейер

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Часть первая

Глава первая
На палубе «Пилигрима»

В начале февраля 1873 года бриг «Пилигрим» находился под 43°57′ южной широты и 165°19′ восточной долготы по меридиану Гринвича.

Это китобойное судно, снаряженное в Сан-Франциско, принадлежало мистеру Джеймсу Уэлдону, сдавшему его около десяти лет назад под команду капитана Гуля. Несмотря на то что оно было одним из самых незначительных по величине, оно считалось едва ли не лучшим судном большой флотилии, которую богатый калифорнийский арматор¹ посылал ежегодно через Берингов пролив до полярных морей – в одну сторону и от мыса Горн до Антарктического океана² – в другую.

«Пилигрим» был прекрасный ходок, смело пускавшийся в самые отдаленные и опасные экспедиции со сравнительно малочисленным экипажем. Его командир умел, как никто, справляться с теми плавучими ледяными горами, которые спускаются летом до Новой Зеландии и мыса Доброй Надежды, пока, постепенно уменьшаясь от теплых волн и взаимных столкновений, не исчезают окончательно в водах Тихого и Атлантического океанов.

Превосходный моряк и прекрасный гарпунщик, капитан Гуль сумел подобрать для своего судна не менее опытный экипаж.

Правда, находящихся на «Пилигриме» пять матросов нельзя было считать достаточной командой для китобоя, на котором люди нужны не только для управления судном и для охоты, но и для очистки, приготовления и укупорки добычи, – однако, по примеру многих американских судовладельцев, мистер Джеймс Уэлдон находил более выгодным набирать в Сан-Франциско только самый необходимый комплект матросов, рассчитывая на то, что в Новой Зеландии всегда можно найти многочисленных моряков всевозможных национальностей (сплошь и рядом дезертиров с военных судов), которые охотно предлагают свои услуги китобойным судам. По окончании охотничьего сезона с ними рассчитываются по уговору, высаживают на берег в ближайшем порту и забывают об их существовании до следующего года. Все это было известно командиру «Пилигрима», решившему пополнить свою команду подобными случайными рекрутами, среди которых можно было найти немало превосходных моряков и опытных китоловов.

К сожалению, результаты экспедиции оказались на этот раз худшими, чем можно было ожидать. Охота за китами вообще становилась затруднительной. Слишком беспощадно преследуемые, киты начинают исчезать из этих широт, и охотникам приходится поэтому довольствоваться кашалотами, поимка которых далеко не безопасна. Да и тех «Пилигриму» встречалось так мало, что далеко не все его бочки были полны ворвани, а запас китового уса не покрывал и половины заказов. Раздраженный неудачей, капитан Гуль предполагал спуститься до берегов Земли Адели, открытых знаменитым командиром «Астролябии» Дюмон-Дюрвилем (что, к слову сказать, не мешает американцам приписывать честь этого открытия своему соотечественнику Уилксу), где, по рассказам старых охотников, еще встречаются целые стада китов; но в начале января, то есть задолго до окончания охотничьего сезона, добавочный экипаж «Пилигрима», набранный довольно неосторожно из людей более чем подозрительных, внезапно оказался недоволен своей службой. Надо было прежде всего избавиться от этих ненадежных «сотрудников», так как дальнейшее плавание в их обществе становилось небезопасным. Скрепя сердце капитан Гуль переменил курс и направился обратно к Новой Зеландии.

15 января он подошел к берегам Окленда и бросил якорь в Вайтемаре, в глубине залива Хаураки, где и высадил команду рыбаков, нанятых на весь сезон, но оказавшихся негодными и ненадежными.

Американская команда «Пилигрима» была крайне огорчена неожиданным окончанием экспедиции, да и самолюбие командира было не на шутку задето. Вернуться с неполным грузом казалось ему обидным, но попытка набрать новый дополнительный экипаж окончилась полной неудачей, ввиду того что все сколько-нибудь добросовестные охотники были уже разобраны. Пришлось волей-неволей считаться с обстоятельствами и объявить экспедицию оконченной. Проклиная в душе команду, непослушание которой поставило его в такое неловкое положение, капитан Гуль решил было уже окончательно покинуть Окленд, как вдруг непредвиденные события не только заставили его остаться еще на несколько дней, но и доставили «Пилигриму» новых пассажиров.

Миссис Уэлдон, жена собственника судна, ее пятилетний сын Джек и один из ее родственников случайно находились в Окленде, куда их привез сам Джеймс Уэлдон, обширные дела которого нередко призывали его на более или менее продолжительное время в различные портовые города Новой Зеландии и Австралии. Все семейство богатого коммерсанта рассчитывало уехать вместе, но, к несчастью, маленький Джек захворал в самый день отъезда настолько опасно, что озабоченный отец, не имея возможности отложить свое путешествие, от которого зависели хозяйственные интересы большой важности, предпочел оставить жену и сына под охраной вышеупомянутого родственника.

Три долгих тоскливых месяца прожила миссис Уэлдон в разлуке с любимым мужем. За это время сын ее настолько оправился, что здоровье его уже не могло служить препятствием к отъезду из Окленда. Оставалось только дождаться случая для возвращения в Калифорнию, но случай этот мог заставить ждать себя довольно долго.

В то время Новая Зеландия еще не имела правильного и постоянного сообщения с Сан-Франциско, так что миссис Уэлдон должна была сначала переправиться в Австралию (в Мельбурн), оттуда на пароходе компании «Золотой век» доехать до берегов Панамы и там уже дождаться североамериканского пакетбота³, совершающего регулярные рейсы во все порты Калифорнии. Все эти задержки и пересадки неприятны для каждого, тем более они были неприятны для молодой женщины, путешествующей с ребенком. Поэтому миссис Уэлдон искренне обрадовалась, узнав о случайном прибытии «Пилигрима», и немедленно обратилась к его командиру с просьбой принять на борт жену и сына собственника судна, а также сопровождающих их кузена Бенедикта и старуху Нан, верную няньку мальчика, всю жизнь прожившую в доме Джеймса Уэлдона. Перспектива сделать несколько тысяч морских миль на небольшом парусном судне, всего в четыреста тонн, ничуть не пугала миссис Уэлдон. Она знала капитана Гуля как опытного моряка, а «Пилигрим» – как прочное и быстроходное судно; знала также и то, что время года было самое благоприятное, обещающее попутный ветер и приятную свежесть во время прохода через тропический пояс.

Капитан Гуль немедленно предложил свою каюту в распоряжение путешественников, желая устроить жену своего арматора по возможности удобней на те тридцать или сорок дней, которые ей придется провести на китобойном судне, не приспособленном к перевозке пассажиров, а тем более дам и детей.

Единственным неудобством путешествия миссис Уэлдон явилась необходимость остановки в Вальпараисо (Чили), где «Пилигрим» должен был сдать свой груз, чтобы затем продолжать путь вдоль берегов Америки вплоть до Сан-Франциско. Это обстоятельство несколько замедляло приезд миссис Уэлдон домой, но она не боялась моря, к которому успела привыкнуть, сопровождая своего мужа в его многочисленных дальних путешествиях. В общем, она смотрела на прибытие «Пилигрима» как на более чем счастливую случайность и потому поспешила воспользоваться ею.

Что касается кузена Бенедикта, то он беспрекословно согласился на все, чего желала его молодая и энергичная родственница. Кузен Бенедикт – другого имени у него не было, так как все, не исключая случайных знакомых, неминуемо причисляли этого добрейшего человека к числу своих родственников, – кузен Бенедикт вообще не умел спорить и не соглашаться с кем бы то ни было. Ему и в голову не приходила мысль о возможности иметь собственную волю или поступить по собственной инициативе. Несмотря на свои пятьдесят лет, седеющую косматую голову и внушительные золотые очки, кузен Бенедикт оставался настоящим ребенком. Пустить его путешествовать без надзора было бы своего рода преступлением. Миссис Уэлдон смотрела на него как на своего второго сына, который был лишь несколько старше и гораздо менее практичен, чем ее пятилетний Джек. Длинный, как жердь, не умеющий пользоваться своими большими, тощими руками, не умеющий ходить на спицеобразных ногах, кузен Бенедикт был великолепным образцом тех беспомощных ученых, которые способны прожить до ста лет и иметь не больше представлений о реальной жизни, чем грудной младенец. Он был похож на большое тонкое дерево, не дающее ни плодов, ни цветов, ни даже листьев. Добрейшее сердце кузена Бенедикта не позволяло ему пожелать кому-нибудь что-либо дурное; он рад был бы всем приносить пользу, но у него не хватало на это способностей. Каждая попытка кузена Бенедикта оказать услугу оканчивалась непременно какой-нибудь трагической катастрофой, так что в конце концов все просили его об одном: позволять другим заботиться о нем и самому не заботиться ни о ком и ни о чем. Тем не менее безобидного добряка все любили за его беспомощность и наивное, детски чистое сердце, полное одной страсти – привязанности к науке.

Кузен Бенедикт был ученым-естествоиспытателем, трудолюбие и прилежание которого давно вошли в пословицу у всех, знавших его лично или хотя бы только по слухам. Но жестоко ошиблись бы те, кто счел бы его американским Кювье, разделяющим животных на группы – аналитически – или воссоздающих их по какому-нибудь незначительному остатку – синтетически, одним словом, глубоким знатоком одной из многочисленных отраслей всеобъемлющего естествоведения.

Кузену Бенедикту чужды были и геология, и ботаника, и минералогия, и астрономия.

Остается зоология, разделяющаяся, как всем известно, на четыре части согласно четырем главным подразделениям животного царства (позвоночные, моллюски, членистые и лучистые).

Но кузен Бенедикт относился с полным презрением к изучению позвоночных, будь то млекопитающие, птицы, рыбы или пресмыкающиеся.

С глубочайшим равнодушием проходил он мимо моллюсков и головоногих, тайны существования которых ни разу не привлекли его внимания.

Но, может быть, он изучал лучистых, приложив весь свой ум, все свое прилежание к открытию новых пород эхинодермов, полипов, губок или инфузорий?

Нет, надо сказать правду, и этот отдел зоологии оставлял кузена Бенедикта совершенно равнодушным.

Что же изучал он с неутомимым рвением, поражавшим всякого, кто знакомился ближе с добросовестным и прилежным ученым?

В области зоологии остается только одна ветвь – тип суставчатых, или членистых, – следовательно, нашему ученому не из чего было выбирать больше…

Так казалось бы, но кузен Бенедикт сумел специализироваться даже среди разновидностей одного этого типа. Из шести классов, на которые распадается тип суставчатых, его интересовал всего только один…

Он был энтомолог по принципу и увлечению, но какой энтомолог! Подобного ему специалиста нелегко было бы найти вторично.

Всем известно, что энтомологией называется часть естествоведения – или, точнее, зоологии, – специально занимающаяся насекомыми, то есть теми живыми существами, тело которых состоит из члеников, откуда и название: суставчатые, или членистые. И вот изучению этих-то насекомых кузен Бенедикт посвятил всю свою жизнь. Он не сумел бы отличить земляного червя от пиявки, домашнего паука от скорпиона, да, пожалуй, даже зайца от кошки или коровы от мула, но в области энтомологии он был как дома. Изучению ее он отдавал дни и ночи в буквальнейшем смысле слова, так как его ночи были обыкновенно наполнены сновидениями, главную роль в которых играли те же его любимые насекомые. А так как в классе насекомых числится не менее 10 отрядов, то добросовестное изучение их легко могло наполнить целую жизнь скромного ученого. Богатство видов в отделе насекомых необычайно велико. Одних жесткокрылых (жуки) числится до 30 000, число двукрылых (комар, муха) доходит до 60 000, а еще остаются: прямокрылые (саранча, сверчок), перепончатокрылые (пчела), чешуекрылые (бабочки), полужесткокрылые, или хоботные (стрекоза, блоха), веерокрылые (моль).

Понятно, что кузен Бенедикт находил ежедневно новые предметы наблюдения, прогуливаясь по улицам городов или по полям, лесам и болотам. С каждой прогулки возвращался он со шляпой, утыканной булавками, прикалывающими какое-нибудь несчастное насекомое, предательски изловленное безжалостным ученым. Целый арсенал таких булавок постоянно украшал обшлага его сюртуков и пиджаков, а сетка для ловли насекомых не покидала его ни на минуту так же, как и коробка с пробковыми стенками, в которые вкалывались эти булавки с корчащейся на них добычей неутомимого охотника за шестиногими или членистыми… Страсть к энтомологии завлекла кузена Бенедикта и в Новую Зеландию, где он обогатил свою коллекцию несколькими редкими экземплярами, и теперь вся его забота заключалась в том, как бы сохранить эту коллекцию невредимой во время долгого плавания, чтобы затем, по приезде в Сан-Франциско, разместить новоприобретенные экземпляры в роскошных витринах, под зеркальными стеклами, на стенах своего ученого кабинета, наполненного всякими редкостями.

Ни помощи, ни поддержки миссис Уэлдон от такого родственника, конечно, получить не могла, да и не ожидала. Зная кузена Бенедикта с детства, она заранее мирилась с необходимостью заботиться о старике-ученом почти столько же, как и о своем маленьком сыне.

Рассчитав местную прислугу, нанятую на время ее пребывания в Окленде, молодая женщина энергично принялась за сборы и через три дня уже заняла свою каюту на «Пилигриме». Здесь ее ожидал комический сюрприз. Кузен Бенедикт во что бы то ни стало желал поместить свою коллекцию в той же каюте, как самом безопасном от сырости месте. Его страшно беспокоила сохранность нескольких драгоценных экземпляров насекомых (встречающихся только в Новой Зеландии), глаза которых помещены на самом верху головы. Не без труда удалось объяснить ученому, что близость всех этих тварей, а особенно редкого экземпляра камупо, укусы которых часто бывают смертельны, не особенно приятны для дамы и ребенка. В конце концов для коллекции нашли более подходящее место, а банку с живыми камупо просто выбросили за борт, так как наш ученый, к счастью, не особенно интересовался этим видом насекомых.

Часа за два до поднятия якоря капитан Гуль еще раз обратил внимание своей пассажирки на то, что небольшое парусное судно не может предоставить ей того комфорта, к которому привыкла супруга богатого коммерсанта и который она могла бы найти на любом из больших океанских пароходов.

– Вы позволите мне сложить с себя ответственность за ваше путешествие? – закончил он свою короткую речь.

– В каком смысле, дорогой капитан? – удивленно спросила миссис Уэлдон. – Разве вы предвидите какую-нибудь опасность?

– Нисколько, – быстро перебил капитан слегка даже обиженным тоном, – «Пилигрим» – превосходное судно, и я вполне могу ручаться за него постольку, по крайней мере, поскольку человек может ручаться за то, что, в конце концов, не всегда зависит от его воли.

– А если так, то о чем же и говорить, – решительно ответила молодая женщина. – Я уверена, что мой муж не задумался бы уехать вместе с нами на вашем судне, а следовательно, он не может ничего сказать против того, что вы исполнили мою просьбу.

– Это был только мой долг, миссис Уэлдон. И я искренне радуюсь счастливому случаю, доставившему мне такое приятное общество. Я беспокоюсь только о том, как бы ваш супруг не упрекнул меня в том, что я не посоветовал вам подождать более удобного случая.

– Об этом не беспокойтесь, дорогой капитан. Мой муж прекрасно поймет, что для меня лучшим случаем был тот, который ускорял мое возвращение к нему. Что касается комфорта, то уверяю вас, что я менее избалована, чем вы думаете, и буду вполне довольна всем, что найду на вашем судне.

22 января «Пилигрим» поднял якорь, а 2 февраля уже находился посреди необозримого океана, под широтой, указанной в начале этой главы.

Глава вторая
Дик Сэнд и его история

Начало плавания было более чем удовлетворительно. Несмотря на малые размеры судна и на отсутствие больших пассажирских кают, миссис Уэлдон устроилась довольно комфортабельно в помещении капитана, которому не без труда удалось упросить молодую женщину принять эту маленькую жертву. В этой каюте (довольно поместительной для двух женщин и ребенка) пассажиры обедали в обществе капитана и кузена Бенедикта, который поместился со своими неразлучными коллекциями в каюте, предназначавшейся для капитанского помощника и пустовавшей за немногочисленностью экипажа. Сам капитан занял приспособленное для него помещение, в котором должны были бы жить охотники добавочной команды, – помещение, освободившееся в Окленде и не без труда приведенное в приличный вид стараниями матросов «Пилигрима». Эта небольшая, но надежная команда была крепко сплочена условиями совместной службы. Уже пятый год работали они вместе, под командой капитана Гуля, и были крайне довольны своей службой, оплачиваемой Джеймсом Уэлдоном со щедростью, редкой даже в Америке.

Единственным чужим человеком на «Пилигриме» был повар Негоро, взятый на борт в Окленде вместо дезертира-немца, привезенного из Сан-Франциско и соблазнившегося возможностью получить прощение и вернуться на родину на встречном в Вайтемаре германском военном судне, командир которого оказался его знакомым и обещал похлопотать за раскаявшегося беглеца.

Предложивший свои услуги португалец оказался человеком, знающим свое дело, исполнительным и трезвым. Он, очевидно, не в первый раз ходил в море, так как умел прекрасно устроиться в своей маленькой кухне, не теряясь от качки, которая делает приготовление пищи не очень-то удобным даже на больших пароходах. Негоро готовил вкусные обеды, вел себя тихо и скромно и со дня поступления не заслужил ни малейшего замечания. Несмотря на это, капитан иногда раскаивался в том, что взял на борт человека, совершенно неизвестного и не имевшего никаких рекомендаций. Молчаливость этого сорокалетнего, бледного и задумчивого португальца, его холодные, почти злые глаза, насмешливая улыбка его тонких бледных губ как-то не нравились капитану.

Получил ли Негоро какое-либо воспитание? Чем занимался прежде? Где он родился и вырос? Все это были вопросы нерешенные, которых никто бы не осмелился предложить португальцу, умевшему держаться в стороне, не нарушая вежливости. Команда знала только одно: то, что Негоро желал высадиться в Вальпараисо, но ждали ли его там родные, или же он намеревался проехать оттуда куда-нибудь дальше, – это оставалось для всех тайной. Боцман Говик утверждал иногда, что повар воспитан не хуже всякого офицера, но это были лишь его предположения, основанные на привычке Негоро выражаться более изысканно, чем это обыкновенно принято между моряками всех национальностей. Наверное утверждать о нем что бы то ни было никто бы не решился, так как португалец почти все время проводил один, вдали от всех: днем – в своей маленькой каютке на палубе, ночью – прогуливаясь в той части брига, где нельзя было встретить никого другого.

Ближайшим помощником капитана, за неимением так называемого старшего офицера, то есть моряка, выдержавшего штурманский экзамен, но еще не получившего самостоятельного командования судном, был волонтер – ученик морского дела, юноша, занимающий более высокое положение, чем обыкновенные юнги, но исполняющий обязанности простого матроса по собственному желанию, для приобретения опыта и практических знаний перед поступлением в одну из морских технических школ. Дик Сэнд – так назывался юноша-волонтер – был уроженцем Северной Америки, по всей вероятности города Нью-Йорка. С достоверностью этого никто не знал, так как бедного мальчика подобрали добрые люди на площади этого города, когда ему не было еще и двух лет. Имя Ричард ребенок получил от своего крестного отца, свою фамилию Сэнд – от песчаной кучи, на которой нашли его полузамерзшего, голодного, завернутого в грязные тряпки. Воспитанный в одном из приютов для найденышей, которыми богаты Соединенные Штаты Северной Америки, Дик необыкновенно рано понял свое положение и необходимость выбиться на дорогу. Восьми лет от роду он выразил желание покинуть первоначальную школу, куда его поместил три года назад директор сиротского приюта, и определился юнгою на одно из больших судов, совершающих регулярные рейсы между Северной и Южной Америкой. Здесь офицеры и пассажиры сразу заинтересовались понятливым, расторопным ребенком, ни минуты не сидящим без дела и не пропускавшим ни одного случая чему-нибудь научиться. Одинокому сироте приходилось трудиться больше, чем другим сверстникам, но это не озлобило его и не очерствило его сердца.

За три года своей морской службы маленький юнга сумел подготовиться в низший класс штурманского училища, куда его и приняли по рекомендации капитана Гуля, познакомившегося с прилежным и смышленым мальчиком во время одной из своих охотничьих экспедиций. В то же время добрый и отзывчивый моряк просил своего патрона, богатого коммерсанта Джеймса Уэлдона, принять участие в способном мальчике. Эта просьба имела громадное значение для судьбы Дика Сэнда. Влияние миллионера сказывается в Америке не меньше, если не больше, чем в Европе. Сирота сразу стал любимцем всех профессоров, тем более что он не возгордился оказываемым ему предпочтением, а остался тем же скромным мальчиком, каким был и прежде. От двенадцати до пятнадцати лет Дик выучился всему, что было доступно его возрасту, и оказался переведенным в высшее морское училище для изучения специальных наук: математики, физики и т. п., без знания которых моряк никогда не может достигнуть ответственных должностей.

Но перед началом этих серьезных занятий капитан Гуль посоветовал Джеймсу Уэлдону еще раз отправить своего любимца в море, отчасти для того, чтобы укрепить его здоровье, слегка расшатанное слишком усердными школьными занятиями, отчасти же для того, чтобы познакомить его со всеми тонкостями китобойного промысла, изучение которого возможно только на практике. Знание этой отрасли морского дела необыкновенно полезно для всякого моряка. Нечего и говорить о том, с какой радостью Дик принял предложение отправиться на «Пилигриме» в качестве волонтера в обществе старого капитана Гуля. Он любил море со всей страстью истинного моряка, и только сознание необходимости учиться могло удержать его вдали от океана. Сильный не по летам, ловкий, как настоящий матрос, Дик не страшился в своей любимой стихии никаких трудов и никакой опасности. Когда он стоял у руля, зорко глядя вперед светло-голубыми глазами, когда взлезал на самую верхушку мачт, исполняя какое-нибудь приказание, и радостно встряхивал своей курчавой русой головой, всякий с улыбкой говорил:

– Лихой будет моряк!

– И славный мальчик, – прибавляла миссис Уэлдон.

Так шли месяцы и годы, до тех пор, пока путешествие миссис Уэлдон в Новую Зеландию, а затем болезнь ее сына не разлучили Дика с нею и ее маленьким сыном, с которым Дик был большим приятелем.

Можно себе представить поэтому его радость при появлении миссис Уэлдон на палубе «Пилигрима».

Перспектива провести больше месяца в постоянном обществе Джека была чрезвычайно приятна юноше, а миссис Уэлдон, со своей стороны, радовалась тому, что ее сын будет всегда под надзором такого опытного моряка и заботливого друга, как Дик Сэнд. Ему она смело могла поручить еще не совсем окрепшего малютку, здоровью которого свежий морской воздух и умеренное движение на судне приносили видимую пользу. Бледные щечки Джека заметно порозовели со дня отплытия, и его маленькие резвые ножки бегали смело и уверенно по всему бригу; он старался следовать за своим другом Диком даже в опасные экскурсии посреди снастей, чего, конечно, не допускал осторожный товарищ, всегда умевший развлечь, позабавить и вовремя предостеречь своего маленького любимца.

Так проходили дни за днями, в полном удовольствии для всех, кроме капитана Гуля, слегка озабоченного постоянством встречных ветров, задерживавших судно гораздо дольше, чем можно было бы ожидать в это время года. Беспокойство его настолько усилилось ко дню начала нашего рассказа, что командир «Пилигрима» немедленно посоветовал бы своей пассажирке пересесть на первый попавшийся пароход, если бы такой им повстречался. Но, к несчастью, бриг отнесло довольно далеко от обычных путей океанских пароходных компаний, так что оставалось лишь запастись терпением в ожидании перемены ветра.