Kitobni o'qish: «Запретный лес»
Grand Fantasy
John Buchan
Witch Wood
Перевод с английского Евгении Янко
© Евгения Янко, вступительная статья, перевод на русский язык, приложение, 2022
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2022
Джон Бакен и его роман «Запретный лес»
Автор этой книги, Джон Бакен, известен большинству русских читателей лишь опосредованно: именно по его роману Альфред Хичкок снял один из самых знаменитых своих триллеров, «39 ступеней». Однако в англоязычном мире это имя известно очень хорошо, причем не только благодаря писательским заслугам.
Бакен родился 26 августа 1875 года в Шотландии, в Перте, в семье кальвинистского пастора. В детстве он провел не одно лето у своих бабушки и дедушки в городке Броутон, что в Скоттиш-Бордерс на границе с Англией. Природа и история края произвели неизгладимое впечатление на мальчика, и позднее в своих книгах он не раз обращался к милым сердцу местам.
Будущий писатель получил образование в университете Глазго и в Оксфорде, где изучал классическую филологию и право. В бытность студентом он публиковал статьи и рассказы в периодических изданиях, а в 1895 году вышел его первый роман, «Sir Quixote of the Moors». Бакена дважды чествовали в качестве лауреата местных премий: как публициста и как поэта (в Оксфорде он занимал и чрезвычайно почетный пост президента дискуссионного клуба).
В 1901 году он стал секретарем известного дипломата Альфреда Мильнера и уехал в Южную Африку, разрываемую Англо-бурской войной 1899–1902 годов.
Вернувшись в Лондон, Бакен окунулся в издательское дело, потом пробовал себя на юридическом поприще. Но своим призванием молодой человек считал политику, и, сторонник умеренно-консервативных взглядов, он примкнул к шотландским юнионистам.
С началом Первой мировой войны Бакен обратился к журналистике, в частности был специальным корреспондентом газеты «Таймс» во Франции. В 1916 году вступил в ряды британской разведки, где работал в отделе пропаганды, в том числе над речами и коммюнике фельдмаршала Хейга, а затем трудился под непосредственным руководством министра информации Великобритании лорда Бивербрука.
Тогда же Бакен всерьез заинтересовался историей Шотландии, и после войны он начал тесно сотрудничать с университетами, возглавив Шотландское историческое общество.
Его политическая карьера стремительно шла на взлет: в 1927 году он стал членом Палаты общин, а в 1935 году, получив дворянство и став 1-м бароном Твидсмуром, был назначен генерал-губернатором Канады.
Джон Бакен был женат на Сьюзан Гросвенор, дочери Нормана Гросвенора, британского политика и аристократа. У них было четверо детей. Супруга Бакена также увлеченно занималась беллетристикой и историческими исследованиями, публикуя свои произведения под псевдонимом Сьюзан Твидсмур.
Политик и писатель скончался 11 февраля 1940 года. В Оттаве было организовано торжественное прощание, после которого прах Бакена перевезли для захоронения в Шотландию.
Хотя Джон Бакен видел себя профессионалом в политике и любителем в беллетристике, литературой он занимался всю жизнь. Его наследие включает в себя почти тридцать романов, семь сборников рассказов, биографии Вальтера Скотта, Октавиана Августа, Оливера Кромвеля и другие произведения.
Свои шпионские и приключенческие романы Бакен называл «шокерами». Самый известный из них, «39 ступеней» (1915), несколько раз экранизировался, в том числе и Альфредом Хичкоком. «Шокеры» принесли Бакену славу, а также немало повлияли на дальнейшее развитие жанра.
Воспитанный в строгих кальвинистских традициях, Джон Бакен всегда считал себя религиозным человеком. Его настольными книгами были Библия и «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну» Джона Баньяна. Все его произведения, даже шпионские романы, пронизаны особым отношением к религии и Богу.
«Запретный лес» («Witch Wood», 1927) – любимая книга самого писателя и своеобразный роман-квинтэссенция его интересов. Здесь и увлекательный сюжет, свойственный «шокерам»; и история Шотландии, где переплелись реальность и легенды; и жизнь маркиза Монтроза, человека, которому Бакен посвятил отдельное биографическое исследование, принесшее автору мемориальную премию Джеймса Тейта Блэка; и вопросы религии и взаимоотношений государства, церкви и веры.
История Шотландии – давняя любовь Джона Бакена. Он не раз обращался к ней в своих романах, и «Запретный лес» не исключение. Действие романа происходит на фоне одного из самых кровавых периодов в истории страны, гражданской войны, вызванной противостоянием ковенантеров и роялистов.
Формальной причиной для конфликта между Англией и Шотландией послужила попытка Карла Первого внедрить англиканские обряды в пресвитерианское богослужение и усилить власть епископов над церковью Шотландии. В результате в Шотландии вспыхнуло восстание, и 23 февраля 1638 года лидеры дворянской оппозиции подписали «Национальный ковенант» (covenant – англ, договор, завет) – манифест шотландского народного движения в защиту пресвитерианских традиций, заложивший основы шотландского конституционализма и обеспечивший гарантии против королевского авторитаризма.
В ноябре 1638 года в Глазго была созвана Генеральная ассамблея пресвитерианской церкви Шотландии. На ней было принято решение об отмене введенных королем обрядов и о ликвидации епископата. Это дало толчок вооруженному противостоянию между Шотландией и Англией в 1639–1640 годах: Карл Первый, будучи главой епископальной англиканской церкви, не мог признать решений Генеральной ассамблеи и начал военные действия, к тому же он не без оснований подозревал шотландцев в связях с Францией, традиционным соперником Англии.
Шотландия объединилась для защиты от посягательств короля: вооружение и обмундирование было закуплено в континентальной Европе, была отлажена система набора в шотландскую армию. В страну вернулись опытные полководцы, участвовавшие вместе с наемными отрядами в Тридцатилетней войне.
Последовавшие военные кампании вошли в историю как Епископские войны 1639–1640 годов. Два раза перевес был на стороне Шотландии, и король шел на перемирие. 21 июня 1641 года между Англией и Шотландией был заключен Лондонский мир, в котором Карл Первый согласился с условиями ковенантеров.
В 1642 году в Англии, во многом под влиянием шотландских событий, требовавших немалых материальных вливаний, началась гражданская война, более известная в отечественной историографии как Английская революция, и результаты победы ковенантеров в Епископских войнах утратили свое значение. В 1643 году радикальные ковенантеры заключили военно-религиозный союз (под названием «Торжественная лига и Ковенант») с английским парламентом. Договор был направлен против короля, и в конце 1643 года Шотландия выступила на стороне парламента и Оливера Кромвеля. Однако впоследствии Шотландия вновь не избежала военных действий на своей территории.
Гражданская война в Шотландии 1644–1646 годов служит фоном для сюжетной линии «Запретного леса»; в центре событий стоит Джеймс Грэм, выдающийся шотландский полководец.
Джеймс Грэм родился 25 октября 1612 года в семье Джона Грэма, 4-го графа Монтроза. Он обучался в Сент-Эндрюсском университете в Шотландии, а затем в военной академии в Анже, во Франции.
Грэм одним из первых принял «Национальный ковенант» 1638 года и стал активным участником ковенантского движения. Во время Епископских войн он возглавил армию шотландского парламента и в феврале 1639 года разбил отряды шотландских роялистов, препроводив их лидера, маркиза Хантли, в заключение в Эдинбург. 19 июля войска Джеймса Грэма захватили Абердин, главный оплот роялистов, чем в значительной степени обеспечили победу ковенантеров в Епископских войнах.
Когда в 1640 году власть полностью перешла в руки ковенантеров, среди них наметился раскол: умеренные ковенантеры, к которым относился сам Монтроз, оказались недовольны радикализацией движения и умалением прерогатив короля. Монтроз остался верен демократическому духу «Национального ковенанта» и выступил против «правления немногих», понимая под этими «немногими» радикальную партию графа Аргайла. Летом 1641 года Монроз обратился к королю с просьбой о посредничестве в конфликте с Аргайлом, но ответ Карла перехватили, и Монтроз был арестован.
Осенью 1641 года Карл добился освобождения Монтроза, но противостояние роялистов и ковенантеров усиливалось день ото дня.
Монтроз не принял «Торжественную лигу и Ковенант» 1643 года, сохранив верность королю. Он вступил в переписку с Карлом Первым, убеждая того начать более активные действия в Шотландии. Король продолжал рассчитывать на мирное разрешение конфликта. Когда армия ковенантеров под командованием графа Ливена присоединилась к войскам английского парламента, король осознал допущенную ошибку и 1 февраля 1644 года назначил Монтроза своим наместником в Шотландии.
Летом 1644 года маркиз Монтроз с двумя соратниками отбыл в Шотландию, направляясь на соединение с ирландскими войсками Аластера «Макколы» Макдональда. По пути ему удалось собрать отряд шотландских горцев. Объединившись с Макколой, Монтроз начал шествие по всей Шотландии, одерживая победы над ковенантерами. В августе 1645 года Монтроз с триумфом вошел в Глазго. Казалось, наступило торжество роялистов и конец правления ковенантеров. Однако в Англии армия Карла Первого стремительно сдавала позиции войскам парламента, и поражение Карла в битве при Нейзби заставило маркиза выступить на юг, спеша на помощь королю. Это не входило в планы шотландских горцев, для которых главным врагом оставался маркиз Аргайл, и они покинули Монтроза. Тем временем Дэвиду Лесли удалось сформировать новую армию ковенантеров. 13 сентября 1645 года Монтроз потерпел поражение в битве при Филипхоу и бежал на север Шотландии. В июне 1646 года по приказу короля он сложил оружие, после чего эмигрировал в Норвегию.
Карл Первый был казнен 30 января 1649 года. В начале 1650 года сын Карла Первого, будущий Карл Второй, направил войска во главе с Монтрозом в Шотландию в надежде поднять горные кланы под свои знамена. 27 апреля армия Монтроза была разбита при Карбисдейле, а сам маркиз попал в плен. Его казнили 21 мая 1650 года.
Можно только представить, какую грандиозную картину развернул бы на этом историческом фоне другой романист, как живописал бы сражения с лязгом мечей и пороховым дымом, королевские покои и придворные интриги, головокружительные приключения и романтическую любовь с непременной свадьбой в конце.
Но сюжет Бакена, историка и фольклориста, более локален и ограничивается жизнью молодого священника в вымышленном приходе Будили в Скоттиш-Бордерс. Будь его роман научным исследованием, его можно было бы смело отнести к «микроистории» – направлению в исторической науке, сложившемуся лишь в 1970-е годы, представители которого занялись исследованием жизни отдельных городков, деревень, людей, находя в этом «малом» отражение «великой» истории.
В Будили священнику Дэвиду Сэмпиллу предстоит столкнуться с древними народными верованиями в тесном переплетении с искаженным пониманием христианства.
Повествуя о его судьбе, Бакен ссылается на книгу вымышленного богослова Джона Деннистуна и рассказывает о легенде, согласно которой юный пастор был похищен Волшебным народцем – феями, точнее, их шотландским вариантом, боглами. Само поверье не выдумано автором: похожая легенда связана с именем Роберта Кирка, пастора прихода Аберфойл в Пертшире, родном краю Джона Бакена. Стоит упомянуть, что кельтское слово «перт» означает «лес», подобно тому, как название Калидонского замка из романа связывает места с Каледонией (древнее название Шотландии) и со знаменитым Каледонским лесом из легенд о короле Артуре, а в топоним Будили образован от корня «wood», что тоже переводится как «лес».
«Ведовская» сторона романа – с шабашами и верой в Дьявола, обитающего в лесу и требующего поклонения, – выстроена автором в согласии с теориями антрополога и культуролога Маргарет Элис Мюррей, чье исследование «Культ ведьм в Западной Европе» вышло в свет в Англии за шесть лет до «Запретного леса». Гипотеза Мюррей о существовании в Европе «старой религии» в виде древнего культа плодородия, который после прихода христианства трансформировался в шабаши ведьм, была воспринята критически. Но она немало повлияла как на развитие научной мысли в области антропологии и истории, так и на культуру в широком смысле слова, например, оказавшись началом современного викканства.
Следствием «микроисторического» подхода автора является громадное внимание к быту, нравам, обычаям шотландских крестьян, фермеров, духовенства и особенно к языку. Стихия языка буквально захлестывает роман, беседы и диалоги очень часто подменяют непосредственное «действие», причем каждого из персонажей Бакен щедро снабжает уникальными речевыми характеристиками и набором редких шотландских словечек (в английских изданиях они то и дело сопровождаются пояснениями в скобках). Всё это, конечно, ставит перед переводчиком нелегкую задачу. Удалось ли ее решить – судить читателю.
Евгения Янко
Запретный лес
Аса делал угодное пред очами Господа… и отверг всех идолов, которых сделали отцы его… Высоты же не были уничтожены.
Третья книга Царств, 15:11–14
Пролог
Время, говаривал мой дед, застыло в этой горной долине. Но истинность его высказывания умерла вместе с ним, и не успели увянуть первые маргаритки на его могиле, как новый мир властно постучался в дверь. Было это тридцать лет назад, и ныне мы пожинаем плоды перемен. Название прихода изменилось; белое здание кирки, прослужившее более двух веков, перестроили, отдав предпочтение кирпичной готике; вдоль Аллера проложили железнодорожную ветку, по которой каждое лето исправно приезжают отдыхающие из городов, расположенных за сотню миль отсюда. Под Оленьим холмом сгрудились дома и магазины, там же стоят школа-интернат с очень хорошей репутацией, две гостиницы, переделанные в соответствии с новыми требованиями, гараж и банк. Старое поселение потеряло всякую важность, уступив новому городу, выросшему вокруг вокзала; впрочем, оно давно перестало быть деревенькой с крытыми соломой постройками, беспорядочно разбросанными вдоль горной реки. Не иначе как враг рода человеческого заточил русло речки в ровные, как стоки канализации, набережные и перебросил через нее железобетонный мост, попутно заменив солому на крышах серо-зеленым шифером. Лишь развалины древней кирки остались нетронутыми – вижу их как сейчас: стоят в зарослях щавеля и крапивы, окруженные растрескавшейся, сложенной без раствора каменной оградой, защищающей разве что от любопытных овец, забредающих из Кроссбаскета.
Больше нет обитавших здесь старинных семейств, даже их имена успели позабыться. Задолго до моего рождения пропали Хокшоу, владевшие Калидопским замком, хотя в нем еще долго жила одна достойная семья, переселившаяся в этот край из Эдинбурга в семнадцатом веке, но и их вытеснил поток грубоватых приезжих с запада. Фермеры теперь по большей части новые, ведь даже крестьяне, которым на роду написано терпеть до последнего, перебороли свою неповоротливость, уехав прочь. Я узнал от почтальона, что сегодня в Будили нет ни Монфри, ни Спротов, что остались только один Пеннекук да парочка Ритчи и Шиллинглоу, которых раньше было без счета. В этом обновленном мире нелепо надеяться, что кто-то еще помнит легенды, бередившие мне душу, когда я был ребенком. Больше никто не способен рассказать, когда или почему разрушили кирку на границе с Кроссбаскетом и отчего кладбище там заросло сорной травой. Многие слыхом не слыхивали, что когда-то на этом месте была кирка.
Однако меня это не особенно удивляет, ведь кирка в Будили простояла заброшенной почти три века, даже в годы моего детства мало кто помнил, как звали ее последнего священника. Из легенды его история превратилась в «примолвку», которую знают все, но никто не может объяснить. Впервые мой интерес к ней пробудила Джесс Блейн, дочь управителя. Задыхаясь от гнева после очередной моей проказы, она пожелала мне судьбы священника из Будили, растолковав ее словами: «Диявол тя хватанет и в ад упрет». Перепугавшись, я пожаловался нянюшке, которая немало возмутилась происшествием и обрисовала Джесс как «позорную нескладёху, забивающую детёнку голову всякими черными враками». «Не пужайся, махонький, – успокоила она меня. – Никакой Диявол за попом в Будили не приходил. Я слыхала, был пастор человек добрый да славный. То были Феи, кроха. Он с ними жил-поживал да счастливым помер, никогда из пустой чашки не пивши». Помню, я рассказал всё товарищам по играм, а они разнесли историю по домам и вернулись с ее подтверждением или опровержением. Некоторые придерживались версии Дьявола, а некоторые – Фей, и это доказывает, что традиция говорит на два голоса. Сторонники Фей немного превосходили числом, и как-то апрельским вечером в баталии недалеко от разрушенной кирки мы прижали приверженцев Дьявола к стенке и почти убедили в своей правоте. Но в нашей теории, кроме того что священника из Будили похитили Феи, а не Дьявол, больше ничего не было.
Годы спустя я слышал эту историю во многих местах и читал ее во многих книгах: в фолианте, попавшемся мне в одной из голландских библиотек, в родовых архивах католической семьи в Ланкашире, на полях второго латинского издания «Монтроза» Джорджа Уишарта1, в дневниках шотландского капитана и лондонского перчаточника и в тетрадке с упражнениями, принадлежавшей уэльской школьнице, жившей в семнадцатом веке. Сейчас я прекрасно представляю, что произошло на самом деле, но на первых порах у меня не получалось связать случившееся с приходом Будили, каким я знал его: живописный ландшафт, строгий и определенный, не содержащий в себе ни намека на тайну; голые холмы, мрачные поздней осенью и зимой, но в другие сезоны радующие глаз по-пиквикски2 лысыми верхушками, аккуратно обсаженными хвойными лесками и опоясанными математически выверенными каменными оградами; ровные, ухоженные поля в ложе долины; искусственное спокойствие горных потоков посреди тщательно осушенной земли; чистенькая каменная деревенька, сверкающая стеклом и металлом. Правда, в двух милях отсюда нес бурные воды благородный Аллер, а за ним высокие холмы вздымали к небу мрачные склоны, пронзенные, словно мечом сквозь сердце, Рудской долиной. Но сам приход Будили – куда исчезли его чары? Из книг я узнал, что когда-то великий лес Меланудригилл, спускаясь со своих темных высот, доходил до самой деревенской окраины. Но всё равно было сложно совместить это открытие с моим представлением о блестящем на солнце асфальтовом шоссе, о поющих на ветру телеграфных проводах, елочках на обочинах, образцовых пастбищах и опрятных рощицах.
И вдруг как-то вечером, стоя на Оленьем холме, я посмотрел на местность иными глазами. Небо надо мной было необычного свинцового оттенка, и там, где садилось солнце, голубел разрыв облаков, отчего тени приобрели причудливые формы. Мне тогда подумалось, что, будь я генералом, которому предстоит сражаться в этих местах, мне бы стоило занести Будили на карту в качестве стратегически выгодной позиции. Он располагался как раз на проходе между шотландскими низменностями и югом, являясь путем земли и воды… да, и можно ли так выразиться? – и духа, ибо путь лежит сквозь узкие горные ущелья, разделяя посевы и пустоши. Я смотрел на восток, на раскинувшиеся по левую руку и позади меня склоны, возделанные человеком до пределов возможного и в старину населенные пиктами. Шахтные копры на горизонте, привычные верхушки холмов в вересковых пустошах и клетчатая доска полей так и не смогли убить романтику в моем сердце, и в тот вечер мне почудилось, что я вижу зверя древнего и опасного, настоящего волка в овечьей шкуре… Справа поднималась горная гряда, мать всех наших рек. Время и погода почти не меняют ее облик, но тогда, в призрачном вечернем свете, подчеркивающем силуэт, но скрывающем детали, горы казались далекими и ужасными гигантами, а не добрыми великанами, баюкающими мои родные долины… Подо мною раскинулся Вудили, тоже странным образом изменившийся: мрак, как тень от солнечного затмения, накрыл и его. То была лишь иллюзия, и я великолепно понимал это, но не мог не принять, ведь именно такого зрелища жаждало мое сердце.
Это был тот же приход Будили, но трехсотлетней давности. И раз уж мне была дана подсказка, воображение помогло дорисовать вещи, недоступные глазу… Шоссе исчезли, остались только проселки, топкие в низине и каменистые на склонах, ведущие в Эдинбург или в противоположную от него сторону, в Карлайл. Я видел лишь горстку домов, но те, что стояли, были коричневыми, как торф, а на церковном холме я заметил четыре серых стены кирки и рядом с ними дом пастора, утонувший в зарослях бузины и молодых ясеней. Будили тогда не был открыт солнцу и ветру. Это была кучка крестьянских домишек и усадеб, зажатая обширным дремучим лесом, покрывавшим всю округу, кроме вершин самых высоких холмов, лес перекатывался через горные кряжи, душил в своих объятиях долины и стекал к самой границе воды, напоминая свалявшуюся шкуру, наброшенную на весь окрестный пейзаж. Мои губы прошептали слово «Меланудригилл», и я понял, что таким Будили не видали уже более трех веков, с тех самых пор, когда он лежал в призрачной тени останков древнего Каледонского леса, где в былые времена играл на арфе Мерлин, а Артур созывал своих людей…
Тут раздался гудок паровоза, зажегся огонек на переезде, и видение растворилось. Спускаясь в сгущающихся сумерках с холма, я подумал, что тогда, в детстве, память об окружающем со всех сторон лесе еще жила в Будили, пусть даже название Меланудригилл успело позабыться. В ушах раздался голос старого Джока Доддса, пять десятков лет прослужившего лесником при Калидоне. Сидя на большом камне за кузней и покуривая трубку, он частенько рассказывал мне увлекательные истории. Он говорил о своем отце и об отце отца, местном герое, вооруженном кремнёвым ружьем: «Зимой заляжет посередь торфяников али в леске, хучь ужо совсем дряхлый стал, да давай диких лебедей с серыми гусями постреливать, покуда они с Клайда к Алл еру летят. А уж скока оленей перебил». Я заметил, что в округе олени не водятся, но он лишь покачал головой и сказал, что во времена его деда Черный лес был еще дремуч: «Что у Виндивэйз, что у Риверсло изрядно их было». Но когда я пытался расспросить о Лесе поподробнее, Джок всегда уклонялся от ответа. Это теперь мне известно, что местность нашу связывали то с римлянами, то с самим Майклом Шотландцем3: «Там логовище зверья да пристанище колдунов». Закат его начался давным-давно, в Голодные годы, и последнее дерево сгорело в очаге во времена отца Джока, в достопамятную Зиму шестнадцатидневной бури…
Я вспомнил, что некоторые места здесь считали священными, а иные обходили стороной. Летом и весной в сумерки никто не приближался к Кресту Мэри, бесформенному камню на поле, заросшем папоротником-орляком, но в полдень в Праздник летнего солнцестояния девушки украшали его цветами. Поговаривали, что на одном отрезке реки между деревней и теперь уже высушенной Фенианской топью не водилась форель. Более того, прямо посреди лучшего поля репы в Риверло бил ключ, который мы, дети, называли Жаждущей Кэйти, а старики – Пастырским родником, и старожилы, упоминая его, качали головой или вздыхали, потому что там священник из Будили покинул бренную землю и ушел в Страну фей.
