Kitobni o'qish: «Рейнеке-лис»

Shrift:

Серия «Librarium»

Перевод с немецкого Л. М. Пеньковский

Вступительная статья О. В. Разумовской

* * *

Как Ренар стал Рейнеке:
Литературная биография одного пройдохи

«Рейнеке – феодал второстепенный; он не взял ли огромным ростом, ни силою мышц. Но зато природа одарила его страшным умом и сангвиническим темпераментом… Он художник по своей натуре, и этот артистический элемент проявляется во всех его проказах и плутнях»¹.
М. М. Достоевский.

Традиция выводить в качестве литературных героев «братьев наших меньших», наверно, не менее древняя, чем сама литература. Животные – дикие или домашние, полезные или представляющие угрозу – занимали мысли человека с того момента, как он начал осмыслять свое положение и роль во Вселенной, и понял, что на ступенях мировой иерархии он соседствует с другими живыми существами. Фантазия древних людей облекала образы божеств в зооморфные формы, а самим животным приписывала те черты, которые человек – с гордостью или разочарованием – открывал в себе: жадность, хитрость, трусость, или мудрость, отвага, благородство.

В фольклоре разных народов есть сказания о животных, наделенных человеческими чертами и способностями: они разговаривают, владеют различными ремеслами, подчиняются законам и требованиям морали (или нарушают их). Зоологический аспект в таких историях обычно отсутствует: образы зверей здесь не отражают процесс познания животного мира и его закономерностей, но позволяют человеку взглянуть в своего рода зеркало, которое раскрывает его собственную природу, и в очередной раз задаться вопросом, чего в ней больше – собственно человеческого, или звериного. В таком контексте зооморфные образы выступают воплощением определенных нравственных категорий.

Словарь аллегорических соответствий между образами животных и соотносимыми с ними моральными качествами сложился в европейской культуре довольно рано. Древнегреческий сочинитель Эзоп, живший в IV в. до н. э., оставил своим потомкам сборник прозаических басен, в которых мы встречаем немало сюжетов и персонажей, знакомых нам по более поздним переводам и переложениям – «Ворона и лисица», «Стрекоза² и муравей», «Лиса и виноград». Хотя лиса у Эзопа и его латинских переводчиков хитра и находчива, постоянство этих качеств еще не дает основы для полноценного, емкого художественного характера; образ лисы здесь одномерен и схематичен, впрочем, в нем уже заметна его амбивалентная, нравственно неоднозначная природа. Лису из басен Эзопа и его древнеримских подражателей сложно отнести к отрицательным или к положительным персонажам: она изворотлива и льстива, однако ей нельзя отказать в наблюдательности, рассудительности и даже чувстве справедливости. Как и в знаменитой басне про ворону, потерявшую возможность полакомиться сыром, жертвы лисы в первую очередь страдают от собственных пороков – недальновидности («Лисица и козел»), вероломства («Орел и лисица»), глупости («Лисица и обезьяна»). В ряде текстов лиса вообще не получает выгоды от чьих-то промахов; она лишь выступает резонером, носителем здравого смысла и его рупором: ее устами в баснях остроумно обличаются недостатки других персонажей («Галка и лисица», «Собака и лисица»). При этом саму лису нельзя назвать неуязвимой и безупречной: подчас и ей приходится страдать от собственных просчетов («Зевс и лисица», «Осел, лисица и лев», «Лисица у Меандра», «Собака, лисица и петух»).

Бесспорно, изворотливость и острый ум – главные приметы Эзоповой лисы, ее неотъемлемые свойства. Но античный баснописец наделил рыжую плутовку еще одним качеством, которое унаследуют ее средневековые литературные потомки – «изощренной душой» (по ее собственному меткому выражению в «Барсе и лисице»). Именно эта черта делает «литературную» лису воплощением очень распространенного в мировой культуре архетипа³ – трикстера.

Исчерпывающей характеристики этого архетипа не существует, однако у всех его воплощений есть типичные, узнаваемые черты, несмотря на различие в происхождении и этнокультурной принадлежности⁴. Как правило, трикстер наделен неординарным умом, а также проницательностью, ловкостью и изворотливостью, но эти качества не гарантируют своему обладателю ни благополучия, ни успеха: он нередко становится жертвой собственных козней, хотя и окружающим причиняет немало ущерба, причем отнюдь не всегда из корыстных соображений. Выгода для него – второстепенный побудительный мотив, который уступает азарту участия в проделке или афере, которые он сам и затевает⁵.

Трикстер наделен деятельной и энергичной натурой, подталкивающей его к разного рода авантюрам, как правило, составляющим сюжетную основу произведения. Персонаж с подобными характеристиками приводит в движение событийный механизм произведения и «расшатывает» заданную автором расстановку сил. На смену относительному порядку и статике приходят сумятица и хаос, которые позволяют трикстеру более эффективно добиваться цели и проявлять свои самые яркие качества. Его стихия – большой город (Панург из «Гаргантюа и Пантагрюэля»), базар или ярмарка (Петрушка, Али-Баба) и вообще торговля (Гермес/Меркурий), политика и дипломатия (Одиссей, Сатана из «Потерянного рая»), война и послевоенная разруха (барон Мюнхгаузен), а сам он является воплощением духа игры во всех ее формах – балагана, маскарада, шутовства, мистификации, переодевания и превращения. Персонажи-трикстеры часто наделены способностью принимать звериный или птичий облик (Мефистофель, Локи, Один), однако иногда зооморфное обличие является для героя не временным, а постоянным. В западноевропейской культуре самым ярким примером трикстера в образе животного является лиса, точнее, Лис⁶.

* * *

Традиция изображать лисицу изворотливой и наделенной острым умом, заложенная Эзопом⁷и подхваченная его последователями⁸, была очень понятна аллегорическому мышлению зрелого Средневековья⁹, поэтому получила свое развитие во многих памятниках словесности этого периода, начиная с XII века¹⁰. В силу популярности сюжета о находчивом и коварном Лисе истории о его похождениях возникают и развиваются практически параллельно в нескольких странах – в первую очередь во Франции, Германии и Нидерландах, – постепенно разрастаясь до полноценных эпических произведений (или повествовательных циклов) с обаятельным рыжим плутом «в главной роли». Хотя в поэме Ниварда Гентского «Изенгрим» (1148 г), ставшей основополагающим текстом ренардической¹¹ традиции, заглавным героем представлен волк, центральным персонажем является, по сути, Лис Ренар (Рей-нард). Здесь он впервые выступает в своем каноническом образе – в виде коварного, но обаятельного прохвоста, трикстера, который противостоит грубому и алчному Изенгриму. В этом сочинении на первое место выходит не влияние Эзопа, а живая связь с европейским фольклором; сатирические интонации, присущие животному эпосу в целом, уступают место живому, искрометному, хоть и нередко приземленному – во вкусе массовой аудитории – юмору. Поэма «Изенгрим» соединила черты средневековой народной литературы и ученой аллегорической традиции, ознаменовав собой важный этап в развитии европейского животного эпоса.

Прямыми наследниками Ниварда были авторы «Романа о Лисе» – цикла комических историй («браншей», или «ветвей»), по своей стилистике близких популярному жанру средневековой литературы – фаблио¹². Как и фаблио, бранши, повествующие о проделках Ренара, имели ярко выраженный сатирический (а местами и пародийный) характер, и сочетали дидактизм и традиционный аллегоризм образов с новеллистическим, авантюрным, нередко пикантным сюжетом.

«Роман о Ренаре», как и многие другие памятники средневековой словесности, не имел единого автора¹³, а состоял из разрозненных, сочиненных в разное время историй, собранных безвестным переписчиком. Родство «браншей», созданных разными сочинителями, строилось, в первую очередь, на общности системы персонажей и художественного мира этих произведений: в центре повествования неизменно оказывалась фигура ловкого и пронырливого Лиса, а в основе сюжета – его противостояние с кем-нибудь из представителей «новеллистической» фауны: волком Изенгримом, медведем Брюном, котом Тибером и т. д. Большинство его антагонистов так или иначе заслуживают тех напастей, которые навлекает на них рыжий плут: Ренар пользуется пороками и недостатками своих недоброжелателей, чтобы рассчитаться с ними; так, медведь Брюн (или Брен), который попал в ловушку и едва не лишился жизни, пострадал, в первую очередь, из-за собственной жадности, обжорства и недальновидности. Даже благородному льву Ноблю – властителю животного царства – приходится страдать от вероломства Ренара, что позволяет авторам подчеркнуть недальновидность монарха и его несовершенство как правителя. Завуалированной зооморфными аллегориями критике подвергаются все слои средневекового общества – от монархов до крестьян, не исключая, разумеется, духовенство.

Сатирический пафос подчеркивает тесную связь «Романа о Лисе» с породившей его городской культурой, формировавшейся в период зрелого Средневековья на территории Европы. Искусство и литература, развивавшиеся в стенах недавно возникших, но стремительно разраставшихся городов, отражала мировоззрение нового сословия – буржуазии. Его представители позиционировали себя антагонистично по отношению к своим «соседям» по социальной лестнице – дворянам и крестьянству, отсюда присущая городской литературе сатирическая и полемическая направленность. При этом самая едкая критика была обращена против представителей духовенства, крестьяне же чаще всего выступали объектами если не добродушного, то снисходительного высмеивания в образах неуклюжих простаков, которых ловко облапошивают городские пройдохи. Мировоззрение дворянства и отражавшая его куртуазная культура подвергалась еще и пародийному переосмыслению, поскольку буржуазия чутко реагировала на присущие аристократическому искусству (и шире, феодальной идеологии) проблемы – искусственность и вычурность стиля, снобизм, ханжество.

Куртуазное мировоззрение, лежащее в основе придворной литературы Высокого Средневековья, базировалось на идеалистических, оторванных от реальности принципах, которые представлялись нижестоящим общественным классам лицемерными, в силу вопиющего расхождения с практикой повседневной жизни. Так, в поэзии трубадуров, ставшей художественным выражением куртуазной этики, воспевалась совершенная красота «божественной донны», служение которой влюбленный поэт объявлял высшим счастьем для смертного человека. В реальности жизнь средневековой дамы (про крестьянок и говорить не стоило) была весьма далека от романтической идиллии, и подразумевала беспрекословное подчинение, бесправие, многочисленные ограничения – в свободе личности, пользовании имуществом, выборе партнера, воспитании детей, и выполнении репродуктивного долга, который по степени опасности для жизни и здоровья женщины в то время был практически сопоставим с походом на войну. Да и сам автор возвышенных виршей – влюбленный (или наделенный богатой фантазией) трубадур – в жизни мог оказаться грубым солдафоном или, наоборот, «анахоретом»-книжником, не державшим в руках ничего тяжелее гусиного пера или кубка с вином. Эти и другие противоречия неутомимо подмечали и беспощадно высмеивали представители городского сословия – бывшие крестьяне, которым, однако, хватило решимости и смекалки сбросить ярмо тяжелого, изматывающего труда и отправиться на поиски удачи в растущие по всей Европе города, обещавшие если не благополучие и процветание, то все-таки иной – более высокий – уровень жизни и относительную свободу.

Феодалы, наряду с представителями церкви, оставались для горожан главным источником проблем и, соответственно, служили основной мишенью для едкой и остроумной критики, чаще всего принимавшей форму сатиры. Животный эпос идеально подходил для этих целей: не называя напрямую объекты осмеяния, он позволял создать их узнаваемое, многогранное и, главное, действительно забавное изображение. Многие жанры городской литературы, особенно фаблио и фарсы, высмеивали напыщенность придворной культуры и искусственность куртуазного стиля, а также стоящую за ними систему ценностей, однако в «Романе о Лисе» эта пародийная составляющая выражена особенно ярко. Комическому переосмыслению здесь подвергаются не только традиции рыцарской литературы, но и эпический канон, диктовавший непонятные для буржуа ценности и идеалы (которым сами феодалы часто следовали лишь на словах): готовность отдать жизнь за родину, веру или короля; отказ от личных интересов ради общественного блага, идеализацию дамы сердца и беззаветную преданность ей.

В «Романе о Лисе» без внимания не остаются ни развращённые представители духовенства, ни безропотные и недалекие простолюдины, но больше всего сатирических «уколов» достается, конечно, феодалам. Во многих персонажах цикла можно узнать героев куртуазной литературы, изображенных в пародийном виде. Так, властитель животного царства, мудрый и всеми почитаемый, но подчас недальновидный лев Нобль очень напоминает своим характером короля Артура из французских рыцарских романов, чьи авторы позаимствовали этого знаменитого персонажа из англо-нормандских поэм и сказаний. Французские писатели превратили доблестного и отважного воина в прекраснодушного, подчас наивного и слишком доверчивого правителя (в некоторых версиях – еще и обманутого мужа), уступившего роль защитника родины и заступника обездоленных своим рыцарям – Ланселоту, Гавейну, Персевалю и т. д., и эта метаморфоза отразилась в браншах животного эпоса, развивающегося практически параллельно рыцарскому. В довершение сходства двух образов жена Нобля, королева-львица, проявляет благосклонность к самому Ренару, что пародийно отсылает к любовному треугольнику Артур-Гвиневра-Ланселот¹⁴, фигурирующему во многих рыцарских романах.

Ренар с легкостью соблазняет придворных дам, включая жену своего заклятого врага Изенгрима и королеву, в то время как его собственная супруга с не меньшей легкостью находит ему замену в эпизоде о мнимой смерти Лиса. Остальные придворные Нобля предстают в еще менее привлекательном свете: его вассалы стремятся извлечь максимум пользы из своего привилегированного положения, и не скупятся на лесть и славословия в адрес доверчивого короля. «Роман о Лисе» соединяет в себе художественный арсенал фаблио и фарсов с пародийно утрированной стилистикой эпических сказаний и рыцарских романов. Этот уникальный памятник средневековой словесности стал связующим звеном между противостоящими друг другу литературными течениями. Он пересказывал возвышенные, но зачастую шаблонные сюжеты куртуазных сказаний живым, выразительным языком базарной площади и ярмарочного балагана; он сам был таким балаганом, литературным эквивалентом народного гуляния – карнавала, безудержного и подчас циничного, лишенного сострадания к слабым и почтения к сильным.

Несмотря на то, что формальным правителем животного царства в «Романе о Лисе» является Нобль, смысловым и энергетическим центром этого мира выступает Ренар. Лис здесь не просто трикстер, зачинщик и исполнитель дерзких авантюр и жестоких проказ, – он полубог этого иллюзорно спокойного и благоустроенного мирка: в конечном счете, именно он решает судьбу своих недругов и вообще обитателей звериного сообщества – кого ждет виселица или тюрьма, а кого повышение по службе. Каким бы справедливым и милосердным ни рисовали сочинители короля Нобля, последнее слово в браншах всегда остается за Ренаром, который вершит правосудие по своему усмотрению.

Хотя заглавный персонаж средневекового «Романа о Лисе» весьма далек от канонического преставления о народном герое, освободителе и защитнике угнетенных¹⁵, его презрение к «чинам», отвага и острый ум импонировали городскому сословию, видевшему в Лисе обличителя пороков привилегированных классов – феодалов и духовенства. Это отчасти объясняет большую популярность животного эпоса как у средневековой читательской аудитории, так и среди сочинителей. Основной корпус «Романа о Лисе», насчитывавший чуть менее тридцати «ветвей», был завершен к середине XIII века, однако продолжал свое путешествие по странам Европы еще несколько столетий.

Титул второй литературной родины Лиса оспаривают друг у друга Нидерланды и Германия. Голландская версия похождений Ре-нара (превратившегося в Райнеке) появилась примерно в середине XIII века, немецкая – несколько раньше: около 1180 года поэт по прозвищу Генрих Лицемер выполнил перевод-переложение нескольких браншей старофранцузского эпоса, однако его поэма сохранилась лишь частично, и немцы знакомились с историей похождения Лиса по переводам с голландского, самый известный из которых появился в 1498-м году.

Неблагоприятные политические обстоятельства, в которых оказалась Германия в XVII–XVIII веках – войны, религиозные распри, феодальная раздробленность – привели к тому, что литература и культура этой страны существенно отставала в развитии от европейских соседей, что не могло не удручать немецких просветителей. В то время, как рафинированные читатели из числа аристократии и подражавшей ей зажиточной буржуазии предпочитали переводную литературу или не слишком искусные подражания французским и английским писателям, простая публика сохраняла пристрастие к полусредневековым, примитивным развлекательным жанрам – балаганным представлениям или непристойным побасенкам. Подлинно национальная литература на немецком языке практически не развивалась вплоть до середины XVIII столетия…

На этом фоне интерес к фольклорным сюжетам и местным героям – а Ренар за несколько веков успешно «натурализовался» в Германии – вполне объясним: просветители отчаянно пытались излечить отечественную литературу от болезни подражательства, напоминая ей о лучших образцах немецкой словесности прошедших веков. Нельзя отметить без иронии, что Иоганн Кристоф Готшед (1700–1766), способствовавший появлению Ренара на книжных прилавках и в библиотеках в середине XVIII века, заслужил не слишком лестную репутацию среди современников именно усиленной пропагандой французских канонов и образцов в литературе – за неимением отечественных. Его переиздание «Рейнеке-лиса» появилось в 1752-м году, и представляло собой подлинно филологическое произведение: Готшед добавил к собственноручно выполненному новому переводу предисловие с обзором источников и критическим комментарием. Это нельзя было назвать триумфальным возвращением Лиса, однако издание Готшеда, безусловно, способствовало возрождению интереса широкой публики к памятникам национальной литературы, а также создало своего рода творческий импульс, побудивший Гете – уже в расцвете его литературной славы – обратить внимание на этот колоритный литературный памятник, нуждавшийся в некоторой реставрации.

Гете, в отличие от многих других просветителей, проявлял живой интерес к родной культуре (что не мешало ему восхищаться, к примеру, искусством Италии) и народному творчеству – он хорошо знал немецкий фольклор, что отразилось в его балладах; национальное прошлое тоже привлекало и вдохновляло его. В своей знаменитой трагедии «Гец фон Берлихинген» (1773) он описывает эпизоды Крестьянской войны в Германии, для «Фауста» выбирает сюжет, берущий свое начало в Средние века. Однако обращение к «Рейнеке-лису» было продиктовано не столько «антикварными» или патриотическими настроениями поэта, сколько стремлением переосмыслить современные ему исторические события, которые радикальным образом повлияли на жизнь всей Европы и затронули самого Гете: в составе свиты герцога Карла-Августа поэт посетил охваченную революционным пламенем Францию и стал свидетелем нескольких важных сражений антифранцузской военной кампании, в частности, битвы при Вальми.

Хотя Гете был впечатлен величием и масштабностью происходящих у него на глазах политических катаклизмов, он не разделял энтузиазма некоторых своих прогрессивных соотечественников, с ликованием приветствовавших падение тиранического режима во Франции. По мнению великого писателя, Германия не была готова к таким радикальным политическим преобразованиям, и опыт мятежных соседей мог погубить его многострадальную родину, ослабленную неумелым правлением многочисленных князьков и внутренними раздорами. В одном из стихотворений, написанных по следам революционных событий, Гете призывает «сильных мира» «обдумать Франции горький удел». Однако полученные во время антифранцузской кампании впечатления подталкивают Гете к размышлениям об упадке монархии, предваренном длительным процессом нравственной деградации, охватившей феодальное общество. Сюжеты и образы поэмы про Лиса, привлекшие внимание поэта в этот период, позволяют ему облечь свои мысли в яркую и оригинальную художественную форму, превратив историю Рейнеке одновременно и в политический памфлет, и в злободневную сатиру, и в способ переосмыслить тягостные воспоминания об увиденном во Франции.

Гете был очень впечатлен судом над Людовиком XVI, и использовал воспоминания о нем для изображения суда над Рейнеке. Возможно, сцена суда в поэме также отражает впечатление Гете от знаменитого процесса по делу с ожерельем Марии-Антуанетты в 1765-м году – эта афера очень заинтересовала Гете, и он пристально следил за ее развитием, рассматривая этот скандал как симптом морального упадка французской монархии: «Еще в 1785 история с ожерельем произвела на меня неизгладимое впечатление. В разверзшейся бездне безнравственности этого города, двора и государства мне виделись призраки самых чудовищных последствий, от коих видений я еще долго не мог избавиться», пишет Гете в своих автобиографических «Анналах». Если выдвигать другие гипотезы о прототипах персонажей поэмы, то нельзя не упомянуть скандально знаменитого авантюриста и шарлатана, графа Калиостро (1743–1795). Гете был заинтригован этой фигурой, и с любопытством следил за ее перемещениями по охваченной политическими катаклизмами Европе. Во время пребывания в Италии Гете даже разыскал семью графа Калиостро (Джузеппе Бальзамо), о чем впоследствии подробно писал в своем «Итальянском путешествии». Судьбы прославленного афериста и вымышленного пройдохи Рейнеке весьма схожи: в обеих фигурируют драгоценности и мифические клады, благосклонность прекрасных дам и благоволение правителей, а главное – интриги, козни и мистификации.

Гете «присматривался» к Рейнеке не один год: еще в подростковом возрасте в одном из писем к сестре он упоминает Готшедов пересказ поэмы, а в 1783-м году на аукционе приобретает офорты с иллюстрациями к «Рейнеке-лису», выполненными Аллартом ван Эвердингеном еще в XVII веке и использованными Готшедом для оформления его издания. Таким образом, замысел написать свой поэтический пересказ известной, но слегка забытой читателями истории формировался у Гете постепенно, а революция и связанные с ней события лишь ускорили творческий процесс.

Гете практически ничего не изменил в сюжете своей поэмы (относительно предшествующих текстов): главная метаморфоза коснулась формы, а не содержания. Отталкиваясь в равной степени от суховатого прозаического пересказа Готшеда, и от «прыгающего», неровного ритма народного немецкого стиха – книттельферза – Гете обращается к величественному и плавному гекзаметру, тем самым решая сразу несколько задач. Первая из них – безусловно, пародийная¹⁶: рассказ о проделках рыжего плута стихотворным размером, которым вещали древние аэды, создает эффект комического контраста в поэме. Кроме того, «Рейнеке-Лис» Гете отчасти заполняет литературную нишу, которая в Германии по ряду причин осталась пустующей: со времен «Песни о Нибелунгах» ни один по-настоящему значимый сочинитель не обращался к жанру эпической поэмы¹⁷, хотя бы с пародийными целями (как это сделал Вольтер во Франции). Гете сделал несколько попыток¹⁸ восполнить этот досадный пробел, и «Рейнеке-Лис» – бесспорно, самая удачная. Хотя к концу XVIII эпическая поэма едва ли входила в число самых востребованных у читателей жанров, Гете – подобно мифическому царю Мидасу, своим прикосновением превращавшему все в золото – своим «Рейнеке-лисом» вернул популярность и жанру, и сюжету, и герою, который, впрочем, никогда не исчезал с литературных горизонтов окончательно, просто нуждался в эффектном напоминании о себе. Подобно тому, как Гете сделал легенду о Фаусте всемирно известной (хотя до него существовало немало версий этой истории), его «Рейнеке-лис» стал связующим звеном между литературой Средних веков и Нового времени и, возможно, открыл дорогу новым представителям литературной фауны, от мудрого Лиса из «Маленького принца» до трогательного Людвига Четырнадцатого Яна Улофа.

1.Михаил Михайлович Достоевский (1820–1864) – старший брат великого русского писателя – был критиком, драматургом и публицистом. Российские читатели познакомились с «Рейнеке-Лисом» Гете именно в его переводе, изданном в 1865-м году.

2.У Эзопа – Жук.

3.Теория архетипов является частью учения К. Г. Юнга о коллективном бессознательном. Под архетипами понимаются универсальные этнопсихологические шаблоны – праформы, или первообразы, проявляющие себя в искусстве, религии, культуре. В числе глубинных архетипов, передающихся из поколения в поколение, Юнг называл архетип культурного героя, матери, мудрого старца, «темного двойника» (тени) и т. д. Со временем его концепция стала проникать в методологию других гуманитарных дисциплин – искусствознания, литературоведения – где получила несколько расширительную трактовку и пополнилась новыми элементами, постепенно утрачивая прямую связь с юнгианством.

4.Как и все архетипы, образ трикстера универсален и наднационален, поэтому может проявляться в таких, на первый взгляд, несходных между собой культурах, как древнегреческая (Одиссей, Гермес), скандинавская (Локи, Один), арабская (Ходжа Насреддин), русская (Петрушка, Иванушка-дурачок).

5.Так, литературного трикстера более современного образца – Остапа Бендера – увлекает, в первую очередь, процесс поиска стульев, а не связанное с ними богатство. Он очарован самой идеей вечно ускользающей, недостижимой цели; бриллианты здесь – лишь ее символическое воплощение.

6.Еще до появления аналитической психологии Юнга М. М. Достоевский акцентировал те черты характера Лиса, которые впоследствии ассоциировались с архетипом трикстера: «…темперамент постоянно побуждает его к удали, к проказам, и он часто без всякой пользы для себя, даже по большей части во вред себе делает разные низости из одного только удовольствия делать зло. … Блеснуть, пустить пыль в глаза, рисоваться – его страсть… он любит лгать, но лгать по вдохновению, и во лжи своей становится истинным художником» (предисловие к поэме «Рейнеке-Лис», 1865).

7.Или воспринятая им из более древних источников – возможно, восточных.

8.Например, поэт Федр, живший в первом веке, или Бабрий (II в.) – греческий баснописец, живший на территории Римской империи. Популярность сочинений Эзопа была так велика, что после его смерти корпус приписываемых ему текстов стал стремительно разрастаться, и популярные в Средние века «эзоповы сборники» включали в себя произведения самых разных эпох и авторов, объединенные лишь именем древнегреческого писателя.

9.«Вкус к аллегории был общей чертой средневекового мировоззрения, мир осмыслялся как система соответствий, в которых за каждым единичным явлением стоял его религиозный и нравственный эквивалент; поэтому ничего не было естественнее, чем изобразить вместо носителей добродетелей и пороков сами эти добродетели и пороки в олицетворенном виде», – так описывал роль аллегорического мышления в средневековой культуре крупнейший отечественный медиевист М. Л. Гаспаров.

10.Прологом к «лисьей эпопее» в западноевропейской литературе можно считать «Бегство узника» – аллегорическую поэму на латинском языке, написанную неизвестным автором из Лотарингии (вероятно, монахом) в середине XI вв. Сюжет поэмы восходит к басне Эзопа «Лев, волк и лисица», которая проливает свет на причины непримиримой вражды волка и лисы. Средневековый клирик, переложивший эту басню гекзаметром и наполнивший ее образы и мотивы аллегоризмом в христианском духе, превратил ее в развернутое эпическое повествование, которое оказало влияние на последующие переработки историй о Лисе.

11.Относящейся к животному эпосу, главным героем которого является лис Ренар (в некоторых вариантах текста – Рейнард).

12.Фаблио представляли собой небольшие по объему комические рассказы в стихах, сочетающие в себе назидательность и юмор, зачастую сниженного, непристойного характера. Фаблио были распространены во Франции, их аналогами в Германии были шванки, в Италии – фацеции и новеллы.

13.Лишь несколько поэтов, причастных к написанию «ветвей», известны поименно – например, Пьер де Сен-Клу.

14.Скорее даже, Артур-Гвиневра-Мордред, особенно в той «ветви», где король отправляется на войну и оставляет в качестве наместника Ренара, который не преминул воспользоваться ситуацией и соблазнил королеву.

15.Одним из воплощений которого можно считать персонажа голландских и немецких народных легенд Тиля Уленшпигеля. Он также являет собой тип трикстера – бродяги, задиры и озорника, однако большинство его проделок направлено на искоренение социальных пороков средневекового общества, в отличие от плутней Ренара, который руководствуется, в первую очередь, личным интересом, пусть и не всегда материальным.

16.Об этой возможности гекзаметра – в сочетании со сниженной стилистикой или развлекательной фабулой создавать комический эффект – знал еще автор древнегреческой поэмы «Война мышей и лягушек» (пародии на «Илиаду»).

17.Не считая поэмы Клопштока «Мессиада», которая была во многом ответом на «Потерянный рай» Милтона, и которую, по словам Лессинга, немцы хвалили, но не читали.

18.В жанре эпической поэмы также написано его сочинение «Герман и Доротея» (1796–97).