Kitobni o'qish: «Мудрость толпы», sahifa 3

Впереди слышались звуки творящихся беспорядков – сумасшедший грохот и гвалт наполнял богатые кварталы внутри Арнольтовой стены. Можно сколько угодно звать это Народной Армией; может быть, где-то там даже замешалась пара принципов, но если хотите знать его мнение, головорезов всегда хватает – головорезов, которым достаточно любого предлога. А многим не нужно и предлога, чтобы по-быстрому навариться в общей неразберихе. Свидетельства их работы были повсюду. Шоули приостановился, чтобы стащить красивое колечко с пальца трупа, который кто-то оставил валяться на виду. У него был дар примечать всякие мелочи.

А вот и дом. Сколько раз он стоял здесь снаружи, в тени, раздумывая о том, как отомстить? И вот, благодаря счастливому стечению обстоятельств, месть сама шла к нему в руки, нужно было только не упустить момент. Ворота были закрыты, но он стащил с себя куртку и набросил ее на прутья, торчавшие поверх стены. Все равно никто не смотрел. Разбежавшись, Шоули перемахнул через стену и скользнул в мокрый сад с кустами, подстриженными в виде каких-то птиц или бог знает чего еще. Сплошная трата денег, если хотите знать его мнение. Денег, которые по праву принадлежали ему.

Окно столовой по-прежнему плохо закрывалось, и Шоули тихонько отворил его, скользнул через подоконник и бесшумно спрыгнул в темную комнату. Он всегда был мастер ходить бесшумно. Здесь почти ничего не изменилось – темный стол, темные стулья, темный буфет с поблескивающим серебряным подносом. Который по праву принадлежал ему.

До него донеслись смех, звуки голосов, снова смех. Вроде бы женский голос – молодая женщина и мужчина постарше. Похоже, они еще не знали о том, что творится в городе. Странное дело: полсотни шагов в сторону от этого безумия, а тут словно бы самый обычный день… Мягко ступая, он прошел по коридору и заглянул в дверной проем.

После резни на улицах открывшаяся сцена выглядела необычно. Девушка лет двадцати, с массой светлых волос, стояла, разглядывая себя в зеркале виссеринского стекла, которое одно стоило, должно быть, больше, чем весь дом Шоули. На ней было надето незаконченное платье из сверкающей материи, вокруг хлопотали две швеи – молодая, с полным ртом булавок, и пожилая, которая стояла на коленях, подшивая подол. Фюрнвельт сидел в углу с бокалом вина в руке, спиной к Шоули, но в зеркале было видно, как он улыбается, глядя на эту картину.

И тут до Шоули дошло: девчонка, должно быть, Фюрнвельтова дочка! Вот как долго он ждал. Надо было бы прикончить старого мерзавца на месте, но Шоули хотел, чтобы тот знал, кто его убил. Поэтому он шагнул через порог и приподнял шляпу.

– Дамы, приветствую! – проговорил он, ухмыляясь своему отражению.

Они обернулись, обескураженные. Еще не испуганные. Это еще впереди. Шоули не мог припомнить ее имя, но Фюрнвельтова дочка выросла настоящей милашкой. Вот что бывает, когда растешь, имея все эти преимущества. Преимущества, которые по праву должны были принадлежать ему.

– Шоули? – Фюрнвельт вскочил с кресла. По его лицу разливалось восхитительное потрясенное выражение. – Кажется, я говорил тебе никогда не возвращаться сюда!

– Ты мне много чего говорил. – Шоули позволил топорику выскользнуть из рукава и ухватил его за рукоять. – Старый лицемерный говнюк!

И он ударил богача сбоку по голове.

Тот успел поднять руку, отражая удар, но лезвие все равно задело череп. Кровь брызнула через комнату.

Фюрнвельт смешно ойкнул, пошатнулся и выпустил бокал, разбившийся об пол.

Молодая швея завопила, роняя изо рта булавки. Дочка Фюрнвельта уставилась на него, на ее бледных босых ногах проступили сухожилия.

Во второй раз Шоули врезал Фюрнвельту аккурат промеж глаз – топорик со звонким хрустом вошел в череп.

Швея снова завопила. Черт, ну и противный же голос!

Фюрнвельтова дочка рванула из комнаты, проворная, как хорек, особенно если учесть, что на ней по-прежнему болталась эта недошитая тряпка.

– Проклятье! – Надо было бы достать и ее тоже, но топорик крепко засел в Фюрнвельтовой черепушке, и как Шоули ни тянул, вытащить не получалось. – А ну вернись, с-сука!

* * *

Лилотта неслась со всех ног. В голове не было ни единой мысли. Охваченная ужасом, она миновала прихожую, подстегиваемая воплями портних. Трясущимися руками отперев замок, промчалась сквозь сад, выскочила за ворота. Она бежала, сжимая в руках подобранный полупрозрачный подол свадебного платья, шлепая босыми ступнями по мокрому булыжнику.

Площадь. Люди повсюду. Ошеломленные, торжествующие, любопытные, рассерженные. Незнакомые люди, охваченные эмоциями незнакомой для нее интенсивности, превратившими их бледные искаженные лица в звериные маски. Откуда они все взялись?

На деревянном ящике стоял человек и вопил что-то насчет голосования. Ухмыляющиеся рабочие поддерживали его одобрительным ревом. Какая-то женщина с всклокоченными волосами прыгала на плечах здоровенного громилы, потрясая мечом и изрыгая ругательства в бледное небо. Сперва Лилотта собиралась закричать «На помощь!», но инстинктивное чувство заставило ее прикусить губу и прижаться к стене. Она стояла, переводя дыхание, не понимая, что происходит. Ломатели – вот это кто! Наверное, это ломатели.

Однажды ей довелось побывать на их собрании. Она держалась в задних рядах, укрывшись шалью, позаимствованной у горничной. Ей казалось, что это такой отважный поступок, она ожидала встретить гром и молнии, шум и ярость… какую-то опасность. Однако все, что она услышала, звучало так разумно! Честная зарплата. Справедливый график работы. Уважительное обращение. Даже непонятно, почему их все так боятся. Позднее, раскрасневшаяся и возбужденная, она повторила услышанные аргументы своему отцу – и услышала, что у нее нет никакого представления о сложностях управления рынком труда. Что то, что кажется ей абсолютно разумным, для некоторых ушей может прозвучать как измена. А также что благовоспитанной даме, какую он пытается из нее сделать, никогда не понадобится беспокоиться о подобных вещах.

По крайней мере, в отношении последнего пункта он жестоко ошибся.

Прихрамывая, Лилотта шла по заполоненной людьми улице. Солнце зашло за тучи, подул зябкий ветерок, начал снова накрапывать дождь. Кто-то пиликал на скрипке чересчур быструю мелодию; люди танцевали, вскрикивая и хлопая в ладоши, словно гости на какой-то особенно буйной вечеринке, а совсем неподалеку поверх ограды свисал хорошо одетый труп, капая кровью из разбитого черепа в канаву внизу.

Неужели ее отец мертв? Лилотта тихо застонала и прикусила костяшку пальца, чтобы не закричать.

И ведь были предупреждающие знаки. От поварихи она слышала, что цены на хлеб и мясо неуклонно растут. От Харбина она знала, что лояльность войск неуклонно падает. Потом было это восстание в Вальбеке. Смутная озабоченность, что могут быть новые мятежи, когда бунтовщики высадились в Срединных землях. Вести о победе короля принесли некоторое облегчение. Но потом дошли слухи о том, что к Адуе приближаются ломатели. Потом ввели комендантский час. Потом инквизиция начала аресты. Потом Закрытый совет начал устраивать показательные повешения.

Она предлагала отложить свадьбу, но ее отец был глух к ее доводам так же, как раньше к аргументам ломателей. Он и слышать не хотел о том, чтобы отсрочить счастье своего единственного ребенка из-за каких-то бандитов. Харбин высмеял идею о том, что крестьянская армия может взять столицу, так что Лилотте пришлось тоже выдавить из себя смешок – ведь молодой даме пристало во всем соглашаться с будущим мужем, во всяком случае, до свадьбы. Так они убедили себя, что этого не может произойти.

На этот счет они также жестоко ошиблись.

Она почти не узнавала улиц, на которых выросла, – их затопили обезумевшие люди, увлекаемые незримыми течениями веселья и гнева. Она ужасно замерзла. Хоть она и не плакала, из глаз и носа текло не переставая. Ее голые плечи были холодными и влажными от мороси; ее босые ноги были сбиты безжалостными булыжниками мостовой. Дыхание вырывалось перепуганными всхлипами, кожу под недовышитым жемчужным корсажем покрывали мурашки.

Лишь сегодня утром ей казалось так важно, чтобы все гости получили приглашения! Чтобы они с Харбином не спутали слова клятвы. Чтобы подол ее платья был подшит на нужной высоте. Теперь подол ее платья был черным от дорожной грязи, и, помогай ей Судьбы, в бурых пятнах крови ее отца… Все перевернулось с ног на голову и вывернулось наизнанку.

Лилотта продолжала ковылять вперед, сама не зная, где находится и куда направляется. Ее платье зацепилась непришитой оборкой за сломанную изгородь, и она едва не полетела на землю от неожиданного рывка. Кто-то засмеялся, еще кто-то захлопал в ладоши. В любой другой день доведенная до отчаяния босая девушка в забрызганном кровью свадебном платье привлекла бы к себе некоторое внимание. Но сегодня в этом не было ничего примечательного. Весь город, весь мир сошел с ума.

Над крышами промелькнул парапет Цепной башни – самой высокой башни в Агрионте, – и Лилотта застонала от облегчения. Но когда она, запыхавшаяся, выбежала на каменный тротуар возле рва, ее радость сменилась ужасом.

Через этот мост она лениво переходила счастливыми летними днями, вместе с другими богатыми отдыхающими, направляясь в парк Агрионта, чтобы посмотреть на людей и показать себя, поаплодировать фехтовальщикам на летнем турнире… Она вспомнила, как улыбалась при виде утят, чинной цепочкой плывущих следом за матерью, как они с Харбином считали зеленые, красные и лиловые листья водяных лилий в тот день, когда он сделал ей предложение. Все было так живописно!

Теперь ворота были закрыты. Перед ними теснились люди, колыхался отчаянный лес рук, к надвратной башне летели вопли с просьбами впустить. Пожилая женщина в изысканном платье скребла по дереву ногтями. Лилотта, пошатываясь, перешла мост и присоединила свой голос к остальным. А что еще ей оставалось?

– Помогите! – верещала она. – Помогите!

Бледный человек в красном шарфе смотрел куда-то за ее спину, и она обернулась, следуя за его взглядом. Вся ширина Прямого проспекта была заполнена приближающейся толпой. Над головами колыхались транспаранты, блестели наконечники копий и доспехи.

– О нет, – прошептала Лилотта.

У нее больше не было сил бежать. Ей больше некуда было бежать. Неподалеку горел дом; клубы дыма выкатывались из верхних окон в брызжущее дождем небо.

Люди принялись разбегаться, сбивая друг друга с ног, топча друг друга в бессмысленной спешке. Лилотта получила локтем в лицо и пошатнулась, чувствуя вкус крови во рту. Ее нога запуталась в порванном платье, парапет ударил ее по коленям, и, отчаянно ахнув, она полетела кувырком.

Ров не был таким уж глубоким, но даже несмотря на это, вода с размаху ударила ее, лишив дыхания, и засосала в глубину в потоке пузырьков. Ее чудесное воздушное платье мгновенно превратилось в мертвый груз – ткань сковывала движения, тащила вниз. У нее не оставалось никаких сил. Даже на ужас. Какая-то ее часть хотела просто отпустить все и погрузиться на дно, но другая часть не соглашалась сдаваться, заставляя ее биться, бороться, дрыгать ногами.

Лилотта всплыла, отхаркивая грязную воду, сражаясь с гущей цепких, липнущих к телу водяных лилий, вблизи оказавшихся гораздо менее живописными. Ее окружала темнота – она была под мостом. Девушка прижалась к склизким камням; на лицо налипли мокрые волосы, в ноздрях стоял запах гнилых овощей.

Неподалеку, лицом вниз, плавал труп. Едва различимая в полумраке намокшая одежда, спутанные волосы… Вот он медленно повернулся, ткнулся в покрытую мхом стену рва, и его потащило прочь. Как знать, кто это мог быть? Как знать, кто такая она сама? Как знать, будет ли она еще жива через час? Все изменилось.

Народная Армия пришла в город. А она – разве она не народ? Когда она стала их врагом? Лилотта крепко зажмурилась, дрожа в ледяной воде, и перестала пытаться сдерживать рыдания – все равно никто не мог их услышать в оглушающем шуме толпы наверху. Грохот сапог, лязг металла, звон стекла, дребезжание колес… Демон с тысячью голосов.

– Хлеб! Дайте нам хлеба!

– Пускай Закрытый совет выйдет к людям!

– Великая Перемена наступила!

– Открывайте ворота, сукины дети!

– Впустите нас, или мы сами войдем!

И громче всего остального – буравящий воздух безумный визг:

– Тащи сюда его гребаное величество!

* * *

– Тащи его сюда! – надрывалась Матушка Мостли, проталкиваясь вперед.

Они дошли до самого Агрионта, в кои-то веки готовые взять правосудие в свои руки, вместо того чтобы, поджав хвост, отдаться на милость королевского. Но теперь люди умерили свою прыть, то ли из каких-то крупиц былого почтения к прежним хозяевам, то ли, по крайней мере, из страха перед ними. При входе на мост толпа замешкалась.

– Там наверху солдаты, – сказал кто-то. – Королевская гвардия. У них луки!

Глаза Матушки Мостли были уже не те, чтобы различить с такого расстояния, гвардейцы там или не гвардейцы. Вся надвратная башня казалась ей большим темным пятном, нависшим над головами толкающихся впереди. Конечно, гвардейцы не смогут перебить целую толпу, но некоторых они наверняка достанут, и никто не горел желанием оказаться первым.

Но Матушку Мостли так просто не запугаешь! Ее отец пытался это сделать, когда она была еще девчонкой, и она ткнула его вязальной спицей и сбежала из дома. Ее первый муж пытался это сделать, и она ткнула его разделочным ножом и сплавила его тело в канал. Стирийцы тоже пытались, когда наводили в Арках свои порядки. Они потребовали с нее денег, а она сказала им, чтобы убирались, откуда пришли. Тогда они ее избили – но она поправилась. Они отчекрыжили ей два пальца – но она в тот же день снова взялась за стирку. Они разбили ей дверь, разбили ставни, разбили лоханки – но она нашла себе новые. В конце концов, пришел их начальник, и она была уверена, что он ее убьет, но он только уважительно кивнул. «Пускай она не платит», – сказал он. Она одна на всем районе!

Теперь это знали все, каждая последняя собака в Арках: Матушку Мостли не запугать никому. Ни стирийцам, ни королевским гвардейцам, никому.

Так что она протолкалась сквозь толпу, подобрав юбки и заткнув их за пояс, как всегда, когда ее ждала работа. Она распихивала людей, пробираясь все дальше вперед, – то, что она так или иначе делала всю свою жизнь, – при помощи локтей, выпяченного подбородка и своего грубого зычного голоса:

– Прочь с дороги!

Она прокладывала себе путь среди этих больших, вооруженных, защищенных доспехами мужчин, которые по-прежнему неуверенно перетаптывались на месте. Снаружи они, может, и твердые, но там, где нужно, у них сплошная мякоть. Матушке Мостли судьба с рождения не отпустила особой мягкости, а жизнь в прачечной выщелочила последние остатки, сделав ее не более покладистой, чем моток проволоки.

Наконец оказавшись на пустом мосту, Матушка окинула стену с ее надвратной башней, зубцами и бойницами тем же мрачным уничтожающим взглядом, каким смотрела на людей, которые были должны ей деньги.

– Я женщина Союза! – проревела она. – Пятьдесят лет я работаю без продыху! Меня так просто не запугаешь, слышите вы?

Сзади послышались подбадривающие крики, свист и хлопки, словно люди смотрели представление цирка уродцев.

– Тащите сюда эту стирийскую суку! – завопила она снова в сторону стены, потрясая ножом. – Королевскую мамашу!

– Ее там нет! – крикнули из толпы. – Сбежала в Стирию, уж несколько месяцев как!

Матушка Мостли бросила испепеляющий взгляд на надвратную башню. Та по-прежнему оставалась расплывчатым пятном, но она знала, что там, наверху, стоят люди. И она не даст этим ублюдкам себя запугать.

Она сделала еще один шаг вперед.

– Тогда тащите этого сучьего сына, нашего короля!

* * *

Ритингорм приложил рот к бойнице и проревел во всю мочь, на какую был способен его голос:

– Стойте! Именем его величества!

Он отступил назад, чтобы взглянуть на результат. Прежде эти слова всегда оказывали магическое действие, волшебным образом рождая повиновение. Однако сейчас заклинание внезапно перестало работать.

– Я приказал вам остановиться, черт подери!

Очень может быть, что в толпе его просто не услышали за всем этим гамом. Он сам-то себя едва слышал, так колотилось у него сердце.

В начале этой недели маршал Рукстед обратился к их полку. Сказал, что они – последняя линия обороны. Что поражение немыслимо, а отступление невозможно. Ритингорм всегда восхищался Рукстедом. Великолепная борода. Безупречная отвага. Офицер высшей пробы, такой, каким бы хотел быть он сам. Однако сейчас Рукстед выглядел каким-то взъерошенным, даже его борода была в беспорядке. Теперь Ритингорм понимал почему.

Толпы народа продолжали валить из городских кварталов по ту сторону рва, сбиваясь во все более плотную пробку в конце моста. Ломатели! Изменники! Здесь, возле самых ворот Агрионта! И так много! Он едва мог в это поверить. Вот они начали понемногу заползать на мост. В особенности бросалась в глаза одна женщина, шедшая впереди всех, – какая-то грязная крестьянка, черт ее подери, с юбкой, заткнутой за пояс, так что были видны ее бледные, жилистые ноги. Она размахивала ножом, что-то пронзительно вопя – он не мог различить слова. Что-то про какого-то сына.

– Невообразимо! – прошептал Ритингорм.

Если бы он прочел об этом в каком-нибудь романе из тех, что читала его сестра, то решил бы, что это сплошные выдумки.

Надо отогнать их от ворот. И вообще убрать с этого моста. Надо преподать им урок, черти б их драли!

Ритингорм указал на вопящую женщину:

– Пристрелить ее!

* * *

– Сэр? – переспросил Парри, моргая.

Черт, как пересохло во рту! Приходилось постоянно облизывать губы.

Капитан Ритингорм подошел к нему и ткнул пальцем в бойницу. Он стоял совсем близко, так что Парри слышал звук его дыхания, отдающийся от стен тесного караульного помещения. Так близко, что Парри ощущал его запах. Должно быть, капитан пользовался каким-то парфюмом: от него пахло лавандой. Белый от ярости, он снова ткнул пальцем вниз, показывая на ту прачку:

– Я сказал: пристрелить ее!

Парри снова облизнул губы. Лук у него был наготове, в этом можно было не сомневаться. Его руки сами все сделали за него, следуя привычному распорядку. Он вскинул лук, прицелился, четко и аккуратно. Странное дело: она напомнила Парри его мать. Та тоже вот так подтыкала юбки, когда готовилась мыть полы.

– Ну, стреляй!

Парри был готов повиноваться. До сих пор он всегда повиновался приказам. Но его рука не хотела отпускать тетиву! Женщина подходила все ближе, вопя во весь голос – и это еще больше усиливало ее сходство с его матерью. Люди, следуя ее примеру, принялись тоже понемногу выдвигаться на мост, ближе к воротам.

Он еще раз облизнул губы. Черт! Как-то это неправильно – вот так взять и пристрелить ее.

Парри медленно опустил лук.

– В чем дело?!

Парри снял стрелу с тетивы и, не зная, что с ней делать, спрятал за спину.

– Это неправильно, – проговорил он.

Ритингорм ухватил его за отвороты мундира:

– Я отдал тебе приказ!

– Это верно. – Все теперь смотрели на них. – Мне очень жаль, сэр.

Ритингорм потряс его.

– Что это, черт возьми, а? Измена?

Что он мог ответить? Он только моргнул и сглотнул, стискивая за спиной стрелу, и покачал головой.

– Нет, сэр… не думаю. – Честно говоря, он и сам не знал. – Просто… как-то это неправильно.

Ритингорм отшвырнул его к стене. По бокам его узкого лица сжимались и разжимались мускулы челюстей.

– Сержант Хоуп!

– Сэр! – рявкнул сержант.

Ритингорм ткнул пальцем в Парри:

– Убейте этого человека!

* * *

Сержант Хоуп, опустив голову, разглядывал свой короткий меч. Широкий клинок, попав в длинную полосу света из бойницы, поблескивал в полумраке. За своим старым капитаном Хоуп был готов идти хоть в ад. Он и ходил – тогда, в Стирии. Но не за этим маленьким говнюком. Этим мелким ублюдком с его чистым выговором, с его бледным лицом и тонкими пальцами, с его треклятым парфюмом. В особенности когда он приказывает убивать хороших людей. Приказывает стрелять в жителей Адуи. Сержанту пришло на ум, что у него больше общего с ломателями, распевающими песни по ту сторону моста, чем с этим Ритингормом. Это ведь просто люди. Люди, которые хотят, чтобы их выслушали. Люди, которые с трудом сводят концы с концами, в то время как другие имеют в десять раз больше, чем им нужно.

Двадцать лет он делал то, что ему велели. Никогда не думал о том, что может быть по-другому. Но сейчас, вдруг, в одно мгновение, словно у него под носом щелкнули пальцами, он решил, что с него хватит.

– Нет, – сказал он.

Ритингорм как-то странно ухнул, его рот и глаза расширились от неожиданности, когда короткий клинок вошел в его выглаженный форменный китель. Хоуп вытащил меч, и Ритингорм слабо схватился за его плечо, надувая щеки. Сержант отпихнул его, снова поднял меч и рубанул Ритингорма по черепу. Брызнула кровь. Его всегда удивляло, как много в человеке крови.

Несколько мгновений Хоуп смотрел на труп капитана и моргал. Он чувствовал необычайную легкость в голове. Да и во всем теле, если на то пошло. Словно с его плеч свалился тяжело нагруженный мешок.

Через прорези бойниц он видел, что на мосту уже полно народа. Ворота внизу скрипели под напором теснящейся толпы.

Хоуп повернулся к своим людям. Те смотрели на него во все глаза – Парри и остальные. Такие молодые… Хорошие ребята. Неужели он тоже выглядел таким юнцом, когда впервые завербовался? Они не знали, что сказать. Что делать. Хоуп тоже не знал, но что-то делать было надо.

Он показал мечом на лестницу:

– Сдается мне, нам лучше открыть ворота.

* * *

Лыба услышал тяжелый удар поперечного бруса, лязг засовов, а потом ворота поддались напору, и толпа хлынула вперед, словно река, прорвавшая плотину в наводнение. Людей прижимало к нему с такой силой, что он боялся, как бы кто-нибудь не напоролся на шип с тыльной стороны его боевого молота.

Вот какая-то горничная в съехавшем на лицо чепчике. Вот мастеровой – должно быть, колесник или бондарь. А тот парень выглядит не лучше какого-нибудь бродяги. Здесь были горожане Адуи, присоединившиеся только сегодня, были жители Союза, присоединившиеся во время их похода через Срединные земли. И все они смешались с Первым полком ломателей – такими людьми, как Лыба, людьми, которые прошли несколько войн в Стирии, потом участвовали в хлебных бунтах в Колоне, потом сражались на фабриках в Вальбеке и, наконец, вооруженные доброй инглийской сталью, отправились освобождать себя от тирании. Теперь все эти жертвы, вся эта борьба, в конце концов, принесут плоды – Великая Перемена наконец-то наступила!

Они восторженно ломились через проход, ведущий в гнилое сердце прежнего порядка – в Агрионт. По обе стороны вздымались великолепные здания. А вот и площадь Маршалов, где Лыба когда-то, еще мальчишкой, видел летний турнир и вопил до хрипоты, когда Джезаль дан Луфар побил Бремера дан Горста в финальном поединке.

Сегодня здесь тоже сверкали клинки. Поперек площади протянулась двойная цепь солдат, неровная, построенная в спешке. Щиты и оружие торчали во все стороны; офицер сорванным голосом выкрикивал команды.

Ломатели ринулись вперед. Им не нужна была команда. Они не смогли бы остановиться, даже если бы захотели, так сильно их подпирали сзади. За их плечами была вся Народная Армия, вплоть до последнего замученного работяги в Союзе. Но Лыба и не хотел останавливаться. Он хотел разнести всю эту затхлую лавочку вдребезги. Всех этих жадных ублюдков, которые посылали его друзей умирать в Стирии, умирать на фабриках, умирать в застенках. Он хотел выжечь всю эту гниль и сделать так, чтобы страна принадлежала своему народу.

Лыба выбрал, на кого будет нападать, – тот выглядывал поверх щита, и в его глазах было отчаяние. В реве Лыбы звучали ненависть, радость, торжество; каменные плиты заскользили под его ногами; его братья вокруг ринулись вместе с ним к свободе.

Их щиты с грохотом столкнулись. Они боролись, напрягая силы; Лыба мельком увидел оскаленные зубы своего противника, его расширенные глаза. Потом внезапно давление исчезло, тот пошатнулся, и Лыба увидел, что Ройс проломил ему шлем своей алебардой.

На самом деле это была просто бойня. Роялисты уже дрогнули, уже начали разбегаться, уже устремились к огромным статуям в дальнем конце площади; ломатели преследовали их с гиканьем и улюлюканьем, оставив Лыбу пялиться на мертвого солдата в пробитом шлеме.

И тут ему пришло в голову, как легко он сам мог бы оказаться в этой цепи, если бы все сложилось немного по-другому. Если бы, вернувшись из Стирии, он остался в армии, вместо того чтобы плюнуть и уйти. Лишь бросок монеты отделял его от этих мертвецов…

– Ты герой! – Какая-то женщина с тяжелым подбородком и подвязанными красным шарфом волосами запрокинула к нему лицо и влепила ему в челюсть сочный, мягкий поцелуй. – Вы все тут настоящие герои!

* * *

Солдат посмотрел на нее сверху вниз, недоуменно моргая, в съехавшем набок шлеме. «Удивлен, – подумала она, – но вроде не разочарован». Аднес так давно не целовала мужчин, что уже не знала, как определить реакцию. Впрочем, ею владело не столько романтическое чувство, сколько радость от того, что у нее опять есть надежда. Хотя… может быть, романтическое чувство здесь тоже было, потому что он ухватил ее за затылок и начал целовать в губы, и она прильнула к нему (что было довольно неудобно по причине его жесткой кирасы), и по всему ее телу прошла волна огромного тепла, и она жадно присосалась к его языку, у которого был вкус лука, и это был замечательный вкус.

Ей бы никогда и в голову не пришло, что она может вот так взять и поцеловать незнакомого человека, но сегодня все было по-новому, королевских солдат побили, все прежние правила были отменены, и солнце снова вышло из-за туч, так что доспехи солдат заблестели, и засверкали маленькие лужицы на каменных плитах площади. Наверное, это и была свобода?

Поток радостных людей растащил их в разные стороны, потом опять бросил друг к дружке, пронес через площадь Маршалов, вверх, по величественным ступеням Круга лордов и внутрь, через инкрустированные двери. Аднес подняла взгляд к куполу, высоко-высоко вверху – и повсюду вокруг, в огромной и тяжелой тишине, сотни людей, никогда в жизни не предполагавших, что им доведется войти в эти двери, также поднимали головы.

Она смотрела на позолоту, разноцветный мрамор и дерево редких пород, на золотые солнца, вышитые на подушках скамей, и витражные окна с изображениями сцен, которых она не понимала. Лысый человек, протягивающий корону… Бородатый человек с мечом, стоящий над двумя другими… Молодой человек, озаренный лучом солнца, в стороне от толпы… Все здесь было полно безукоризненной роскоши. Абсолютно ничего общего с фермой, которую она покинула, когда мимо проходила Народная Армия, – где они спали на соломе на полу своей хибары, сдирали руки до мяса на работе, а местный землевладелец обращался с ними так, словно они хуже, чем грязь.

Что ж, теперь они стали хозяевами.

Ризинау внесли на золоченом кресле, должно быть, выдранном из какого-нибудь здешнего помещения, какого-нибудь кабинета или залы. Аднес схватилась за одну ножку, добавив свою руку к лесу рук, помогающих его нести, и Ризинау засмеялся, и они все засмеялись, и восторженная толпа разразилась радостными воплями, и они пронесли колыхающееся кресло вниз по проходу между полукруглыми рядами скамей и установили посередине, прямо на Высоком столе.

Наверху, на галерее для публики, было полно народу, они пели и хлопали в ладоши. Эхо их радостных криков прыгало по всему огромному пространству, наполняя его жизнью, какой в нем не бывало с тех пор, как возвели этот купол. Среди людей оказалась цветочница с мешком лепестков; она бросала их вниз целыми пригоршнями. Они порхали, словно бабочки, между столбов разноцветного света, устилая ковром плиты пола внизу. Аднес никогда не видела ничего более прекрасного. Ей поневоле пришли на память могила ее мужа и могилы ее сыновей, там, в лесу, где растут дикие цветы, и все в ее глазах расплылось от слез. Столько радости и столько боли одновременно! Ей казалось, что ее грудь сейчас разорвется.

– Вы воплотили мечту в жизнь, друзья мои! – гремел Ризинау, и ему отвечал рев настолько громкий, что у Аднес заныли зубы и зазвенело в ушах, а сердце застучало как ненормальное.

– Ризинау! – вопили люди. – Ризинау!!

И Аднес присоединила к их крику свой всхлипывающий, бессмысленный вой, протягивая к нему руки.

– Равенство, братья мои! Единство, сестры мои! Начнем все с нуля! Страна, которой управляют все – в интересах всех! На смертном одре вы будете вспоминать – и вспоминать с улыбкой, – что были здесь! В тот день, когда Круг лордов стал Кругом общин! В день Великой Перемены!

Аднес рыдала, не сдерживаясь, и повсюду вокруг нее мужчины и женщины плакали и смеялись одновременно.

Сегодня сбывались все их мечты. Сегодня был рожден новый Союз.

Тот солдат схватил ее за руку, и на его лице тоже были слезы, но и улыбка тоже. «У него приятная улыбка», – подумала она.

– Я не знаю, как тебя зовут.

– Кому какое дело?

Она стащила с него шлем, чтобы запустить пальцы в его пропотевшие волосы, и они снова принялись целоваться.

* * *

Эттенбек выскользнул через боковую дверь Круга лордов на узкую улочку позади здания. Он-то думал, что будет здесь в безопасности! Где может быть безопаснее, чем в самом сердце Союза? Но теперь ломатели проникли внутрь. Он слышал, как они там веселятся. Он слышал, как они ломают двери и крушат мебель во всех окрестных домах!

Должно быть, так это выглядело, когда гурки напали на Союз и в Агрионт проникли едоки. Он помнил, как его дядя рассказывал об этом, устремив неподвижный взгляд водянистых глаз в пространство, словно видел там невообразимые ужасы. Но здесь-то были не какие-нибудь там чародеи-людоеды, не неведомые бесчеловечные демоны, не адепты запретных знаний! Самые обыкновенные люди.

В здании Комиссии по Землевладению и Сельскому хозяйству лопнуло окно, и из него вылетел стол, разбившись о мостовую неподалеку. Эттенбек чувствовал, как у него по черепу стекают струйки пота. Пот лился из него, словно из сжатой губки. Требовались последние остатки самоконтроля, чтобы не сорваться на отчаянный бег. Стены дворцового комплекса, возможно, еще держатся. Если только добраться дотуда…

– Вон еще один! – Он услышал стук шагов откуда-то со стороны зданий. – Держи его!

Теперь он бросился бежать – но убежал недалеко. Кто-то рванул его за руку и швырнул на землю. Мелькнуло бородатое лицо, новенькие с виду доспехи… Его снова втащили наверх, ухватив за локоть. Странная шайка – точно таких же людей можно видеть на любом крестьянском рынке. Только в этих клокотала ярость.