Kitobni o'qish: «Эмма», sahifa 6
– Ах, вот то стихотворение, что вы у нас давеча оставляли. Мы вам очень за него признательны. Оно привело нас в подлинный восторг, и я решилась даже записать его в альбом мисс Смит. Надеюсь, ваш друг не будет в обиде. Разумеется, две последние строки я переиначила.
Мистер Элтон, по всей видимости, не знал, как на это ответить. Пробормотав что-то касательно оказанной ему чести, он растерянно поглядел на Эмму и на Харриет, а затем взял со стола раскрытую тетрадку и принялся изучать ее с большим вниманием. Желая сгладить неловкость момента, Эмма с улыбкой произнесла:
– Я прошу вас извиниться за меня перед вашим другом, но загадка, удавшаяся так славно, не должна быть достоянием лишь вас двоих. Тот, кто пишет столь изящно и по-рыцарски, получит одобрение любой женщины.
– Я не колеблясь могу сказать… – начал викарий, хотя на деле изрядно колебавшийся. – Вот что я вам скажу: ежели мой друг чувствует так же, как я, и ежели бы он видел, как я вижу, какой чести удостоилось скромное его произведение, то он, я нимало не сомневаюсь, счел бы сей миг счастливейшим мгновением своей жизни.
Кончив этот монолог и положив третрадку на стол, гость поспешно откланялся, и Эмма вздохнула с облегчением: как ни благонравен и ни любезен мистер Элтон, напыщенность его речей пробуждала в ней почти необоримое желание рассмеяться. Не в силах более противиться означенному позыву, она выбежала прочь, предоставив Харриет в одиночестве упиваться сладостными предчувствиями.
Глава 10
Была уже середина декабря, однако до сих пор погода не чинила барышням серьезных препятствий в регулярном совершении моциона, а потому утром следующего дня Эмма решила посетить бедную семью, жившую в небольшом отдалении от Хайбери.
Путь к одинокой хижине пролегал по Викариевой дороге. На этой тропе, отходившей под прямым углом от главной деревенской улицы (широкой, хотя и неправильной), стояло, как следует из ее названия, благословенное жилище мистера Элтона. Пройдя с четверть мили и миновав несколько небольших домишек, путник видел довольно неказистое старое здание, подступившее к дороге едва ли не вплотную. Столь неудобно расположенное, оно много выиграло в наружной привлекательности благодаря стараниям нынешнего своего владельца. Приблизившись к пасторскому дому, две юные дамы не могли не обратить на него внимательного взора и не замедлить шага.
– Ну вот, Харриет, сюда вы в скором времени отправитесь вместе с вашей тетрадкой.
– Ах какой миленький, какой чудесный дом! Мисс Нэш так хвалила эти желтые занавески!
– Теперь я нечасто хожу этой дорогой, – сказала Эмма, – однако, когда появится повод, постепенно освоюсь среди многочисленных изгородей, ворот, прудов и аллей этой части Хайбери.
Харриет, доселе, как оказалось, никогда не бывавшая в доме викария, выказала до того живое любопытство, что Эмма, взвесив все обстоятельства, могла усмотреть в этом лишь свидетельство любви, ибо здание было в той же степени «чудесно», в какой ум мисс Смит «быстр».
– Хорошо бы войти, но не могу подыскать благовидного предлога. Нет никакого слуги, о котором я могла бы расспросить экономку, нет и записки от папеньки.
Эмма задумалась, но ничто не шло ей на ум. Прождав в молчании несколько минут, Харриет заговорила:
– До чего все же удивительно, мисс Вудхаус, что сами вы такая прелестная, а до сих пор не вышли замуж и даже не обручены!
Эмма, смеясь, ответила:
– Собственная моя прелесть еще не причина для вступления в брак. Прелестными должны казаться мне другие, вернее, другой. Кстати сказать, я не только теперь не намерена выходить замуж, но и в дальнейшем едва ли пожелаю.
– Ох! Неужто вы можете так говорить? Ушам своим не верю!
– Чтобы я переменила свое мнение относительно замужества, мне должен встретиться кто-то такой, что будет много превосходить всех, кого я знала до сей поры. Мистер Элтон, – пояснила Эмма, исправляя невольную оплошность, – не в счет. Да я, пожалуй, и не желала бы видеть такого необыкновенного мужчину. Искушение мне ни к чему, ведь сделаться еще лучше моя жизнь уж не может. Значит, выйдя замуж, я вскоре должна буду пожалеть об этом шаге.
– Боже мой! До чего странно слышать подобные речи от женщины!
– Я чужда всего того, что обыкновенно побуждает девиц к замужеству. Будь я влюблена, это, само собой, меняло бы дело. Однако ж я никогда не была влюблена прежде и, наверное, никогда не влюблюсь впредь. Любовь не сообразна ни с укладом моей жизни, ни с моей натурой. А без любви мне нет причины отказываться от нынешнего положения, которым я вполне довольна. Состояние, простор для деятельности, положение в свете – все это у меня есть. Полагаю, лишь немногие женщины в той же мере чувствуют себя хозяйками в имениях своих мужей, в какой я вольна распоряжаться у себя дома. Нигде, нигде меня не будут так любить и так ценить. Кроме папеньки, нет мужчины, в чьих глазах я всегда была бы так хороша и так права.
– Но ведь в конце концов вы сделаетесь старой девой, как мисс Бейтс!
– Ах, Харриет, к чему вы так пугаете меня? Разве вероятно, чтобы я когда-нибудь стала похожа на это существо – глупенькое, надоедливое, вечно улыбающееся, вечно благодарящее всех за всякий пустяк без разбору, вечно болтающее обо всем подряд? О, если б я могла такое хоть в мыслях допустить, то завтра же вышла бы замуж! Но я уверена, что между нами не может быть иного сходства, кроме незамужнего положения.
– Однако ж старой девой вы все-таки станете, и это ужасно!
– Не печальтесь, Харриет, бедность мне не угрожает, а только она и делает безбрачие жалким в глазах добрейшей нашей публики. Одинокая женщина, если очень стеснена в средствах, и в самом деле неизбежно превращается в глупую и докучливую старую деву, предмет насмешек соседских детей, но ежели имеет приличный доход, то люди смотрят на нее с уважением, находя в ней разумную и приятную собеседницу. Сперва может показаться, будто порочность света – единственная тому причина, однако бедность и вправду иссушает ум, а также портит нрав. Кто едва сводит концы с концами, кто вынужденно ограничивает свои знакомства узким кругом необразованных простолюдинов, тому недолго самому сделаться грубым и сварливым. К мисс Бейтс мои слова, однако, не относятся. Бедняжка чересчур добродушна и чересчур глупа, чтобы быть мне ровней, в остальном же мила, и все ее любят, невзирая на малый доход и стародевичество. Стесненные обстоятельства не сделали из нее скряги: я убеждена, что, будь у ней всего шиллинг7, она бы шесть пенсов раздарила. У людей нет причин ее сторониться, и это славно.
– Боже правый! Но что вы станете делать? Чем будете себя занимать, когда состаритесь?
– Если я сколько-нибудь знаю свою натуру, Харриет, у меня деятельный ум, и пищи для него имеется в избытке. Полагаю, лет в сорок-пятьдесят я найду ему применение с той же легкостью, что и в двадцать один год. То, чем обыкновенно бывают заняты женские руки и головы, останется так же доступно мне, как и теперь. Во всяком случае, едва ли меня ждут большие перемены. Пожалуй, рисовать я стану меньше, зато читать – больше. Заброшу музыку, но займусь плетением гобеленов. Что до предметов любви и участия, отсутствие коих вправду составляет одно из зол незамужнего положения, то и в них я не буду испытывать недостатка: забота о детях дорогой моей сестрицы, полагаю, даст мне все, в чем только может нуждаться стареющая душа. Изведаю я и надежды, и опасения. Чувства мои не будут, конечно, равны материнским, но пылкой слепой любви я и не хочу – она лишила бы меня покоя. Ах, мои племянники и племянницы! Девочки могли бы часто гостить в моем доме…
– А знаете ли вы племянницу мисс Бейтс? Вернее, вы, должно быть, раз сто ее видали, но представлены ли вы друг дружке?
– О да, нас вынуждают знакомиться всякий раз, когда она приезжает в Хайбери. Вот уж, кстати сказать, что охлаждает мое желание становиться любящей теткой. Не дай мне бог так докучать людям разговорами обо всех маленьких Найтли вместе взятых, как мисс Бейтс – болтовней о своей Джейн Фэрфакс. Мне уже от одного имени делается тошно! Каждое ее письмо перечитывается по сорок раз, все любезности, какие она просила передать знакомым, повторяются снова и снова, ну а если она пришлет рисунок для корсажа или подвязки для бабушки, то целый месяц кряду ее тетенька ни об чем другом не говорит! При всей моей благожелательности к Джейн Фэрфакс она утомляет меня до смерти!
Праздный разговор между барышнями прекратился, когда они приблизились к цели своего путешествия. Зная сострадательность Эммы, бедняки могли так же рассчитывать на ее терпеливое участие и добрый совет, как и на утешение, проистекающее из ее кошелька. Она знала жизнь простых людей, снисходительно смотрела на их невежество и слабость перед соблазнами, чуждая романтических представлений о высокой добродетели тех, чьи умы не тронуты образованием. Горести обездоленных вызывали в ней неизменное сочувствие, а помощь ее всегда бывала дельной и оказывалась с охотой. В той хижине, которую Эмма посетила сегодня, совместно властвовали нищета и недуг. Просидев столько времени, сколько ее присутствие и советы могли приносить пользу, она собралась уходить и, покинув хижину, с чувством сказала своей компаньонке:
– Время от времени всякий из нас должен видеть такие картины. В сравнении с ними все другое кажется пустяком. Теперь, наверное, я до конца дня не смогу ни о чем думать, кроме этих несчастных созданий. А может быть, и дольше. Кто знает, когда воспоминания о них перестанут тревожить мой ум!
– О, и правда, несчастные создания! – отозвалась Харриет. – Нельзя ни о чем другом думать.
– Полагаю, впечатление и вправду не скоро исчезнет, – молвила Эмма, сходя с шаткой ступеньки, которой завершалась узкая скользкая тропка, соединявшая дом с дорогой, – очень не скоро.
Остановившись подле низкой живой изгороди, она обернулась, чтобы запечатлеть в сознании наружное убожество жилища и припомнить еще большую нищету, царившую внутри.
– О да, не скоро, – подхватила Харриет.
Приятельницы продолжили путь. Миновав то место, где дорога делала легкий изгиб, они тотчас увидали мистера Элтона, причем он был уже совсем близко, и Эмма, улыбнувшись, едва успела сказать подруге:
– Ах! Сдается мне, нашему постоянству в скорби грозит нежданное испытание. Что ж, ежели сочувствие наше было деятельным и отчасти облегчило страдания бедного семейства, полагаю, нам извинительно будет этим удовольствоваться. Если мы сделали для несчастных все, чем могли им помочь, то, продолжая скорбеть, лишь причиним себе бесплодное огорчение.
– О да, конечно! – согласилась Харриет, и уже в следующую секунду мистер Элтон присоединился к их беседе.
Сперва рассуждали о нуждах и тяготах бедной семьи, которую викарий как раз собирался посетить, и хоть теперь он решил отложить свой визит, разговор о том, что можно и что следует сделать, вышел преинтересный. Мистер Элтон повернул назад, желая сопроводить дам.
«Общность в столь благородных намерениях, единство в столь богоугодном устремлении, – подумала Эмма, – весьма способствует укреплению взаимной любви. Я даже вовсе не удивлюсь, если признание последует в самом скором времени. Он, наверно, сейчас открылся бы ей, не будь здесь меня. Ах вот бы мне исчезнуть!»
Желая оставить подругу с мистером Элтоном наедине, Эмма поспешно свернула с главной дороги на узкую тропку, что вела вверх по склону холма, но не прошло и двух минут, как увидела, что Харриет, во всем от нее зависимая и во всем привыкшая ей подражать, последовала ее примеру. Теперь оба шли за нею по пятам. Это никуда не годилось. Эмма остановилась посреди тропинки и, нагнувшись якобы затем, чтобы перешнуровать ботинок, настоятельно попросила викария и свою компаньонку продолжать путь, а она-де догонит их через полминутки. Они исполнили ее просьбу. По прошествии некоторого времени, когда медлить под прежним предлогом было уж нельзя, ей подвернулся новый: из бедняцкой хижины вышла девочка с кувшином, посланная по распоряжению своей благодетельницы в Хартфилд за бульоном. Идти рядом с ребенком, дорогой расспрашивая его, – что могло быть естественней? Именно так Эмма и поступила бы, даже не имей никаких задних мыслей: например, позволить Харриет и мистеру Элтону идти дальше, не дожидаясь ее, – однако ребенок шел быстро, а они довольно медленно, и вскоре она, сама того не желая, почти поравнялась с ними. Беседа, как она тотчас отметила, очень их увлекла: викарий оживленно говорил, Харриет слушала со вниманием и удовольствием. Отослав девочку, Эмма стала придумывать, как бы задержаться еще на какое-то время, но тут ее друзья обернулись, и ей пришлось присоединиться к ним.
Мистер Элтон продолжал говорить. К некоторому разочарованию Эммы, предметом беседы оказался вчерашний ужин у мистера Коула. Перечисляя в подробностях все, что подавалось на стол, викарий как раз дошел до сыров (стилтонского и североуилтширского), масла, сельдерея, свеклы и сладких блюд.
«От этого они, конечно, скоро перешли бы к более важным предметам, – утешала себя Эмма. – Влюбленным все интересно знать друг о друге, и всякий разговор между ними сводится к делам сердечным. Ах если бы им удалось подольше быть наедине!»
Некоторое время все трое тихо шагали рядом. Когда впереди показалась ограда пасторского дома, Эмма, движимая желанием хотя бы помочь подруге оказаться внутри, снова вдруг обнаружила какой-то непорядок с ботинком и остановилась его поправить. Быстро оборвав и незаметно отшвырнув шнурок, она окликнула друзей и призналась им, что обувь ее пришла в полную негодность и не позволит ей продолжать путь иначе, как с большим неудобством.
– Шнурок у меня порвался, а чем его заменить, я не знаю, – сказала Эмма. – Мне жаль доставлять вам хлопоты (обыкновенно я, смею надеяться, содержу свою обувь в большем порядке), но я вынуждена обратиться к вам за позволением, мистер Элтон, зайти в ваш дом, чтобы просить у экономки другой шнурок или кусок ленты – что угодно, чем можно подвязать ботинок.
Эта просьба, казалось, безмерно осчастливила мистера Элтона: с непревзойденной услужливостью пригласив барышень в свое жилище, он всячески старался показать его в лучшем виде. Комната, в которую он их проводил и в которой обычно сиживал сам, выходила окнами на улицу. За ней была другая, смежная. Эмма прошла туда с экономкой, чтобы, расположившись самым удобным образом, получить необходимую помощь. Не решившись сама затворить за собою дверь, она надеялась, что это сделает мистер Элтон. Дверь, однако, так и осталась открытой. Поддерживая непрерывную беседу с экономкой, Эмма хотела, чтобы викарий избрал отдельный предмет для разговора с Харриет, однако на протяжении десяти минут в соседней комнате было тихо. Не имея оснований медлить дольше, мисс Вудхаус зашнуровала наконец ботинок и возвратилась в гостиную.
Влюбленные стояли вдвоем у одного из окон. Эта картина показалась Эмме столь отрадной, что она даже подумала, уж не увенчались ли ее усилия успехом. Но нет, решительных слов мистер Элтон до сих пор не произнес: будучи по обыкновению чрезвычайно любезен, он рассказал Харриет о том, как увидал их в окно, когда они давеча проходили мимо, и как нарочно пошел следом. Галантные комплименты и милые намеки не заставили себя ждать, однако ничего серьезного сказано не было.
«До чего же он осторожен! Продвигается дюймовыми шажками, не желая ничем рисковать, покуда не увидит, что дело верное», – подумалось Эмме. И хоть ее хитроумные уловки не привели к желанной цели, она все же не могла себя не хвалить за то, что сумела доставить влюбленным столько радости, чем, вполне вероятно, приблизила их к знаменательному событию.
Глава 11
Мистера Элтона теперь надлежало предоставить самому себе. Направлять и ускорять его стремление к собственному счастью Эмма уж не могла. Близился приезд Изабеллы с семейством, и главным предметом интереса для хозяйки Хартфилда сделались сперва приготовления к приему гостей, а затем и сами гости. В продолжение тех десяти дней, что сестра пробыла в имении, Эмма лишь подталкивала влюбленных друг к другу от случая к случаю. Возможности оказать им услугу более ценную ждать не следовало – она, по крайней мере, не ждала. Они, впрочем, могли бы и сами прилагать побольше стараний. Им уж давно пора было ускорить шаг, в какую бы сторону ни решились идти. Раздосадованная их нерасторопностью, Эмма, пожалуй, и не жалела о том, что время не позволяет ей опекать их, как прежде, ибо есть люди, которые тем меньше делают сами, чем больше делается для них.
Мистер и миссис Джон Найтли отсутствовали в родных краях дольше обыкновенного, и потому внимание, теперь оказанное им в Хартфилде, также превосходило обычное. Со времени своей свадьбы и до сего года они делили всякие продолжительные каникулы на две половины и одну проводили в Хартфилде, а другую – в аббатстве Донуэлл. Этой же осенью они ради пользы детей отправились на морское побережье, стало быть, после прошлого их регулярного визита в графство Суррей минуло уж много месяцев. И если иные родственники время от времени наезжали в Лондон, то мистер Вудхаус, ни за что не соглашавшийся на столь продолжительное путешествие (хотя бы и в гости к бедняжке Изабелле), вовсе не видал дочери с самой Пасхи. Теперь он, как никто другой, был преисполнен радостного волнения в ожидании ее приезда – увы, всего на десять денечков.
Весьма обеспокоенный мыслью о тяготах пути для самих путников, старый джентльмен немало тревожился и о том, не слишком ли утомятся собственные его лошади и кучер, которым надлежало встретить гостей на полдороге, однако все опасения оказались напрасными: благополучно преодолев шестнадцать миль, мистер и миссис Джон Найтли с пятью детьми и их няньками явились в Хартфилд целые и невредимые. Прибытие стольких гостей, каждого из которых следовало встретить, приветствовать, обласкать, расспросить и разместить, произвело такой шум и такую суету, каких мистер Вудхаус не вытерпел бы ни в каком ином случае. Он и теперь с трудом дождался, когда суматоха утихнет. Благо миссис Джон Найтли, уважая порядки родного дома и щадя нервы отца, запрещала детям долго его беспокоить (резвились ли они одни или под присмотром нянек), вопреки естественному материнскому желанию возможно скорее удовлетворить любые потребности своих крошек – в пище ли, в питье или в заботливом уходе, в удобной постели для сна или в просторе для игр.
Миссис Джон Найтли была миловидной дамой изящного телосложения, приятных манер, кроткого нрава и сердца, весьма расположенного к нежности. Всецело преданная своему семейству, Изабелла испытывала к отцу и сестре такую привязанность, горячее которой могла быть лишь ее же любовь к мужу и детям. В каждом из своих родных она души не чаяла. Как и папенька, не блиставшая ни глубиной, ни быстротой ума, она также походила на мистера Вудхауса хрупкостью собственного здоровья и чрезмерной заботой о здоровье детей. Терзаемая многими страхами и тревогами, Изабелла столь же дорожила мистером Уингфилдом, городским доктором, как ее родитель – мистером Перри. Сходство между ней и отцом довершалось всеобъемлющей благожелательностью и непоколебимой приверженностью ко всем старым знакомым.
Мистер Джон Найтли отличался высоким ростом, благородством манер и недюжинным умом. Он хоть и был многообещающим адвокатом и примерным семьянином, однако по причине холодности обращения едва ли мог называться человеком приятным. Не то чтобы он имел дурной нрав или слишком часто сердился, не имея на то оснований, но бывать не в духе ему случалось. Добродушие определенно не принадлежало к числу его природных достоинств, а обожание со стороны супруги лишь усиливало в нем изначальные несовершенства. Ее чрезмерная кротость ему вредила. Обладая быстротой и ясностью ума, коих недоставало ей, он мог иногда поступить нелюбезно или сказать резкое слово.
Эмма не любила зятя и, зорко подмечая каждый его изъян, болезненно ощущала малейшую обиду, нанесенную им Изабелле, даже если та вовсе и не обижалась. Быть может, она была бы к нему снисходительнее, если б он немного ей льстил, однако в его обращении с нею ощущалась лишь сдержанная доброжелательность брата и друга без малейшей склонности к слепому восхвалению. Главное же, что возмущало ее в нем и чего она не простила бы ему ни за какие комплименты, – это недостаток почтительной терпимости к ее отцу. Странности беспокойного мистера Вудхауса порой встречали со стороны мистера Джона Найтли разумный упрек или колкую насмешку. Случалось такое не слишком часто (ибо, говоря вообще, он был искренне расположен к тестю), однако много чаще, нежели Эмма соглашалась терпеть. Даже если старику и не наносилось действительной обиды, ожидание этого нередко терзало ее.
Так или иначе, начало всякого визита неизменно знаменовалось проявлением самых подобающих случаю родственных чувств, а поскольку нынче мистер и миссис Джон Найтли приехали ненадолго, то можно было надеяться, что до самого их отъезда сердечность встречи не будет ничем омрачена. Вскоре после того как гости и хозяева, покончив с хлопотами, расселись в гостиной, мистер Вудхаус покачал головой и, вздохнув, указал старшей дочери на печальную перемену, произошедшую в Хартфилде за время ее отсутствия.
– Ах, моя милочка! – молвил он. – Бедная мисс Тейлор! Какое несчастье!
– О да, сэр! – вскричала Изабелла, всегда готовая сочувствовать отцу. – Как вам, верно, ее недостает! И милой Эмме тоже! Какая тяжкая потеря для вас обоих! Я так о вас горевала! Все думала, как же вы станете без нее обходиться? Да, это печальная перемена, но я надеюсь, что мисс Тейлор хорошо живется, сэр.
– Очень хорошо, милочка, я тоже на это надеюсь. Правда, знать я могу лишь одно: то место как будто не вредит ее здоровью.
Тут мистер Джон Найтли тихо спросил у Эммы, в самом ли деле воздух Рэндалса может внушать опасения.
– Ах нет, ни малейших! Напротив, никогда прежде я не видала миссис Уэстон такой цветущей! Папенькой руководят лишь собственные его сожаления.
– Если сожаления его столь велики, это делает честь им обоим, – последовал учтивый ответ.
– Не слишком ли редко вы теперь видитесь, сэр? – спросила Изабелла жалостливым тоном, как нельзя более подходящим для ее отца.
Мистер Вудхаус, поразмыслив, ответил:
– Реже, милочка, чем мне бы хотелось.
– Но, papa! С тех пор как они поженились, мы видели их почти ежедневно! Утром или вечером всякого дня за исключением только лишь одного мы беседовали с мистером или миссис Уэстон, а чаще с ними обоими, либо в Рэндалсе, либо здесь, у нас. Обыкновенно у нас, как ты, Изабелла, понимаешь. Они к нам очень, очень добры и аккуратно нас посещают. Мистер Уэстон – милейший человек, под стать его супруге. Papa, ежели вы и дальше будете говорить так печально, Изабелла, чего доброго, подумает, будто мы и впрямь терпим лишения. Друзьям нашей мисс Тейлор не может ее не хватать: с этим в самом деле не поспоришь, – но все мы должны отдать мистеру и миссис Уэстон справедливость: они делают все, чего только можно пожелать, чтобы мы не ощущали тягот разлуки.
– Так я и понял из ваших писем, – молвил мистер Джон Найтли, – и это похвально. Неоспоримо желание бывшей вашей гувернантки не оставить вас вниманием, а то, что муж ее имеет довольно свободного времени и расположен проводить его в кругу друзей, весьма упрощает дело. Не зря я говорил тебе, душа моя: перемены, произошедшие в Хартфилде, едва ли могут быть так серьезны, как ты опасаешься. А теперь Эмма подтвердила мои слова, и ты, я надеюсь, довольна.
– О, конечно, – сказал мистер Вудхаус, – конечно, я этого не отрицаю: миссис Уэстон, бедняжка миссис Уэстон в самом деле очень часто к нам приезжает, но потом… потом ей всякий раз приходится снова уезжать.
– Ну разумеется, papa, иначе мистеру Уэстону пришлось бы тяжко. Вы совсем о нем позабыли.
– Я тоже полагаю, – произнес Джон Найтли любезным тоном, – что мистер Уэстон может иметь кое-какие притязания. Давайте-ка мы с вами, Эмма, встанем на сторону бедного супруга. Я муж, как и он, а вы никому не приходитесь женою. Кому, если не нам, его защищать? Что до Изабеллы, то она уж достаточно давно ведет жизнь замужней дамы, чтобы понять, до чего это удобно – по мере возможности отодвигать мистеров Уэстонов в сторонку.
– Я, мой друг? – вскричала миссис Уэстон, только отчасти уразумевшая смысл последних слов. – Ты обо мне говоришь? Но разве есть, разве может быть такой человек, который привержен к супружеству более меня? Да если б не печальная необходимость покинуть Хартфилд, я бы не думала о мисс Тейлор иначе, нежели как о счастливейшей женщине на свете. Ну а мистер Уэстон, многоуважаемый мистер Уэстон… я далека от того, чтобы пренебрегать его правами. Он, я уверена, достоин всего наилучшего. В этом мире не много найдется столь добронравных людей. Пожалуй, я не знаю ему равных, ежели не считать тебя и твоего братца. Век буду помнить, как в последний день прошлой Пасхи, в ветреную погоду, мистер Уэстон помог нашему Генри запустить воздушный змей. А какую услугу оказал он нам в сентябре, полтора года назад, когда среди ночи взялся написать мне записку, в которой уверил, что в Кобеме нет скарлатины! Более отзывчивого сердца в целом свете не сыщешь! И если кто заслуживает такого прекрасного мужа, то это, конечно, мисс Тейлор!
– А где сын его? – спросил Джон Найтли. – Приезжал ли по случаю такого события?
– Покамест нет, – отвечала Эмма. – После свадьбы его очень ждали, но так и не дождались. В последнее время о нем как будто ничего не слышно.
– А как же письмо, душенька? – промолвил мистер Вудхаус. – Он прислал бедняжке миссис Уэстон поздравление – очень почтительное и любезное. Она показала его мне, и я не мог не похвалить молодого человека. Правда, как знать, сам ли он придумал написать к ней? Он ведь еще юн, и дядя, быть может…
– Мой дорогой papa, ему двадцать три года. Вы забываете, как быстро летит время.
– Двадцать три? Неужто в самом деле? Никогда бы не подумал… Ему ведь было не более двух лет от роду, когда скончалась бедная его матушка. Время и впрямь летит, а память моя очень дурна… Ну а письмецо вышло славное. Уж как радовались мистер и миссис Уэстон! Помню, писано оно было в Уэймуте двадцать восьмого числа сентября и начиналось так: «Многоуважаемая сударыня!» Дальше я позабыл. Но отлично запомнил подпись: «Уэстон-Черчилл».
– Ах как это приятно и учтиво! – воскликнула добродушная миссис Джон Найтли. – Я нисколько не сомневаюсь: он очень милый молодой человек, – но до чего же печально, что он не живет в доме своего отца! Это так ужасно, когда дитя забирают от родителей, из-под отчего крова! Никогда я не понимала, как мистер Уэстон мог с ним разлучиться. Отдать собственное чадо! Трудно не думать дурно о тех, кто может кому-либо предложить такое.
– О Черчиллах, полагаю, никто и не думает лестно, – холодно заметил Джон Найтли. – Однако не воображай, будто мистер Уэстон ощущал то же, что почувствовала бы ты, если бы тебе пришлось расстаться с Генри или Джоном. Мистера Уэстона скорее отличает легкость и веселость нрава, нежели глубина переживаний. Он принимает вещи такими, каковы они есть, стараясь наслаждаться выгодными сторонами всякого положения. Полагаю, что счастье его более зависит от так называемого дружеского общества, то бишь от возможности кушать, пить и играть в вист с соседями по пять раз на неделе, нежели от крепости семейных уз или прочих прелестей домашней жизни.
Такие рассуждения о мистере Уэстоне пришлись Эмме не по вкусу, и она хотела было возразить, однако, сдержавшись, промолчала. Ей хотелось сколь возможно дольше сохранять мир в родственном кружке. Тем более что склонность Джона Найтли свысока смотреть на тех, кто любит общество, проистекала из сильной его привязанности к дому и незыблемому домашнему укладу. Этой своей чертой, заслуживающей похвалы и почитания, зять Эммы снискал себе право на снисхождение.
