Kitobni o'qish: «Стрекоза и Муравей»

Shrift:

Лебедь, щука и рак

Когда в товарищах согласья нет,
На лад их дело не пойдёт,
И выйдет из него не дело, только мука.

        Однажды Лебедь, Рак да Щука
        Везти с поклажей воз взялись,
        И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы для них казалась и легка:
        Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, – судить
                                                                       не нам;
        Да только воз и ныне там.

Волк и кот

Волк и́з лесу в деревню забежал,
        Не в гости, но живот¹ спасая;
        За шкуру он свою дрожал:
Охотники за ним гнались и гончих стая.
Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота,
         Да то лишь горе,
         Что все ворота на запоре.
         Вот видит Волк мой на заборе
         Кота
И молвит: «Васенька, мой друг! Скажи скорее,
        Кто здесь из мужичков добрее,
Чтобы укрыть меня от злых моих врагов?
Ты слышишь лай собак и звук рогов!²
Всё это ведь за мной». – «Проси скорей
                                                                       Степана;
Мужик предобрый он», – Кот-Васька говорит.
«То так; да у него я ободрал барана». —
         «Ну, попытайся ж у Демьяна». —
«Боюсь, что на меня и он сердит:
         Я у него унёс козлёнка». —
         «Беги ж, вон там живёт Трофим». —
«К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я
                                                                            с ним:
На меня с весны грозится за ягнёнка!» —
«Ну, плохо ж! Но авось тебя укроет
                                                                     Клим!» —
«Ох, Вася, у него зарезал я телёнка!» —
«Что вижу, кум! Ты всем в деревне
                                                                 насолил, —
         Сказал тут Васька Волку:
Какую ж ты себе защиту здесь сулил?³
Нет, в наших мужиках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
        И правы, – сам себя вини:
        Что ты посеял – то и жни».

Волк и пастухи

Волк, близко обходя пастуший двор
И видя, сквозь забор,
Чтó, выбрав лучшего себе барана в стаде,
Спокойно Пастухи барашка потрошат,
А псы смирнёхонько лежат,
Сам молвил про себя, прочь уходя в досаде:
«Какой бы шум вы все здесь по́дняли, друзья,
Когда бы это сделал я!»

Кукушка и петух

«Как, милый Петушок, поёшь ты громко,
                                                                     важно!» —
        «А ты, Кукушечка, мой свет,
        Как тянешь плавно и протяжно:
Во всём лесу у нас такой певицы нет!» —
«Тебя, мой куманёк, век слушать я готова». —
         «А ты, красавица, божусь,
Лишь только замолчишь, то жду я,
                                                                  не дождусь,
         Чтоб начала ты снова…
Отколь такой берётся голосок?
         И чист, и нежен, и высок!..
Да вы уж родом так: собою невелички,
         А песни, что́ твой соловей!» —
«Спасибо, кум; зато, по совести моей,
Поёшь ты лучше райской птички.
На всех ссылаюсь в этом я».
Тут Воробей, случась, примолвил им:
                                                                         «Друзья!
Хоть вы охрипните, хваля друг дружку, —
         Всё ваша музыка плоха!..»

За что́ же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.

Ручей

Пастух у ручейка пел жалобно, в тоске,
Свою беду и свой урон невозвратимый:
         Ягнёнок у него любимый
         Недавно утонул в реке.
Услыша пастуха, Ручей журчит сердито:
        «Река несытая! что, если б дно твоё
         Так было, как моё
         Для всех и ясно, и открыто,
И всякий видел бы на те́нистом сем дне
Все жертвы, кои ты столь алчно поглотила?
Я чай бы, со стыда ты землю сквозь
                                                                      прорыла
        И в тёмных пропастях себя сокрыла.
         Мне кажется, когда бы мне
        Дала судьба обильные столь во́ды,
         Я, украшеньем став природы,
         Не сделал курице бы зла:
        Как осторожно бы вода моя текла
        И мимо хижинки и каждого кусточка!
        Благословляли бы меня лишь берега,
        И я бы освежал долины и луга,
         Но с них бы не унёс листочка.
Ну, словом, делая путём моим добро,
Не приключа́ нигде ни бед, ни горя,
         Вода моя до самого бы моря
        Так докатилася чиста, как серебро».
Так говорил Ручей, так думал в самом деле.
         И что ж? Не ми́нуло недели,
        Как туча ли́вная над ближнею горой
         Расселась:
Богатством вод Ручей сравнялся вдруг
                                                                       с рекой;
        Но, ах! куда в Ручье смиренность
                                                                         делась?
        Ручей из берегов бьёт мутною водой,
Кипит, ревёт, крути́т нечисту пену в клу́бы,
         Столетние валяет ду́бы,
        Лишь трески слышны вдалеке;
        И самый тот пастух, за коего реке —
Пенял недавно он каким кудрявым складом,
        Погиб со всем своим в нём стадом,
         А хижины его пропали и следы.

Слон и Моська

        По улицам Слона водили,
         Как видно напоказ —
Известно, что Слоны в диковинку у нас —
Так за Слоном толпы зевак ходили.
Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.
Увидевши Слона, ну́ на него метаться,
        И лаять, и визжать, и рваться,
        Ну, так и лезет в драку с ним.
        «Соседка, перестань срамиться, —
Ей шавка говорит, – тебе ль с Слоном
                                                                    возиться?

Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идёт
         Вперёд
И лаю твоего совсем не примечает». —
«Эх, эх! – ей Моська отвечает, —
Вот то́-то мне и духу придаёт,
         Что я, совсем без драки,
Могу попасть в большие забияки.
         Пускай же говорят собаки:
         «Ай, Моська! знать она сильна,
         Что лает на Слона!»

Обезьяны

Когда перенимать с умом, тогда не чудо
        И пользу от того сыскать;
        А без ума перенимать,
        И боже сохрани, как худо!
Я приведу пример тому из дальних стран.
         Кто Обезьян видал, те знают,
        Как жадно всё они перенимают.
        Так в Африке, где много Обезьян,
         Их стая целая сидела
По сучьям, по ветвя́м на дереве густом
        И на ловца украдкою глядела,
Как по траве в сетях катался он кругом.
Подруга каждая тут тихо толк подругу,
         И шепчут все друг другу:
        «Смотрите-ка на удальца;
Затеям у него так, право, нет конца:
         То кувыркнётся,
         То развернётся,
         То весь в комок
         Он так сберётся,
        Что не видать ни рук, ни ног.
        Уж мы ль на всё не мастерицы,
А этого у нас искусства не видать!
         Красавицы-сестрицы!
        Не худо бы нам это перепить.
Он, кажется, себя довольно позабавил;
        Авось уйдёт, тогда мы тотчас…» Глядь,
Он подлинно ушёл и сети им оставил.
«Что ж», говорят они: «и время нам терять?
         Пойдём-ка попытаться!»
        Красавицы сошли. Для дорогих гостей
        Разостлано внизу премножество сетей
Ну́ в них они кувыркаться, кататься,
         И кутаться, и завиваться;
        Кричат, визжат – веселье хоть куда!
         Да вот беда,
Когда пришло из сети выдираться!
         Хозяин между тем стерёг
И, видя, что пора, идёт к гостям с мешками,
         Они, чтоб наутёк,
        Да уж никто распутаться не мог:
         И всех их по́брали руками.

Лжец

        Из дальних странствий возвратясь,
Какой-то дворянин (а может быть, и князь),
С приятелем своим пешком гуляя в поле,
        Расхвастался о том, где он бывал,
И к былям небылиц без счёту прилыгал.
         «Нет, – говорит, – что́ я видал,
         Того уж не увижу боле.
         Что́ здесь у вас за край?
         То холодно, то очень жарко,
То солнце спрячется, то светит слишком ярко.
         Вот там-то прямо рай!
         И вспомнишь, так душе отрада!
         Ни шуб, ни свеч совсем не надо:
        Не знаешь век, что есть ночная тень,
И круглый божий год всё видишь майский
                                                                              день.
         Никто там ни сади́т, ни сеет:
А если б посмотрел, что там растёт и зреет!
Вот в Риме, например, я видел огурец:
         Ах, мой творец!
         И по сию не вспомнюсь пору!
        Поверишь ли? ну, право, был он
                                                                  с гору». —
«Что за диковина! – приятель отвечал, —
На свете чудеса рассеяны повсюду;
        Да не везде их всякий примечал.
Мы сами, вот, теперь подходим к чуду,
Какого ты нигде, конечно, не встречал,
         И я в том спорить буду.
        Вон, видишь ли через реку тот мост,
Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,
         А свойство чудное имеет:
Лжец ни один у нас по нём пройти не смеет:
         До половины не дойдёт —
         Провалится и в воду упадёт;
         Но кто не лжёт,
Ступай по нём, пожалуй, хоть в карете». —
         «А какова у вас река?» —
         «Да не мелка.
Так видишь ли, мой друг, чего-то нет
                                                                     на свете!
Хоть римский огурец велик, нет спору в том,
Ведь с гору, кажется, ты так сказал
                                                                  о нём?» —
«Гора хоть не гора, но, право, будет
                                                                   с дом». —
         «Поверить трудно!
        Однако ж как ни чудно,
А всё чудён и мост, по коем мы пойдём,
        Что он Лжеца никак не подымает;
         И нынешней ещё весной
С него обрушились (весь город это знает)
         Два журналиста да портной.
Бесспорно, огурец и с дом величиной
        Диковинка, коль это справедливо». —
         «Ну, не такое ещё диво;
         Ведь надо знать, как вещи есть:
        Не думай, что везде по-нашему хоромы;
         Что́ там за домы:
        В один двоим за ну´жду влезть,
         И то ни стать, ни сесть!» —
        «Пусть так, но всё признаться до́лжно,
        Что огурец не грех за диво счесть,
         В котором двум усесться можно.
         Однако ж, мост-ат наш каков,
Что Лгун не сделает на нём пяти шагов,
         Как тотчас в воду!
        Хоть римский твой и чуден огурец…» —
«Послушай-ка, – тут перервал мой Лжец, —
Чем на мост нам итти,
                                            поищем лучше броду».

Мышь и крыса

«Соседка, слышала ль ты добрую молву? —
        Вбежавши, Крысе Мышь сказала, —
Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?
Вот отдохнуть и нам пора настала!» —
         «Не радуйся, мой свет, —
        Ей Крыса говорит в ответ, —
        И не надейся по-пустому!
        Коль до когтей у них дойдёт,
        То, верно, льву не быть живому:
        Сильнее кошки зверя нет!»

Я сколько раз видал, приметьте это сами:
        Когда боится трус кого,
        То думает, что на того
        Весь свет глядит его глазами.

Орёл и куры

Желая светлым днём вполне налюбоваться,
         Орёл подне́бесью летал
         И там гулял,
         Где молнии родятся.
Спустившись, наконец, из облачных вышин,
Царь-птица отдыхать садится на овин⁴.
Хоть это для Орла насесток незавидный,
        Но у Царей свои причуды есть:
Быть может, он хотел овину сделать честь,
        Иль не было вблизи, ему по чину сесть,
        Ни дуба, ни скалы гранитной;
Не знаю, что за мысль, но только что Орёл
         Не много посидел
И тут же на другой овин перелетел.
        Увидя то, хохлатая наседка
        Толкует так с своей кумой:
        «За что́ Орлы в чести́ такой?
Неужли за полёт, голубушка соседка?
         Ну, право, если захочу,
        С овина на овин и я перелечу.
        Не будем же вперёд такие дуры,
        Чтоб почитать Орлов знатнее нас.
Не больше нашего у них ни ног, ни глаз;
        Да ты же видела сейчас,
Что пó низу они летают так, как куры».
Орёл ответствует, наскуча вздором тем:
        «Ты права, только не совсем.
Орлам случается и ниже кур спускаться;
Но курам никогда до облак не подняться!»

        Когда таланты судишь ты, —
Считать их слабости трудов не трать
                                                                  напрасно;
Но, чувствуя, что́ в них и сильно, и прекрасно,
Умей различны их постигнуть высоты.

Стрекоза и муравей

                 Попрыгунья Стрекоза
                 Лето красное пропела;
                 Оглянуться не успела,
                 Как зима кати́т в глаза.
                 Помертвело чисто поле;
                 Нет уж дней тех светлых боле,
                 Как под каждым ей листком
                 Был готов и стол, и дом.

                 Всё прошло: с зимой холодной
                 Нужда, голод настаёт;
                 Стрекоза уж не поёт:
                 И кому же в ум пойдёт
                 На желудок петь голодный!
                 Злой тоской удручена,
                 К Муравью ползёт она:
                 «Не оставь меня, кум милой!
                 Дай ты мне собраться с силой
                 И до вешних только дней
                 Прокорми и обогрей!» —
                 «Кумушка, мне странно это:
                 Да работала ль ты в лето?» —
                 Говорит ей Муравей.
                 «До того ль, голубчик, было?
                 В мягких муравах у нас
                 Песни, резвость всякий час,
                 Так, что голову вскружило». —
                 «А, так ты…» – «Я без души
                 Лето целое всё пела». —
                 «Ты всё пела? это дело:
                 Так поди же, попляши!»

Крестьянин и работник

        Когда у нас беда над головой,
        То рады мы тому молиться,
        Кто вздумает за нас вступиться;
        Но только с плеч беда долой,
        То избавителю от нас же часто худо:
         Все взапуски его ценят,
        И если он у нас не виноват,
         Так это чудо!

        Старик-Крестьянин с Батраком
        Шёл под вечер леском
        Домой, в деревню, с сенокосу,
И повстречали вдруг медведя носом к носу.
        Крестьянин ахнуть не успел,
        Как на него медведь насел.
Подмял Крестьянина, ворочает, ломает,
И где б его почать, лишь место выбирает:
        Конец приходит старику.
«Степанушка, родной, не выдай, милой!» —
Из-под медведя он взмолился Батраку.
Вот новый Геркулес со всей собравшись
                                                                           силой,
        Что только было в нём,
Отнёс полчерепа медведю топором
И брюхо проколол ему железной вилой.
        Медведь взревел и замертво упал:
        Медведь мой издыхает.
        Прошла беда; Крестьянин встал,

        И он же Батрака ругает.
        Опешил бедный мой Степан.
«Помилуй, – говорит, – за что?» —
                                             «За что, болван!
        Чему обрадовался сдуру?
        Знай колет: всю испортил шкуру!»

Заяц на ловле

        Большой собравшися гурьбой,
        Медведя звери изловили;
        На чистом поле задавили —
         И делят меж собой,
         Кто чтó себе достанет.
А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.
         «Ба, ты, косой, —
Кричат ему, – пожаловал отколе?
        Тебя никто на ловле не видал». —
        «Вот, братцы!» Заяц отвечал:
«Да из лесу-то кто ж, – всё я его пугал
        И к вам поставил прямо в поле
         Сердечного дружка?»
Такое хвастовство хоть слишком было явно,
        Но показалось так забавно,
Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.

        Над хвастунами хоть смеются,
А часто в дележе им доли достаются.

Волк и журавль

Что волки жадны, всякий знает:
        Волк, евши, никогда
        Костей не разбирает.
За то на одного из них пришла беда:
Он костью чуть не подавился.
Не может Волк ни охнуть, ни вздохнуть;
        Пришло хоть ноги протянуть!
По счастью, близко тут Журавль случился.
Вот, кой-как знаками стал Волк его манить
        И просит горю пособить.
        Журавль свой нос по шею
Засунул к Волку в пасть и с трудностью
                                                                        большею
Кость вытащил и стал за труд просить.

«Ты шутишь! – зверь вскричал коварный, —
«Тебе за труд? Ах, ты, неблагодарный!
А это ничего, что свой ты долгий нос
И с глупой головой из горла цел унёс!
Поди ж, приятель, убирайся,
Да берегись: вперёд ты мне не попадайся».

Две собаки

        Дворовый, верный пёс
         Барбос,
Который барскую усердно службу нёс,
        Увидел старую свою знакомку,
        Жужу, кудрявую болонку,
На мягкой пуховой подушке, на окне.
        К ней ластяся, как будто бы к родне,
        Он, с умиленья чуть не плачет,
         И под окном
        Визжит, вертит хвостом
         И скачет.
        «Ну, что, Жужутка, ка́к живёшь,

С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?
Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали.
        Какую службу ты несёшь?» —
«На счастье грех роптать, – Жужутка
                                                                 отвечает, —
Мой господин во мне души не чает;
        Живу в довольстве и добре,

        И ем, и пью на серебре;
Резвлюся с барином; а ежели устану,
Валяюсь по коврам и мягкому дивану.
        Ты как живёшь?» – «Я, – отвечал
                                                                          Барбос,
Хвост плетью опустя и свой повеся нос, —
        Живу по-прежнему: терплю и холод,
И голод,
        И, сберегаючи хозяйский дом,
Здесь под забором сплю и мокну
                                                               под дождём;
         А если невпопад залаю,
         То и побои принимаю.
         Да чем же ты, Жужу, в случай попал,
         Бессилен бывши так и мал,
Меж тем, как я из кожи рвусь напрасно?
Чем служишь ты?» – «Чем служишь!
                                                          Вот прекрасно!»
        С насмешкой отвечал Жужу. —
        На задних лапках я хожу».

        Как счастье многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках
                                                                             ходят!