Kitobni o'qish: «За горы, за горизонты»
Начало конца
Возвращаться было некуда. Но Саня вернулся.
Последние вахты, затяжные, жёсткие и даже изнурительные, в обмен на терпение сгустились в волнительную цифру на балансе карты. И хотя бы в этом он был спокоен.
Он стащил рюкзак. Упираясь носками, сдавил с ног ботинки. Замер, прислушался и оглядел переднюю внимательнее. Потом впихнул ноги в холодные тапочки и, шурша ими по дорожке, бесшумно прошёл дальше, молча послушал тишину, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полумраку.
Пустой шкаф, пустые полки, плотно задёрнутые шторы и пыль, как в пустыне.
Дом нежилой.
Ушла!
Оксана всегда называла свою «свадебную» квартиру «наш дом», на что Саня отмалчивался, глядел в сторону и припоминал намёки её отца.
Этот дом не был его домом. Уходить должен был он, если бы хотел. Но Саня уезжал на длинные вахты.
И ушла она.
Он глянул на пустой святой угол и даже привычно дёрнул рукой, чтобы перекреститься, но передумал. На образнице осталась только икона св. Александра Невского, да и та скосилась. И в полумраке казалось, что благоверный князь смотрит в сторону, будто не желая встретиться глазами со своим тёзкой.
Саня вернулся в прихожую, глянул на полочку для записок, какие они оставляли иной раз друг для друга. В полумраке тёмная полка казалась бездонной чёрной пустотой.
Он подошёл к ней вплотную, провёл рукой по тёмной полировке, посмотрел на свои пальцы. Потом сел на хлипкий обувной стеллажик – теперь можно было, и уставился под ноги.
На полу он приметил её серёжку – маленькую, золотую, с алмазиком.
Саня нагнулся, поднял и закрутил её к свету. Но в полумраке алмаз не играл бликами, а без пары серьга вообще казалась бессмысленной. Как половинка разорванной надвое книги, которую уже не прочитать.
Он поднялся, положил серёжку на полку для записок и замер, обдумывая дальнейшие шаги. Начиная от самых простых и буквальных.
Потом с раздражением мотнул головой, плюнул на палец с обручальным кольцом, и, вращая его влево-вправо с остервенелым усердием, долго стаскивал.
Наконец, звякнув печально, колечко упало к серёжке на чёрную полировку. В бездну.
Саня присел на пуфик возле обувной полки, расшнуровал горловины ботинок, сунул в них ноги. Потом, посидев без движения несколько вздохов, он завязал шнурки тугими узлами, встал и ещё разок оглядел прихожую, чтобы запомнить дух своего дома.
Но духа не почуял.
И вышел вон.
К концу дня он уже покинул шумный перрон вокзала «Ростов-Главный», устроился на нижней полке и, дожидаясь отправления поезда, не к месту застоявшегося, погрузился в надоедливые мысли.
Теперь ему оставалось только вспоминать.
***
Оксанка вцепилась в Саню, как огонёк в свечку. И Саня загорелся.
И с той поры возле сердца, в кармане кожаной куртки, он таскал блокнотик с её стишками, а не подаренный батей швейцарский ножичек.
Саня не мог без неё.
Как ночь томится в ожидании первых лучей, или день устало клонится к закату, так он терзался долгие часы, пока жил без Оксаны. Своей Оксютки. Чем сам себя смешил в те времена, потому что не пристало взрослому двадцатипятилетнему мужику сохнуть по девчонке. Тем более, что он старше был на целых шесть. И опытнее на шесть вечностей.
Когда-то, ещё в двадцать, он даже чуть не женился. Тогда, закончив после армии курсы стропальщиков, Санёк ездил на заработки в далёкий Сургут, на севера. Но ему повезло, он вовремя спохватился и убежал из-под властной, хотя и красиво ухоженной руки опытной невесты. Женщина ему попалась постарше и самостоятельная вполне.
Но Санёк не из тех, кто согласился бы семенить гуськом за «мамкой».
Оксанка была другой.
Он увидел её на празднике в честь дня города. Она играла на саксофоне с большой сцены, установленной на Театральной площади – главной площади Ростова-на-Дону, мелодию «Если б не было тебя».
Он влюбился… просто вдохнув. Будто против воли провалившись и утонув в этой мелодии, заполнившей воздух. И через неё соединился с девчонкой, поющей её через саксофон. Наверное, это произошло даже не мгновенно, а как-то заранее, в течение всей жизни до этого часа.
И он тогда не знал, что именно полюбил: свой Ростов, этот яркий осенний праздник, саксофон, тонкую девушку в блестящем платьице или саму жизнь.
Ей, конечно, как на Санин вкус, природа даровала редкую красоту. Кареглазая, глядящая пристально, но без оценки, вся гибкая, как виноградная лоза, она притягивала его воздушностью, будто не двигала руками в пустоте, как все люди, а ласково прикасалась к реальности. Её длинные, ровные волосы вздрагивали и скользили по ушам, затрагивая крошечные серёжки. И уже потом, когда Саня познакомился с ней, он почему-то часто обращал внимание на маленькую пульсирующую венку у неё шее. Или, например, на складочки кожи на «коленках» её пальцев. Они казались ему похожими на улыбочки.
И это тяготение к бесконечному рассматриванию Оксанки казалось ему его собственной тайной странностью.
Он невольно сравнивал Оксану с той неудавшейся невестой, на которой чуть не женился. И видел, что Оксютка моды не чует, в лаках для ногтей не разбирается, а образ её пылает не хитрым любопытством, ищущим для себя, а горячим светом, от которого его лицо как бы вспыхивало изнутри. Будто вот-вот произойдёт что-то сказочное. Такое чувство было ему знакомо только в раннем детстве, когда родители ещё не пили, и он просыпался ранним утром в свой день рождения в ожидании чего-то запредельного.
Когда они стали встречаться, и Саня провожал её до двери, Оксанка не отпускала его подолгу, хватая за руки, чтобы запомнить тепло его пальцев. И потом, вернувшись в квартиру, даже не обнимала маму, чтобы не разжимать ладошку.
И так, почти случайно и внезапно они слились в одного человека, как два разнородных течения и смешались водами своих душ в единый живой водоворот.
Он верил ей.
За нею пошёл в церковь.
Там Оксана пела на клиросе, которым руководила её мать, и Саня часами стоял среди молящихся, и прислушивался к ровному хору, стараясь воображением выхватить из общего гудения молитв её сильный грудной голос. И, если она пела или читала сольно, он незаметно косился на молящихся, ожидая увидеть в их глазах или согбенных фигурах отблески восторга, которым пылал сам. И даже неосознанно сжимал увесистые кулачища на случай, если кому-нибудь её пение не понравится.
Но всем нравилось.
Она удивила его.
Лёгкой и проницательной, ей будто кто-то нарочно накрутил настройки чувствительности до предела. И она ясно улавливала такие незаметные полутона в окружающем, которых Саня не видел никогда. Даже если всматривался в упор и с напряжением. Вместе с тем ей чудом удавалось избегать чрезмерной хрупкости, какая всегда мучает чувствительных людей. И вокруг неё всё наполнялось изящностью и восхищением.
Саня был не таким. Сам он сравнивал себя с кирпичом. При том, даже не целым, а куском кирпича, какой хватают в руку, если в драке слишком много противников. Ему попался предельно простой мир, состоящий из ширины и высоты, видимых и осязаемых сразу и без размышлений. И глубина, даль, которая открывалась только шагами. Поэтому, в отличие от Оксаны, копающей внутрь смыслов и переживаний, Саня жил только вперёд, вдаль и тяготел к постижению мира не душой, а крепкими ногами.
Вслед за нею Саня освоил нотную грамоту, зубря самоучитель втайне, и даже мечтал выучить на её саксофоне ту самую мелодию.
Но закончилось тем, что батя притащил ему истёртую, ещё ленинградскую гитару и научил бою в три блатных аккорда.
За Оксанкой Саня приучился читать книги. Конечно, он не касался Карамазовых или святителя Игнатия, а «подсел» на коротенькие детективы. От толстых книжек его бросало в жар.
Потом открыл для себя Жюля Верна, и чтение захватило его страстью человека, неизменно стремящегося в невообразимые дали, но вынужденного сутками просиживать на стуле охранника.
А Оксана преобразилась Саней.
Она вовлеклась в его неудержимые порывы, вслед за ним вышла в мир внешний, не домашний, который Сашеньку слушался и всё, что захочет, под ноги ему подстилал. Впрочем, Александр был до нелепости нетребовательным в бытовом смысле и совершенно равнодушным к тому, что окружало его здесь и сейчас.
И странно, что они не отторглись друг от друга.
И она открыла для себя большой мир.
Следуя за своим Сашенькой, Оксана впервые попала в «качалку», с удивлением и страхом освоила азы альпинизма, и даже на деле узнала, что в таком близком к Ростову Таганроге, оказывается, есть яхт-клуб, когда с Сашей и его друзьями впервые встала на шаткую палубёнку мини-яхты.
Виндсёрфинг, моторные и парусные лодки захватили Оксанку настолько, что Санёк всю следующую зиму провёл во дворовом доке своих приятелей, расположенном в пригороде Таганрога. Оксана, конечно, следовала за ним и уезжала каждые выходные из дома, доказывая родителям своё совершеннолетие, которое они пока осознавали только умом. Но ещё не приняли душой.
Там Саня со своим вечно поддатым отцом пилил и строгал, а Оксана подхватила от его друзей тягу к танцам в стиле «street dance». Саша, когда увидел её танцующей, бросил всё, чтобы составить ей пару. И вечерами в будни они отбивали пятками пол в его съёмной квартире до упрёков соседей, для которых этот пол был потолком.
Сделать яхту до весны они не успели, поэтому отложили до другой зимы, чтобы не занимать строительством летние выходные. Но на стену повесили огромный плакат с яхтой и Фёдором Конюховым – яхтсменом и священником. И, томясь будущими путешествиями, Саня всю весну ломал голову над именем их будущего судна. Наконец, осенился и слепил первые буквы их имён в слово. Так родилась «Алокса».
За лето они с Сашкиными друзьями прошли короткими пунктирами вдоль берега Дона десятки километров, ещё больше проплыли на плотах. Переночевали в палатке в дюжине необычных мест, начиная от каменского карьера, заполненного лазурной водой, или рыбных мест Цимлы, заканчивая разливом моря у Таганрога. И скормили комарам, наверное, по литру своей крови.
Зимою же мёрзли на зимней рыбалке, которую Оксанка полюбила для своего Сашеньки. И все выходные напролёт жили на реке, в хуторе, у его отца – одинокого добряка Николая Семёновича Фёдорова, которого в деревне называли Коляшкой. Наверное, потому что он был тихим пьяницей и безобидным шутником, какие обязательно есть в каждой деревне. А к таким пристают только смешные прозвища.
Саня был молодой копией своего отца, так они были похожи. Высокий и мощный, даже здоровенный, с хмурым, хотя и правильным, лицом и крепкими ручищами. И, когда они бывали рядом, Оксанка невольно улыбалась. Только дядя Коля уже выглядел высохшим, даже узкоплечим, хотя и высоким. Его темно-русые волосы поредели так, что сквозь них виднелся голый череп, а одутловатое и морщинистое лицо походило на объёмную карту рек и ручейков. Но глаза его светились готовой шуткой и щурились с усмешкой даже на самых невесёлых поворотах судьбы.
Второе лето и вовсе закружило мир вокруг. Оксана уходила из дома надолго, неделями жила у Саши, сместив его на раскладушку. И он терпеливо скрипел её пружинами, всю ночь ворочаясь с боку на бок.
Зато расстояние между ними сокращалось до нуля, и они, хотя и не слились в семейное единение, а теперь и на деле чувствовали себя одним человеком, разделённым в два тела.
Но между Оксаной и её родителями расстояние наоборот удлинилось до бесконечности. И к осени пуповина, связывающая Оксютку с мамой и папой, лопнула от того чрезмерного натяжения, и родители смирились со скорой свадьбой единственной дочери.
С торжеством Александр не сплоховал, заранее готовился, а потому от чрезмерной помощи состоятельных Оксюткиных родителей жёстко отказался. Справили красиво, тем более, что он относился к тем людям, у которых всегда найдутся друзья на всякую потребу. Потому без помощи не остался.
Прошла свадьба и без драк – все гости хорошо знали и Санин нрав и его умение больно останавливать подобные бесчинства, если не он их затевал. Поэтому, даже будучи пьяными, умудрялись отыскивать компромиссы в спорах, почему-то никак неизбежных на свадьбах.
Батя подарил ему свою старую дрель и из-за скромности подарка везти её на свадьбу в Ростов не стал, а приехал так, с голыми руками, чем конфузился до красноты лица. А может просто успел опохмелиться.
Оксюткин же отец подарил целую квартиру в центре Ростова, чем совершенно раздавил дядю Колю и нисколько не обрадовал Саню, мечтавшего добиться всего своим горбом.
И, как его новая тёща не разрывалась между мужем и зятем, арбитром бегая промеж них, а жить после свадьбы Саня с Оксаной ушли на его съёмную квартиру. И он даже не объяснял молодой жене почему, а она никогда не спрашивала.
Его стремление заработать на собственный дом пугало её, ведь у него не было другого плана, кроме как, ввергая их в разлуку, ехать на заработки в Сургут. Туда, где, может быть, Саню ждала та самая первая его невеста.
И Оскана совсем не трогала тему квартиры, а жила здесь, где он хочет.
За эти два года Саня совершенно утонул в Оксюткиных разговорах о чём-то неясном для него и возвышенном. Ломая голову и подглядывая в книжки, он постепенно проникся её разумением окружающего, позволяя миру быть больше, чем то, что можно измерить линейкой. И пред его умом явился мир духовный, манящий невиданными открытиями и недостижимыми просторами.
Так он погрузился сначала в простенькие книжечки с житиями святых, а потом даже увлёкся Евангелием и его толкованиями. Хотя в целом, конечно, его больше увлекли жития известных воинов и полководцев.
***
А Оксана научилась быть яростной болельщицей ростовского «Ростсельмаша» и поклонницей непобедимого Фёдора Емельяненко. При том, она как бы растворялась в Сашеньке, а потому, не ради вежливости поддерживала его тяготения, а вдавалась в них искренне, всей душой доверяясь его стремлениям, как собственным.
За это Саня берёг её, как великий дар небес, который не то, что случается лишь однажды, а может вообще не состояться. Но, каким-то чудом, явился ему. И, поскольку Оксана нередко рассуждала о Боге, то в его уме это чудо с Богом и связалось.
Когда они шли по улице, Саня угрожающе, исподлобья выхватывал взгляды встречных прохожих, отсекая их любопытство, скользящее по Оксюткиному личику. И прохожие смущённо отводили глаза.
Если бы люди лицезрели духовно, то, наверное, видели бы не нахрапистого дерзкого здоровяка с тонкой миловидной девчонкой на целую голову ниже него. А видели бы редкий и яркий цветок, некасательно окутанный шипастым железным облаком, стремящимся тот цветок защитить. По крайней мере, Саня так видел в своём нетренированном воображении.
