Я очень рада, что об этой эпохе есть подобные свидельства. Литературоведческих экскурсов к данной теме имеется изрядное количество, но чего-либо подобного, как воспоминания Одоевцевой не существует. Судя по всему Одоевцева обладала феноменальной памятью и описывала людей без прикрас, какими они (хочется верить) были на самом деле. Весь серебрянный век начинаешь осязать и видеть.
Перечитывал раз 10, умная, лёгкая, светлая и воздушная книга. Любителяс Серебряного века, Блока и Гумилева обязательно стоит прочитать. Да и просто класс.
Я сам очень люблю поэтом серебряного века: Есенин, Блок, Ахматова, Гумилёв, Цветаева, Гиппиус.
Зачитываясь их стихами, я , естественно, пытался понять, какие это были люди, о чём они думали, что пытались сказать.
Чтение занудных биографий на различных сайтах не приводило меня в восторг, но кто-то порекомендовал мне эту книгу, как именно описание жизни поэтом серебряного века от свидетеля, их современника. Плюс ко всему воспоминания были более дружелюбны к читателю, чем сухие статьи.
Книга написана хорошо и интересно. Сразу скажу, что читать книгу стоит медленно, со смаком, растягивая удовольствие – да и само повествование к этому располагает.
Описаны несколько лет из жизни петербургских поэтов в самое сложное время – революция. Рассказано о том, как они жили, как творили, дружили и ссорились. Раскрыты характеры – пусть с точки зрения одного конкретного человека, но всё-таки ;-)
Рекомендую всем, кто интересуется поэтами серебряного века. Приятное чтение и познавательное :-)
Очень хорошее чтение. Легко написано не только о радости, но и о печали. Увлекательно читать, много интересных, малоизвестных мне моментов о героях Серебряного века.
Сначала мне Одоевцева страшно понравилась. Начало текста – прекрасное. Одоевцева пишет, что она не будет говорить о себе, о детстве и предках, только о поэтах и времени. «Какая ласточка», – подумал я, насаживая трубу на пылесос. Я пылесошу с аудиокнигой в ушах. «Я только глаза, видевшие поэтов, только уши, слышавшие поэтов». «Святая», – думал я, включая шнур в розетку. И вот ковровая пыль летит в мешок, а я слушаю про школу «Живое слово», где в 1919 году преподавали Кони, Лозинский, Луначарский. Про первую лекцию Гумилева, который от страха не спал неделю. Мне кажется, что Одоевцева пишет идеальные мемуары: для широкого круга читателей, выбирая правильную интонацию. Без попытки свести счеты, без пафоса, хорошо и просто. Она – репортер с места значимых для культуры событий, обладающий феноменальной памятью и поэтической чуткостью к детали. Что может быть лучше?!
Мое восхищение только росло, когда я слушал Одоевцеву пару раз ночью в такси, глядя на зеленые трубы у Рязанского проспекта и на горящий вывесками Ленинский проспект. Темный пореволюционный Петроград подсвечивался огнями московских эстакад, мостов и развязок, а стихотворные строчки мешались с музыкой «Милицейской волны». Гумилев в верблюжьей своей шапке дарит Одоевцевой луну, а таксист просит – без сдачи. «Вы сегодня первый у меня, – говорит, – простите уж». Я шарю в темноте по карманам и думаю: «Какие они все живые: и таксист и Гумилев, и Петроград и Рязанка». Спасибо Одоевцевой.
Разочарование пришло в Сбербанке. Только вчера моя карточка исправно работала, а сегодня «истекла». Я бегом в банк. Таких, как я, оказалось немало. Я сел напортив табло, чтоб не прозевать очередь, надвинул шапку, накрылся рюкзаком, включил плеер… и тут Одоевцева начала меня бесить. Неожиданно куда-то делась вся ее хваленая скромность. К середине книги неожиданно выясняется, что она – солнце русской поэзии. И все от нее без ума. Гумилев не может провести без нее и дня, Чуковский умоляет дать балладу для своего сборника, Лозинский требует «на сцену», Георгий Иванов – влюблен, Мандельштам – в восхищении, даже Блок как-то «по-особенному» смотрит в сторону нашей героини. Но не только самодовольство Одоевцевой начало меня напрягать в храме вкладов и кредитов. Я вдруг понял глубокую ущербность ее метода.
«На берегах Невы» – не художественная литература, в этом тексте нет какой-то фабулы, развития сюжета, нет рефлексии. Никакой. Только прыжки: туда, сюда. Одоевцева написала серию милых анекдотов о поэтах. Пробежалась водомеркой по жизни, пообщалась со знаменитостями. И оказалось, что забавные истории о великих людях, отлично написанные, отлично прочитанные – просто утомляют. Думаешь, ну вот, очередной анекдот про непоседу Мандельштама, очередная история про оригинала Гумилева. Сто двадцать пятый литературный анекдот – невозможно!
Одоевцева всю книгу называет себя «ученицей» Гумилева. Она и напоминает ученицу, типичную университетскую отличницу: примерное поведение, память, все знает, все рассказала, отчеканила. – А вы сами что об этом всем думаете? – Ничего! – говорит удивленно. – Я же вам все рассказала. – Это правда, – приходится признать, – все рассказала. Пять. Хорошей наблюдательнице, коллекционеру анекдотов про поэтов Одоевцевой, ничего кроме пятерки поставить нельзя.
Любите ли вы серебряный век? Санкт-Петербург? Если любите - то эта книга будет подарком-откровением. Если не определились с чувствами, то непременно полюбите и то, и то. Поймете и полюбите.
Мне всегда казалось, что серебряный век с его поэзией, это что-то камерное, искусственное. Будто наши люди, а будто и не наши. Будто сами создали свой мир, где изъясняются рифмами наедине и когда соберутся вместе, влюбляются, любят, разбивают друг другу сердца. Всем этим вдохновляются и снова рифмы, влюбленности, разбитые сердца. Потом меняются местами и снова…
Какой я теперь имею вывод прочитав воспоминания одного из них? Все так и было. И это так волшебно, так не по-настоящему. И невероятно красиво. Настолько, что спустя сто лет доносится своим терпким, но цветочным ароматом, чувствами, смыслом. Сколько прекрасных слов…
…от недобитых буржуев. Которых непременно добьют. Потому что это другие люди, не такие как мы. Они были воспитаны в другой России. Все дворяне или разночинцы. То есть люди образованные, знающие языки, философию. Имеющие род и заслуги. Не имеющие необходимости работать, но имеющие необходимость творить, выражать себя и выплескивать рифмами. Люди, привыкшие к достойному образу жизни из поколения в поколение, голодают, носят рваные валенки, бабьи шапки, перевязанные рваной шалью. И лишь изредка выдают саркастические четверостишия по этому поводу. - Что сегодня, гражданин, На обед? Прикреплялись, гражданин, Или нет? - Я сегодня, гражданин, Плохо спал. Душу я на керосин Променял…
Остальное про чувства, красивые мелочи и поступки, не избитыми словами. Ах, сколько слов… Не имеет смысла приводить здесь ни одного.
Гумилев, Белый, Мандельштам, Блок. Ахматова.
Не ошибусь, если скажу что главный герой этой книги - Николай Гумилев. Не автор - Ирина Одоевцева. Она чересчур скромна и хорошо воспитана что бы писать о себе. О себе лишь мимоходом, о других подробно и от этого опять сожаление какую культуру воспитания барышень мы потеряли! Фантастическое отношение к людям, к наставнику. Который, между прочим, ее любил. Наставником ее был Николай Гумилев.
Удивительная барышня. Удивительный учитель, джентельмен. Удивительная история отношений, которая держала меня две трети повествования. Неужели она не видит как он горит, как умиляется, как дорожит, как делится всем что знает, как хвастает, неужели она не понимает? Неужели ей не лестно? Не любопытно? Нет. Она хорошо воспитана, она ничем себя не выдает, а я судя по всему - дурно, выдаю с головой себя своими вопросами. А может, это не я дурно воспитана? А время такое, с такими человеческими отношениями, в которых вымерли целые разновидности их, обрекая нас на примитивные. Почему? Потому что в свое время их все-таки добили, этих буржуев и вытравили в нас корни т е х возвышенных отношений, когда возможно так любить, что ничего не желать от объекта любви, кроме его благополучия. Жаль…
Перечитала Одоевцеву. Как всегда при возвращении к книгам юности, были опасения — а откликнется ли душа? В первый раз это было потрясающе: 20-летняя студентка Литинститута взахлёб читала о 20-летней курсистке института «Живое слово», ученице Гумилева, о ее встречах с Мандельштамом, Блоком, Ахматовой. У них — революция, у нас — перестройка. У них — Петроград и военный коммунизм, у нас — Москва и талоны на еду. В обоих случаях — счастье и полнота бытия, упоение творчеством. Сплошные переклички, рифмы, родственные души.
Серебряный век ещё не проходили в школе, это был запретный плод. Роман о нем стал роскошным подарком. Не мемуарный монолог, а именно роман — с разговорами, живыми сценками, живыми лицами…
Душа откликнулась! Всё так же интересно. Снова все они живы и молоды. При втором прочтении — в 21-м году 21-го века о событиях 20-го года 20-го века — накладывается ещё и эта магия чисел, и груз времен, тяжесть разделяющего нас столетия.
Конечно, мифотворчество присутствует, но ничего не портит. У Одоевцевой поистине легкое дыхание! Прекрасные воспоминания о поэтах Серебряного века — наряду с воспоминаниями Цветаевой, Волошина, Евгении Герцык, Маргариты Сабашниковой.
Эх, вот зарекалась я читать мемуары, обнажающие подноготную известных личностей – слишком велик шанс в них разочароваться. Но некоторым слабостям поддаваться так приятно...
Ирина Одоевцева меня интересовала довольно мало, ее поэзия не производила на меня особого впечатления. Но она ученица Гумилёва, а где Гумилев – там переводы Готье, а где Готье – там и я. Надо ознакомиться.
Дальше идет моё исключительно дилетантское мнение. Прошу извинить за него всех, кто может обидеться. Я оцениваю не таланты, я оцениваю личности.
Гумилеву было надо, чтобы им восхищались. А кто еще может быть удобным почитателем, как не юная девушка, мечтающая научиться поэзии. В одной из статей упоминалось, что Одоевцева – прекрасный слушатель, и именно поэтому многие знаменитые люди поверяли ей свои секреты. Но я уже давно уверилась в эгоцентричности людей талантливых, которым надо, чтобы люди слушали их исповеди о них же самих, поэтому, не умаляя значения поэтессы, все же думаю, что на ее месте мог бы оказаться фактически любой, кто готов ловить, раскрыв рот, любое слово более взрослых и именитых товарищей по ремеслу.
«Маленькая поэтесса с огромным бантом» была весьма заинтересована как в самом Гумилёве, так и в Ахматовой, и, конечно же, в их развалившемся браке. Не касаясь чересчур личного, Гумилёв все же раскрывал подробности их изломанных отношений.
Кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку — ему было четыре года — кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: Мой папа поэт, а моя мама истеричка! И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех Поэтов, вошел в гостиную и звонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» — и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка».
Как это мило, не правда ли?...
Делением на возвышенно-поэтическую любовь и интрижки, в которых участвуют исключительно половые органы, меня уже не удивишь. Оно свойственно не только поэтам – этой удобной теорией привыкли щеголять многие, выдавая собственную поверхностность за проявление рассудительности.
Да, конечно, теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь "Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить". Но я не видел греха в моих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. И от себя.
У тех, кто склонен мотаться от одной юбки к одной, и сам охотно признает свою любовь к холостяцкой жизни, обычно бывает несколько законных браков. Гумилев не исключение – женившись на Анне Энгельгарт, он как можно дальше дистанцировался от нее, продолжая вести привычную богемную жизнь.
Гумилев не был создан для семейной жизни. Он и сам сознавал это и часто повторял: — Проводить время с женой также скучно, как есть отварную картошку без масла.
Одного мне не понять никогда – зачем, если тебе самому брачные узы не нужны, втягивать в них человека, который, в отличие от тебя, будет страдать? Ради садистского удовольствия и ощущения того, что кто-то есть у тебя в зависимости? Считаю такую версию вполне вероятной. Но вот кидать в жернова взрослой циничности собственного ребенка – это для меня уже за гранью.
Но возник вопрос. Как быть с Леночкой? Детям в Доме Искусств места не было. И тут Гумилев принял свое «Соломоново решение». Он отдал Леночку в один из детдомов. — Леночку? Вы шутите, Николай Степанович? Вы хотите отдать Леночку в детдом? Я правильно поняла? — Совершенно правильно. Я хочу отдать Леночку вам. — Но это невозможно. Господи!.. — Почему? Вы ведь сами сейчас говорили, что детям у вас прекрасно. — Да, но каким детям? Найденным на улице, детям пьяниц, воров, проституток. Мы стараемся для них все сделать. Но Леночка ведь ваша дочь. — Ну и что из этого? Она такая же, как и остальные. Я уверен, что ей будет очень хорошо у вас. — Николай Степанович, не делайте этого! Я сама мать, — взмолилась она: — Заклинаю вас! Но Гумилев только упрямо покачал головой: — Я уже принял решение. Завтра же я привезу вам Леночку. И на следующий день дочь Гумилева оказалась в детдоме.
Железная логика, непроходимая глупость, крайний эгоизм? Смесь всех этих качеств? Впрочем, вряд ли Гумилев мучался такими моральными дилеммами. Для него всё было проще – разделив жизнь на бытовое и возвышенное, мужское и женское, он безошибочно действовал по накатанной схеме.
— Добр? — Гумилев пожимал плечами. — Возможно если бы я распустил себя, то был бы добр. Но я себе этого не позволяю. Будешь добрым — растаешь, как масло на солнце и поминай как звали поэта, воина и путешественника. Доброта не мужское качество. Ее надо стыдиться, как слабости. И предоставить ее женщинам.
Он был мэтром, а мэтру нужны ученики, а если есть первая ученица, фаворитка – еще лучше. Надо же над кем-то царствовать, быть чьим-то беспрекословным учителем.
Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…
Кого еще мы встречаем на страницах этой книги? Например, Андрея Белого. При первом же сюжете с его участием он заставил меня содрогнуться , выдав худший, на мой взгляд, образец критики, отзыва на чужое творчество. Сплошные бессвязные ассоциации, и под ними на дне нет никакой сути.
— Замечательно находчиво! Это они — они. О-ни! О — эллипсис. О — дыра. Дыра — отсутствие содержания. Дыра, через которую ветер вечности уносит духовные ценности. О — ноль! Ноль — моль. Моль съедает драгоценные меха — царственный горностай, соболь, бобер. — И вдруг, понизив голос до шепота. — У меня у самого котиковая молью траченная шапка, там на кухне осталась. И сердце тоже, тоже траченное молью.
Чуть позже моя догадка подтвердилась – чужие вирши проходят мимо него. Ему не интересно. Абсолютно. Он хочет говорить сам и не хочет слушать. Хотя для него потребность быть выслушанным – краеугольная.
Слушатель — это такая нежданная радость. Голубушка, если бы вы знали, как мне тяжело молчать. Никто меня не хочет слушать. Каждый только о себе. Мнение о стихах своих у меня выпытывают. Похвал ищут. Что ж? Я хвалю. Я щедро хвалю. Всех — без разбора. А стихи не слушаю.
Наиболее приятное впечатление оставил о себе Сологуб. Вежлив, конкретен, знает, чего хочет, переживает за близких, не разбрасывается словами по пустякам. И поэтому неудивительно, что именно его прозорливый ум напророчил Одоевцевой ее истинную судьбу перед отъездом из России:
— И вы, конечно, думаете, что скоро вернетесь? только прокатитесь по Европе? Да? А вернетесь вы лет через пятьдесят. Если вообще вернетесь. Запомните. Это прррравда, через четыре «р».
Моя большая слабость – оценивать фигуры знаменитые как простых людей, приземлять их. Но я – не исследователь, не биограф, и даже не критик. Я – читатель, которому думается, что находиться в литературном обществе совсем не так интересно, как кажется, а даже наоборот – весьма и весьма скучно. Каждый хочет поговорить только о самом себе любимом, и редко кто способен на искреннее сопереживание. Увы, я замечаю этот печальный факт среди своих знакомых «творческих личностей». Если результат творческого труда будет достоен – он останется наследием поколений, но мне искренне жаль близких тех самых «возвышенных натур». Делить с ними судьбу – испытание.
Мой отзыв крайне непрофессионален, но тот факт, что книга вызвала во мне столько эмоций говорит только в ее пользу – я увидела настоящих, живых людей, а не просто картонные фигуры на фоне скучной биографической сводки из учебника. Поэтому книга будет весьма полезна тем, кто интересуется Серебряным веком.
Вот опять окно, Где опять не спят. Может — пьют вино, Может — так сидят. Или просто — рук Не разнимут двое. В каждом доме, друг, Есть окно такое. Не от свеч, от ламп темнота зажглась: От бессонных глаз! Крик разлук и встреч — Ты, окно в ночи! Может — сотни свеч, Может — три свечи… Нет и нет уму Моему покоя. И в моем дому Завелось такое. Помолись, дружок, за бессонный дом, За окно с огнем! М. Цветаева, 1916
Книга «На берегах Невы» оказалась для меня, чем-то вроде машины времени, позволившей перенестись из современности в начало ХХ века, и, «трепеща от восторга близкого к экстазу сподобившегося благодати схимника»))), немного понаблюдать за великими людьми. (Положа руку на сердце, многие из нас любят подглядывать за неизведанной и таинственной жизнью других. До чего же любопытно порой заглянуть в чужие окна, на страницы неизвестных нам людей в социальных сетях…) Подслушивая и подсматривая за титанами поэтического слова сквозь замочную скважину восприятия и воспоминаний Ирины Владимировны, я не могу в полной мере рассчитывать на авторскую беспристрастность и предельную достоверность приведенных диалогов, но мне, собственно говоря, это и не нужно. Невозможно не отметить тот факт, что дух времени передан госпожой Одоевцевой великолепно. До чего же прекрасная, удивительная, бурлящая, интенсивно насыщенная творчеством, событиями и гениальными людьми эпоха открывается моему взору:
Дни тогда были огромные, глубокие, поместительные. Ежедневно происходило невероятное количество внешних и внутренних событий. И ощущение времени было совсем особенное. Как в романах Достоевского – у него тоже события одного дня вряд ли уместились бы в месяц реальной жизни
…просто невозможно себе представить, как слушали, как любили поэтов в те баснословные года в Петербурге, да и во всей России… Да, стихи тогда были нужны не меньше хлеба. Иначе как могли бы все эти усталые голодные люди после изнурительного трудового дня найти в себе силу пройти пешком, иногда через весь Петербург, лишь для того, чтобы услышать и увидеть поэтов?
Мне действительно часто казалось, что голод вызывает вдохновение и помогает писать стихи, что это от голода
…Так близко подходит чудесное К покосившимся грязным домам
Большая часть мемуаров русской поэтессы адресована Николаю Гумилёву, который «с детских лет был болезненно самолюбив»:
Я хотел всё делать лучше других, всегда быть первым. Во всём. Мне это при моей слабости было нелегко. И всё-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не решались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость;
умел гордиться своими недостатками и превращать их в достоинства:
Моя безграмотность совсем особая. Ведь я прочёл тысячи и тысячи книг, тут и попугай стал бы грамотным. Моя безграмотность свидетельствует о моём кретинизме. А мой кретинизм свидетельствует о моей гениальности;
считал, что помимо огромного запаса знаний во всех областях, поэту необходимо тщательно и усердно развивать зрение, слух, обоняние, осязание, вкус:
Большинство людей полуслепые и, как лошади, носят наглазники. Видят и различают только знакомое, привычное, что бросается в глаза, и говорят об этом привычными штампованными готовыми фразами. Три четверти красоты и богатства мира для них пропадает даром;
убежденно верил, «что Лермонтов в русской поэзии явление не меньшее, чем Пушкин»:
Русская проза пошла не с «Пиковой дамы», а с «Героя нашего времени». Проза Пушкина – настоящая проза поэта, сухая, точная сжатая. Прозу Пушкина можно сравнить с Мериме, а Мериме ведь отнюдь не гений. Проза Лермонтова чудо. Ещё большее чудо, чем его стихи. Прав был Гоголь, что так по-русски ещё никто не писал…
Воспоминания – весьма благодатная почва, благодаря которой перед нами помимо Николая Гумилёва предстаёт сонм талантливых и гениальных людей той поры. Осип Мандельштам, овеянный «благодатью поэзии», был одним из них:
Какой-то особенный свет Какое-то легкое пламя, Которому имени нет.
Истории, покрытые патиной прошедших лет, обретают на страницах книги особенную притягательность и очарование. В них словно в зеркальной глади воды отражаются разные аспекты личности. Например, невероятная смешливость Осипа Эмильевича:
Никто не умел так совсем по-невзрослому заливаться смехом по всякому поводу – и даже без всякого повода. – От иррационального комизма, переполняющего мир, – объяснял он приступы своего непонятного смеха. – А вам разве не смешно? – с удивлением спрашивал он собеседника. – Ведь можно лопнуть со смеху от всего, что происходит в мире
Его особое понимание любви:
– Любовь всегда требует жертв . Помните, у Платона: любовь одна из трёх гибельных страстей, что боги посылают смертным в наказание. Любовь – это дыба, на которой хрустят кости; омут, в котором тонешь; костёр, на котором горишь. Неужели, Осип Эмильевич, вы действительно так понимаете любовь? Он решительно закинул голову и выпрямился – Конечно. Иначе это просто гадость. И даже свинство, – гордо прибавил он
Полагаю, необыкновенная встреча Ирины Одоевцевой с Андреем Белым в Летнем саду свидетельствующая о безудержной словоохотливости последнего, является довольно любопытной:
Но ему (А.Б.) – я это помню – нет дела до меня. Я только повод для его прорвавшегося наконец наружу внутреннего монолога. И он говорит, говорит… Ему необходимы уши, слушающие его. Всё равно чьи уши. Ведь они для него всегда «уши вселенной». Он всегда говорит для вселенной и вечности. … Я слушаю. Я вспоминаю его недавно слышанную мною лекцию о мифологии звуков. «Люди произошли от звуков и света», - утверждал он с пафосом с кафедры. «звуколюди, звуколюди, выдыхаемые светом». «Волны света в нас глухо живут. Иногда мы выражаем их звукословием». Тогда это казалось мне туманным и непонятным. Но сейчас я понимаю, что он сам и есть один из этих звуколюдей, выражающих волны света звукословием. Что он сам произошел из звуков и света. (Одоевцева)
– Мир произошёл из страданий. И оттого нам необходимо столько слов. Оттого, что слова превращаются в звуки и свет и избавляют нас от страдания. … – Но мне необходимо. Совершенно необходимо говорить. Как другим дышать. Я могу задохнуться. Я цепенею от молчания. Прошлое, как трясина, засасывает меня. Я иду ко дну, я гибну. Я не могу молчать. Не могу! А они не понимают… …. – Мама была настоящей красавицей. Ах нет, Достоевский не прав – красота не спасёт мир! Какое там – спасёт! Мама была очень несчастна. Знаете, красивые женщины всегда несчастны и приносят несчастья другим. Особенно своим единственным сыновьям. (Белый)
Реминисценция Ирины Владимировны одаривает внимательного читателя большим количеством замечательных слов, мыслей и выражений, которые так и просятся в цитаты, лайфхаки и прочее:
Пойдемте и мы. Поциркулируем в кулуарах … Перестаньте играть в Девочку-Неточку. Зачем вы отказываетесь? Глупо отказываться. (Гумилёв)
– Я не танцую, к сожалению. Мною всегда владел дух тяжести. А для танцев надо быть легким. Надо, чтобы душа была легкая. И чувства. И мысли. (Блок)
– «Чудовищно», от слова «чудо», впрочем, не без некоторого участия чудовища. (Лозинский)
«толпа-многоножка» (Мандельштам)
Пожалуй, я могу бесконечно испытывать на прочность вашу толерантность цитированием, снова и снова пытаясь транслировать непередаваемое очарование и глубину этой замечательной книги:) Тем не менее, всё же рекомендую вам заглянуть в окно серебряного века самостоятельно. Уверена, вы не пожалеете!
P.S: … И если подлинно поется И полной грудью, наконец, Всё исчезает, остаётся Пространство, звезды и певец.
Хорошая книга с прекрасным языком и спокойным повествованием о далеких годах и поэтах. Сама Одоевцева была ученицей Николая Гумилёва в те далёкие годы рассвета русской поэзии в начале 20-го века в Петрограде. Очень тепло и как-то по-домашнему она описывает Гумилёва, Ахматову, Мандельштама, Белого, Блока, о частых встречах в среде поэтов, что позволяет просто окунуться в эпоху того времени и как наяву увидеть и немного глубже понять внутренний мир таких знакомых нам имён, и открыть для себя что-то новое в каждом из них. Для меня, допустим, было открытием, что Гумилёв сам лично отдал свою дочку – Леночку в детдом (вот в таких поступках я и не могу понять этих творческих людей), также поразил образ Бунина, который раскрылся немного не таким, каким его представляла. Они погружены в мир поэзии и почти ничего вокруг не замечают, живут своими мыслями, своим и чужим творчеством, голодают, мёрзнут (как впрочем и остальные люди), но продолжают писать, декламировать на вечерах. Для большего погружения в поэтическую среду и наверное для того, чтобы все эти люди проходили перед нами наиболее живыми образами, цитируется много стихов, как самой Одоевцевой так и других поэтов, о которых идет речь в книге. Автор как-то по-особому тепло и совсем не выделяя негативных черт, смогла показать нам этих знакомых "незнакомцев", принимая их такими, какими они были, но при этом выражая своё глубочайшее уважение и восхищение этими людьми. Я не любитель поэзии, но книга написана очень хорошо и очень легко читается (я её слушала в исполнении Валерии Лебедевой, и всё время было такое впечатление, что я нахожусь в кругу этих людей и могу с каждого из них видеть перед собой).
«На берегах Невы» kitobiga sharhlar, 98 izohlar