Kitobni o'qish: «Одинаковые»

Shrift:

* * *

Памяти моих родителей…

«Правда необычнее вымысла, потому что вымысел всегда должен держаться в рамках правдоподобия, а правда – нет…»
Марк Твен

* * *

Вернувшись с кладбища, Настя, пошатываясь, прошла за дом, упала в высокую траву, обняла теплую июньскую землю и зарыдала отчаянно и безысходно. Тоскливые вопли и стоны, рвущие душу, наотмашь били по сердцу, сжимали горло и отнимали дыхание… Она выла по-бабьи жалобно, горько и скорбно, трясла головой, глухо и протяжно причитала.
Вдруг затихла… Долго и безмолвно лежала. Потом поднялась, оправила черное похоронное платье и побрела в пустой дом. Жить дальше…

Глава 1

Солнце поднималось над огромным селом медленно и лениво. Сначала чуть коснулось линии горизонта, раскрасило узкую полоску у самой земли, блеснуло бледно-розовым, нежным, робким лучом по кромке дальнего леса… Потом, усмехнувшись, смело бросило горсть ярких бликов на тихую заводь реки, рассыпало по ней золото вперемешку с серебром, пронизало огненными вспышками и, наконец, по-хозяйски выплыло на июньский небосклон, сразу заиграв миллионами солнечных зайчиков, отразившихся в окнах разноцветных деревенских домов.

Настя, зажмурившись, уткнулась носом в подушку, пытаясь спрятаться от горячего луча назойливого солнца. Но он, настырный, бесстыже лез и лез в глаза, щекотал нос, ласково путался в волосах… Анастасия замотала головой, отгоняя неугомонного солнечного посланника. Очень хотелось спать, но тут, вдогонку упрямому лучу, раздался громкий стук в окошко.

Она приподняла голову, прислушалась и, застонав, рухнула на подушку. Все, день наступил… Хочешь не хочешь, а придется вставать: если беспокойная Митрофановна принесла продукты, спать точно не придется.

Так уж случилось, что Анастасия, хоть и сельская жительница, хозяйства своего не имела. Да и куда ей, местному фельдшеру, эта обуза? Поросенка, корову или теленка надо обихаживать и кормить… А она как с утра уйдет на работу, так до вечера возится с больными: кому-то плохо, кто-то рожать вдруг соберется. То давление, то ожог, то отравление… Только держись! Вот и крутится Настя, как белка в колесе, до своего хозяйства руки не доходят.

Митрофановна, спасибо ей, сразу взяла над девушкой негласное шефство. После смерти Настиной матери она, вернувшись с кладбища, пришла к заплаканной, растерянной Насте, посидела с ней, тоже поплакала, потом поставила на стол корзинку с кувшином молока, вареной курицей, десятком свежих яиц и половинкой краюшки хлеба.

– Значит так, девонька. Без матери лихо на белом свете, тяжко и холодно. Но, бог даст, переживешь ты эту боль, перетерпишь, выстоишь. А я помогу – не зря с покойной Раисой столько лет дружила. Не дам тебе пропасть. Укрою и от буйного ветра, и от дурного взгляда. Буду продукты приносить свежие раз в неделю, по хозяйству стану помогать, поняла? Если что нужно – не стесняйся, я всегда рядом.

Было тогда Насте семнадцать лет, а в нынешнем мае уже исполнился тридцать один год.

Четырнадцать лет Митрофановна, как и обещала, помогает, оберегает и заботится. Бескорыстная душа, доброе сердце! Поначалу даже денег не брала за продукты.

– Отстань, – заявила как отрезала. – Откуда у тебя деньги, детонька? Вот выучишься, повзрослеешь, вернешься в село, начнешь работать, тогда и будем разговаривать…

Настя после смерти мамы поначалу совсем растерялась, потом, собравшись с силами, поступила в медицинское училище. Поддержка Митрофановны оказалась очень кстати для одинокой испуганной девушки.

После училища Настя, сияя от радости, вернулась в родное село и с первой зарплатой явилась в дом удивленной соседки.

– Теть Галь, я деньги получила!

– Милая ты моя, – прослезилась Митрофановна, – поздравляю! Вот мать не дожила, как бы порадовалась…

– Теть Галь, я теперь за продукты тебе платить буду. Вот… Возьми сама, сколько нужно, – Настя протянула ей все деньги.

– Одурела ты, Настена? – Митрофановна испуганно спрятала руки под фартук. – Какие деньги? Я ж от чистого сердца, как родной, помогаю. Что выдумала, бессовестная!?

– Знаю я, – Настя обняла за плечи соседку, ласково погладила ее по плечу. – Все знаю. Но теперь я могу заплатить. Ведь это же твой труд, а за труд принято платить. Возьми, пожалуйста.

– Нет, – Митрофановна решительно оттолкнула ее руку и отвернулась. – Грех это.

Но Настя тоже умела быть напористой, уж чем-чем, а упрямством она отличалась завидным.

– Если не возьмешь, помощь твою больше не приму, – пригрозила Настя. – И ничего больше с этого дня не приноси. В магазине все сама куплю.

– Вы только посмотрите на нее, люди добрые, – Митрофановна всплеснула руками. – Да разве в магазине такие продукты, как из своего хозяйства? Чего ж травиться из вредности?

– Тогда бери деньги и не спорь, – Настя звучно чмокнула соседку в висок.

Так и повелось. Раз в неделю, чаще всего в субботу, Митрофановна приносила домашние продукты, а по рабочим дням могла без всякого предупреждения приготовить обед, принести кастрюлю или миску, поставить на крыльцо, накрыть чем-нибудь теплым, чтобы не остывало подольше…

Сегодня была суббота. И, как обычно, в окно опять постучали… Настя вскочила и босиком, в одной ночной рубашке, подбежала к окну, распахнула его.

– Доброе утро, теть Галь! Чего так рано?

– Да где ж рано, милая? Семь утра в деревне – уже позднее время. Вон бабы наши с четырех не спят, на заре коров доят, в стадо выгоняют. У нас пастух деревенский больно строг: чуть запоздаешь – будешь за стадом со своей коровенкой бежать. Ждать он не любит!

– Да знаю я этого Федьку неугомонного, – Настя засмеялась. – В прошлом году, когда он разбился на мотоцикле, в район его возила. Ох, и занудливый мужик, противный…

– Ну, противный, не противный, а дело свое знает. Наши коровки вон сколько молока приносят. Не ленится Федька, пасет их честно и добросовестно.

Митрофановна подошла к самому окну, передала девушке корзинку со свежими яйцами, крынкой молока, куском домашнего сала и горкой свежевыпеченных оладий.

– Иди завтракай, пока не остыли. С утра напекла…

– Ой, теть Галь, что бы я без тебя делала?

– А зачем тебе без меня, коли я – вот она? – Митрофановна засмеялась, колыхаясь всем телом. – Спишь и не видишь, что у тебя под носом делается.

– А что делается? – насторожилась Настя.

– А вон что, – усмехнулась Митрофановна. – Иди-ка на крыльце погляди!

Настя, нахмурившись, кинулась через весь дом к входной двери, вылетела босиком на веранду и, только тут спохватившись, сунула ноги в старые сбитые тапочки, в которых ходила по двору. Распахнула обиженно скрипнувшую дверь и замерла…

На крыльце, привалившись к притолоке, лежала огромная охапка полевых цветов. Разнотравье кружило голову и удивляло естественностью, простотой и безыскусной гармонией. Ромашки, колокольчики, дикая герань, тысячелистник, клевер, луговая кашка, зверобой, купальник и медуница издавали чудный запах, в котором смешалось все: ранний рассвет, утренняя сырость, луговое очарование, молодая зелень и слезы первой росы…

– Митька опять с утра по полям носился, – досадливо покачала головой Настя.

– И чего ты нос от него воротишь? – Митрофановна недовольно сдвинула брови. – Какой парень пропадает, загляденье: и умный, и добрый, и работящий! А главное, свой, деревенский. И любит-то тебя как: ни свет ни заря подхватился, и тебе, упрямице, цветы побежал собирать. Ну? Чем плохо?

– Да не плох он, конечно, но мне не нужен, – повела плечом Настя. – И цветы эти не нужны. Теть Галь, ведь сто раз уже обсуждали, чего опять воду в ступе толочь? Надоело!

– Ой, девка, останешься ты одна. Как пить дать, останешься, с такой переборчивостью. Потеряешь Митьку, жалеть будешь! Такого красавца любая баба схватит, не подавится. Ну, да ладно. Тебя ведь не переговоришь. Иди завтракай. На работу-то сегодня пойдешь? Или хоть одну субботу дома посидишь?

– Пойду, – Настя кивнула в сторону улицы, – у меня сегодня две капельницы, женщину после операции привезут. Так что сейчас быстренько перекушу и побегу.

Анастасия любила такие ничем не выдающиеся дни. Привычные, заполненные работой, общением с людьми, переживаниями, встречами и улыбками…

День, обычный, деревенский, хоть и субботний, покатился по накатанной…

Глава 2

Анастасия родилась в Васильевке тридцать один год назад. И с каждым днем все больше влюблялась в эту неприметную, на первый взгляд, среднюю полосу России-матушки: в луга, осыпанные полевыми цветами, в поля, колосящиеся высокой пшеницей и зернистой рожью, в леса, манящие тенистой прохладой…

Она обожала это невероятное пьянящее раздолье. Любила зори, полыхающие до самого горизонта, закаты, обнимающие усталое солнце, травы, пахнущие свежестью и дурманящей мятой, тихие речные заводи, окутанные густыми молочными туманами. Не переставала удивляться этой скромной неброской красоте, букету ароматов, земле, насквозь пропитанной невероятной силой, энергией и естественной гармонией.

До сих пор отчетливо помнила, как мама, тоже родившаяся здесь, повела ее первый раз на реку. Настена отчаянно упиралась – боялась сойти с берега, окунуть босые ножки в быструю воду. Но мама, ласково улыбаясь, присела на большой камень, опустила руку в прозрачную реку.

– Посмотри, Настенька, какая чистая водичка. Это наша хозяюшка, река глубокая, заводь прозрачная. Она наше село омывает, людям помогает, птиц и зверей поит. И в радости, и в горести мы к реке приходим, садимся на берегу и жалуемся, советуемся, пеняем на жизнь. Песни ей поем, частушки отбиваем. А парни и девчонки на свидания к реке бегают. Река наша много секретов деревенских хранит, много чего про нас, суетливых, знает. Не бойся, доченька, ее, опусти ножки в воду прохладную, почувствуй силу ее великую…

Мама слыла в селе человеком особенным. Работала дояркой на ферме, но умела людей травами лечить. Ходила на заре в поле, в луга за рекой, собирала веточки, цветы, семена, зерна и колоски. Сушила, хранила, растирала, перебирала. А потом то в чай добавляла, то в еду, то в кисель. Густые настои варила, сборы целебные готовила.

Настя, глядя на ее старания, умения и отношение к людям, сразу решила доктором стать. Но не получилось…

В тот год, когда Анастасия заканчивала школу с золотой медалью, мама внезапно умерла. И девушка, пропустившая время экзаменов в институте, отдала документы в медицинское училище, куда медалистов брали без экзаменов.

Тот выпускной год дался девочке тяжело. Мама уже не работала, болезнь, вдруг скрутившая сильную веселую женщину, сразу превратила ее в слабую немощную старушку. Она лежала на кровати, подложив ладошку под щеку. Иногда горько плакала, словно жалея о чем-то, чего не в силах изменить. Не жаловалась на боль, лишь тихо стонала, уткнувшись в подушку.

Настя, сраженная неожиданной бедой, похудела, осунулась, побледнела. Разрывалась между школой, уроками, подготовкой в институт и уходом за мамой.

Митрофановна и тут подставила плечо. Как-то вечером она принесла очередную крынку парного молока.

– Ты, Настюша, вот что… Готовься к поступлению, а мать мне оставь. Не зря мы с ней с малолетства дружим, всякое проходили, и это одолеем. Ты учись, а я за Раисой сама ухаживать стану. И постираю, и накормлю, и лекарство дам…

В июне маме совсем плохо стало. Врачи отводили взгляд, лекарств новых не выписывали, в больницу класть отказывались. Митрофановна ходила с красными от слез глазами, но духом не падала, понимала, что руки опускать нельзя – девчонка ведь совсем одна остается, надо крепиться, не раскисать, держаться до последнего…

В конце июня Раиса умерла.

В полдень вздохнула, придя в сознание, и тихо позвала дочку:

– Присядь, милая. Хочу рассказать кое-что, – мать улыбнулась краешком бледных губ. – Много лет я тяжкий крест несу, а смелости поведать боль мою не хватило… – Раиса взяла дочь за руку, ласково погладила высохшими пальцами. – Ты, Настенька, помни только, что грехи людские прощать надо. Любые грехи ложатся тяжким бременем на душу, отнимают здоровье. Вода на реке и то камень точит, а уж душа наша куда более тонкая штука, трудно ей под гнетом жить. Помни, доченька, все мы не безгрешны. А милость – главное наше достоинство. Умей людей прощать.

– О чем ты, мама? Какие грехи? – всхлипнула Настя. – Всем бы так жизнь прожить, как ты сумела…

– Что ты, Настюша… – Раиса облизала пересохшие губы. – Наша дорога так запутана, извилиста, столько на ней перекрестков и закоулков, искушений и соблазнов, бесовских наваждений… Порой удержаться невозможно, блуд и обман рука об руку идут… И я не устояла. Не смогла. Останешься ты не одна в этом мире. Не одна.

Насте показалось, мама бредит.

– Мамочка, ты о чем? – она тронула ее за худенькое плечо. – Тебе что-то приснилось? Привиделось?

Мать хотела ответить, но, видно, устав, закрыла глаза, собираясь с силами, а потом, словно передумав говорить, кивнула.

– Еще есть время. Беги в школу за аттестатом. Вернешься, поговорим.

Если бы Настя знала, что случится потом, никуда бы не пошла. Но ведь не угадаешь, как правильнее, пока не проживешь этот день.

Мама умерла, ее не дождавшись.

Вернувшись с кладбища, Настасья, упав в высокую траву, горько рыдала, выла отчаянно и тоскливо. Осталась она совсем одна, и как жить дальше не знала. Думать ни о чем не могла.

Пролежала два дня дома, отвернувшись к стене. Митрофановна тихо плакала, сидя рядом на старенькой табуретке. Не уговаривала, не просила, молчала. Знала, что такую боль словами не перебить, не отогнать, не успокоить. Такую боль пережить надо. Переварить, перемолоть в себе. Переломить, перестрадать, чтобы воля к жизни опять проявилась. Чтобы двигаться захотелось, с людьми общаться, на мир смотреть.

Анастасия долго не могла вернуться к прошлым привычкам, к былому порядку. Ничего не хотелось. Только лежать. Вспоминать. Думать. Плакать. Горевать.

А потом ничего, поднялась и стала дальше жить. Пошла учиться. Так и появился в селе свой фельдшер. Анастасия Васильевна Кувшинова.

Люди Настю очень любили, уж больно она была свойской и родной: все понимала, жалела сельчан, помогала, не брезговала ничем…

И уж, конечно, деревенские бабы вовсю стремились жизнь ее личную устроить – это уж как заведено в селе, вековая традиция… Бабы сельские шушукались, женихов подсылали, ненароком сталкивали. Кумушки деревенские сплетничали, чесали языками, перемывали косточки приезжим мужикам, пристально приглядывались ко всем претендентам на руку их фельдшера.

Анастасия даже не догадывалась, что за ее спиной целые баталии разворачиваются. И только Митрофановна, иногда не выдержав, пересказывала новости, лукаво подмигивая.

– Ну, скажи мне, чего люди с ума сходят? Им что, заняться нечем? – злилась Настя.

– Так ты ж наша, местная, вот и хотят тебя в хорошие руки пристроить, – посмеивалась сердобольная соседка.

– Как это пристроить? – кипятилась Анастасия. – Я что, вещь или приз переходящий? Чего меня пристраивать? Как-нибудь сама разберусь.

– Вот и разберись поскорее, – охотно кивала Митрофановна, – а то бабы наши тебя насильно замуж выдадут.

Соседку, всем сердцем привязавшуюся к Настене, тоже волновало, что девушка, дожив до тридцати одного года, замуж не собирается. Как же так? Даже и не пытается хоть как-то устроить свое женское счастье! А ведь, по деревенским меркам, она уж больно засиделась в девках…

Анастасия же особо не печалилась, замуж не стремилась, о любви не тосковала. Да и чего грустить, когда претендентов на руку и сердце хоть отбавляй: то заезжий доктор влюбится, то местный фермер глазки строит, то учитель из соседней деревни взялся ездить по поводу и без повода. Но молодая специалистка, со всеми ровная и приветливая, никого не выделяла, никому ничего не обещала.

Главным ее ухажером в деревне считался Митька. Да что там ухажером! Все в округе знали, что Дмитрий любит их фельдшера давно и серьезно, с самого детства. Учились они в одном классе, даже какое-то время сидели за одной партой и жили на одной улице.

Все, казалось бы, складывалось как нельзя лучше. Но Анастасия не видела в бывшем однокласснике мужчину, он все еще казался ей легкомысленным мальчишкой, с которым хорошо поболтать, по грибы сходить, возле печки посидеть. Но чтобы замуж… Этого ей как раз не хотелось.

Поэтому и сегодня с утра, обнаружив на пороге огромную охапку полевых цветов, Настя расстроилась. Это ж надо – в поле поутру уехать, цветов набрать, принести… Насте порой даже плакать хотелось, за Митьку переживала: парень золотой, ему бы семью, детей, а он время свое на нее тратит. Попусту тратит!

Время, однако, бежало. Старые, еще бабушки, часы с кукушкой и гирями мерно тикали на стене, напоминая о несговорчивости времен и скоротечности человеческой жизни…

Вздохнув, Настя собралась и вышла из дома.

Сельская улица, по которой она ходила уже много лет, почти не изменилась. Все те же дома, палисадники, лавочки у заборов, резные наличники, высокие ворота… И все же каждый раз девушке казалось, что она впервые видит вот этот удивительный тополь у ворот Митрофановны, вон тот конек на крыше голубого дома, выкрашенный в ярко-лазоревый цвет, вон тот расписной флигель во дворе учителя рисования, вот эти чудные ставни, вьющиеся, словно кружева, вокруг окон дома напротив…

А сколько еще настоящих чудес можно увидеть на улицах их огромного древнего села, а какие люди здесь живут!

Настя понимала, что может часами говорить о густом лесе за околицей, где во время войны прятались партизаны, о старой мельнице за вырубкой, которая до сих пор может, при необходимости, зерно в муку смолоть, о мягком, будто хлопок, тумане над рекой, который плывет на заре и повисает хлопьями на восходе, о ветхом пароме, все еще исполняющем свою тяжкую работу…

Село их, по извечной русской традиции, располагалось вокруг большой площади, где возвышался древний храм. И уже от этой площади лучами расходились улицы, от них бежали переулки, тупики и проезды…

У Васильевки, как у любого большого села, и жизнь, исчисляющаяся не одной сотней лет, была длинная, нелегкая. Село, оно как люди: и родится нелегко, и строится долго, и разруху, как болезнь, переживает, и возрождение отмечает. Живет и старится вместе с людьми.

Глава 3

Дмитрий Гвоздев к своим тридцати двум годам повидал всякого – и хорошего, и плохого. Но все, чем он особенно дорожил, старался далеко от себя не отпускать или умудрялся не покидать.

Родился Дмитрий в обычной семье: мама – сельский почтальон, отец – зоотехник. Во времена колхозов и совхозов хорошие зоотехники шли нарасхват, их ценили, берегли и поощряли. А вот после развала страны с такой специальностью стало трудновато, но Митькин отец работы не боялся, брался за любую, трудился честно, поэтому семья не бедствовала. Мама, шагая по селу с огромной сумкой на плече, людям улыбалась, приветливо здоровалась.

– Ой, Татьяна, золотой у тебя характер, – изумлялись местные бабки. – Ты печалям и горестям не поддаешься, людей любишь, смотришь на мир весело.

Митькина мама и впрямь родилась со счастливым характером: никогда ни на кого не обижалась, шла по жизни легко и радостно. Эта ее черта и сыну передалась.

Дмитрий еле дождался дня, когда в школу пойдет. Уж очень хотелось малышу ощутить себя школьником, отвечать на уроке, получать пятерки.

Учился мальчишка азартно, с удовольствием. Но и похулиганить любил: дергал девчонок за косы, мог подставить подножку однокласснику, поспорить с физруком, а порой и подраться с обидчиком. Но ребята на него не злились: Митька поможет решить задачу на математике, объяснит реакции по химии, подежурит в классе вместо тебя… Ему вообще было не в тягость донести кому-то портфель до дома или помочь грядки вскопать на огороде.

Но в седьмом классе жизнь Митькина переменилась. Как это обычно бывает в начале сентября, классный руководитель решила их всех пересадить так, чтобы они на уроках не болтали, учителей не отвлекали, сами не пропускали мимо ушей новый материал. Не спрашивая согласия учеников, классная дама сама приняла решение и огласила его на второй день учебного года.

Митьку посадили с Настей. И все. Мир перевернулся.

Он, проучившись с ней в одном классе целых шесть лет, поначалу не имел ничего против, девчонка и девчонка. Такая, как все. Но через неделю Настена заболела, и математичка строго глянула на парнишку.

– Что ж ты, Дмитрий? Твоя соседка по парте пропускает школу, болеет, отстает, а ты в ус не дуешь!

– А что делать? – насторожился Митька.

– Как что? Бери домашние задания, иди к своей соседке и объясняй новые темы. Двойная польза: и сам все повторишь, и девчонке поможешь. Доброе дело сделаешь.

Преданный Митька после уроков обошел всех учителей, все спросил, подготовил и отправился к однокласснице, которая жила с ним на одной улице. Настена, увидев у своей калитки соседа по парте, изумилась.

– Ты чего?

– Пришел тебе новые темы объяснять, – Митька, деловито кашлянув, принял очень серьезный вид.

– Ты? Ты что, учитель? – прыснула девчонка.

Митька недовольно покраснел, но не дал разойтись ущемленной гордости.

– Чего хохочешь, глупая? Вот отстанешь в учебе, двоек нахватаешь, будешь позором класса.

Одноклассница, обиженная такой нелестной перспективой, сердито нахмурилась.

– Что ты несешь? Я никогда еще на двойки не училась, нечего выдумывать! Ладно, заходи, так и быть…

Дмитрий переступил порог Настиного дома, огляделся, да так навсегда и оставил здесь свое сердце…

Он приходил сюда две недели – ровно столько, сколько Настя лечилась от ангины. Сначала стеснялся, держался скованно, сдержанно. Но вскоре осмелел, расхрабрился, начал подшучивать над Настиной медлительностью. Потом стал заботиться. Как-то принес миску, закутанную в полотенце, и покраснев, аккуратно поставил на стол.

– Вот…

– Это что? – удивленно округлила глаза девочка.

– Вареники. Мамка сегодня лепила, очень вкусные, сытные. Мамка сказала, тебе надо сил набираться.

Настена, радостно всплеснув руками, кинулась снимать полотенце.

– Ой, Митька, ура! Как же я вареники люблю! Спасибо тебе!

– Да ладно, – засмущался мальчишка, – ешь, пока горячие.

Настена принялась уплетать вареники, а потом призывно махнула:

– Садись рядом. Давай вместе есть. Здесь много, мне одной не одолеть!

Дмитрий до сих пор вспоминает тот день, ставший своеобразным рубежом в их с Настей жизни. Они, обжигаясь, ели горячие вареники, хохотали, облизывая масло, стекающее по пальцам…

Ребята так подружились, что стали неразлучными. В селе, конечно, их дружба не осталась незамеченной: детвора кричала им вслед «жених и невеста», подслеповатые и докучливые старухи недовольно кивали, а соседки, смеясь, так прямо и говорили Настиной матери: «Ой, Раиса, быстро же Настасья себе жениха сыскала. Гляди, обернуться не успеешь, как выскочит она замуж!»

Мама не боялась пересудов и разговоров, знала, что детская дружба ничем плохим не обернется. Но когда дочь перешла в выпускной класс, все-таки решила поговорить с ней.

Однажды, закрыв за Митькой, который полдня просидел у них в доме, дверь, Раиса выразительно глянула на подросшую дочь.

– Настюш, хочу спросить…

– Да? – дочь ласково глянула на мать. – О чем?

Не зная, как подобрать правильные слова, чтобы не обидеть свою девочку, Раиса в замешательстве пожала плечами.

– Даже не представляю, как с тобой об этом говорить…

– Что-то случилось? – встревожилась Настя.

– Не знаю… Разговор о Дмитрии пойдет.

– Про Митьку? Ну, говори.

Раиса, на мгновение задумавшись, решила сказать как есть:

– Бабы в селе болтают, что у вас с Дмитрием любовь…

– Что? – Настя так захохотала, что чуть не рухнула со стула. – Любовь? Это значит, так теперь называется?

Мать растерянно переступила с ноги на ногу.

– Чего ты хохочешь, как ненормальная? А что люди должны думать, если вы все время проводите вместе? В школу вместе, из школы вместе, и в школе за одной партой. Ну? Как людям не судачить?

Настя, насмеявшись вдоволь, подошла к матери, обняла ее и закружила по комнате.

– Мамочка, любовь у меня только с тобой! А с Митькой дружба! Понимаешь? Дружба!

– Да какая же это дружба, доченька? Ведь он глаз с тебя не сводит. А мать его, почтальонша, мне вчера по секрету поведала, что он все стены в своей комнате твоими фотографиями завесил!

– Мам, ты, главное, не волнуйся. Слышишь? Ничего плохого между нами нет и не будет. Для меня он друг, самый лучший, самый верный, самый надежный. И любви у меня к нему нет. Вернее, есть любовь. Очень сильная, очень нежная, братская. Или, как это правильнее сказать, сестринская любовь, да?

– Да ну тебя, болтушка.

Но от сердца отлегло. Тревоги утихли. Раиса знала, что дочери можно верить. Если она так сказала, можно и не сомневаться. Митька, однако, думал иначе, но про разговор этот узнал только спустя лет пять-шесть.

Много воды утекло, еще больше событий всяких произошло…

Умерла Настина мама, девушка уехала в город учиться, да и сам он поступил в институт, закрутился в суете студенческой жизни… Но любовь свою помнил, ждал своего часа. Когда Анастасия вернулась после училища, он, запыхавшись, вбежал к ней в дом, схватил на руки, закружил по комнате…

Она, не ожидая такой встречи, обняла его, заплакала. Митька, не понимая, как ее утешить, взял и брякнул с ходу:

– Не переживай, Настена, я же рядом. Теперь все пойдет по-другому. Вот поженимся, легче будет.

Анастасия, опешив от его слов, взмахнула влажными от слез ресницами.

– Что? Ты спятил? Как это поженимся?

Он, совершенно уверенный в их вечной любви, удивленно хмыкнул:

– Что как? Очень просто. Распишемся, да и все тут. Станем жить, поживать и добра наживать.

– Ты прямо как те бабки, которые еще в десятом классе за нас все решили, – усмехнулась девушка.

– Какие бабки? – недоумевающе уставился на нее парень.

И Анастасия передала ему тот памятный разговор с мамой.

Дмитрий, который уже много лет преданно любил одноклассницу, нахмурился.

– Насть, что ты выдумываешь? Какая братская любовь? Я люблю тебя с седьмого класса. Мне сейчас почти двадцать два, через год я заканчиваю институт. О чем тут думать? И потом, что бы ты там ни вбила себе в голову, запомни: я тебя никому не отдам.

С тех пор много воды утекло. Много туманов рассеялось над рекой, много закатов погасло… Много свадеб сыграли в Васильевке… А уж сколько звезд скатилось с неба – не пересчитать!

Правда, Дмитрий за эти годы сильно изменился. Из худенького высокого парнишки он превратился в здорового крепкого мужчину. Закончил институт, работал в городе на заводе инженером, но жил по-прежнему в селе. Да и зачем переезжать куда-то, когда на машине до города сорок минут. А здесь дом, родители, друзья… И главное, Настя. Зазноба, мечта, подруга и любимая…

Думая о ней, Дмитрий лишь безутешно усмехался: угораздило же влюбиться в эту упрямицу!

Другие женщины Митьку любили. Да и как не любить его, балагура, весельчака, добряка? Он к их вниманию относился снисходительно, понимал, что любая из них мечтает о семье, о верном мужском плече, о детях. Благосклонностью женской не злоупотреблял, никому ничего не обещал, не тешил собственное самолюбие.

Однако иногда, устав от вынужденного одиночества, отдавался во власть жаркой плотской любви. Забывался в объятиях очередной влюбленной в него дамы, отключался от всех проблем и тревог, словно погружался в какое-то беспамятство. А через какое-то время, поостыв, перебродив, успокоившись, покидал свое временное пристанище и поспешно возвращался домой, в родное гнездо.

Все в жизни Дмитрия вроде бы складывалось удачно. Только одно не давало ему глубоко дышать, ощущать вкус жизни и яркость цвета. Только одно его бесконечно будоражило и волновало. Будто привязанный или привороженный, мужчина все мечтал и мечтал только об одном. О том благословенном дне, когда сможет назвать эту противную, несносную Настьку своей женой.