Kitobni o'qish: «Когда закончится декабрь…»

Shrift:

«Всему свой час и время
всякому делу под небесами:
время родиться и время умирать.
Время разрушать и время строить.
Время разбрасывать камни
и время складывать камни.
Время молчать и время говорить…»
Соломон. «Экклезиаст»

* * *

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Вместо предисловия

Год, наконец, заканчивался.

Она подводила итоги. Удаляла из телефона ненужные сообщения, составляла список продуктов к новогоднему столу, записывала свои мысли в дневник, складывала вещи в шкафу, наводила порядок в багажнике машины…

Вспоминала совершенные за год глупости, прятала подальше бесконечные эмоции, разглядывала приготовленные подарки. Рвала бесполезные связи, бросала в печку оплаченные счета, вставляла в рамки черно-белые фотографии, перематывала клубок воспоминаний, находила оправдание подлостям, истерично хохотала над пролитыми слезами и сожалела о бессонных ночах.

Убеждала себя в правоте, старательно вычищала обувь и заваривала травяной чай, разбавленный янтарным медом. Строила планы на грядущий год, мечтала о новой любви, об интересных встречах, звонила друзьям, просила прощения и старательно раскладывала новогодний пасьянс.

А потом вдруг опомнилась. Какие итоги? Какие выводы? Ведь наша жизнь имеет в точности ту ценность, которой мы сами хотим ее наделить. И надо просто любить. Ждать и радоваться…

И, конечно, помнить: каждому воздастся по заслугам.

Глава 1

Ноябрь закончился… Сырой, сумрачный, свинцовый, он словно специально тянулся долго, мучительно отсчитывал дни и ночи, Пугал повисшей над городом влажной серостью.

Иногда, обозлясь, хмуро кидал горсти колючего снега в окна, разбрасывал мелкое крошево по тротуарам и крышам. Разъяренно хлестал по уставшим лицам прохожих поземкой…

Затем, будто спохватившись, озарял серое небо улыбкой, выталкивая уже остывшее солнце из-за горизонта на давно поблекший небосвод.

Глаша брела по улице, угрюмо глядя на бегущих прохожих. Холодный ветер нещадно бил по лицу резкими порывами, дергал за полы длинного пальто, играл кистями шарфа, завернутого несколько раз вокруг шеи, холодил колени и ладони. Она, не обращая внимания на сердитые объятия ветра, спокойно достала из сумки завалявшийся с вечера бублик и стала с аппетитом его жевать, роняя на землю крупные крошки.

Настроение было ужасным. Да и чему радоваться?

Глаша вздохнула, откусив большой кусок безвкусного бублика.

Толстая, некрасивая, нелюбимая, одинокая…

Она отряхнула крошки, запутавшиеся в складках шарфа, и, поправив выбившиеся из-под вязаной шапки с помпоном волосы, вдруг услышала непонятное шлепанье и оглянулась.

Шагах в трех стояла большая рыжая собака и внимательно смотрела на нее. Глаша, относящаяся к собакам с недоверием и осторожностью, мрачно глянула на животное и сердито топнула ногой.

– Иди отсюда! Фу!

Собака, испуганно отскочив метра на два назад, остановилась.

– То-то же, – Глаша удовлетворенно кивнула и неторопливо пошла дальше.

Вечерело. Витрины магазинов, уличные фонари, неоновые вывески, иллюминация светились, переливались миллионами огней, создавая ощущение не то праздника, не то волшебства. Но на Глашу все это не действовало.

Пройдя метров пятнадцать, она остановилась на переходе у светофора, и, обернувшись, увидела, что рыжая собака идет за ней следом.

– Тебе чего надо, а? – досадливо нахмурилась Глаша.

Собака подошла ближе и, не моргая, уставилась на нее, поворачивая свою крупную голову то на один бок, то на другой, словно старалась разгадать смысл произнесенных слов.

– Ты смотри, какая настырная, – удивленно хмыкнула Глаша. – Бублик хочешь, что ли? – Глаша с сожалением посмотрела на остаток бублика и кинула его собаке. – На, ешь. И не ходи за мной.

Собака опасливо наклонилась к куску бублика, мягко коснулась его губами и мгновенно проглотила, даже не пережевывая. А затем, словно в знак благодарности, подошла к Глаше и улеглась у самых ее ног, доверчиво опустив голову на вытянутые лапы.

– Ты чего? – поразилась Глаша. – Иди отсюда! Фу!

Но собака подвинулась еще ближе и коснулась мордой Глашиных сапог. Глаша отступила на шаг и удивленно наклонилась к животному.

– Ты что, меня выбрала? Это ошибка! Иди домой… Тебя, наверное, ищут.

– Да никто не ищет ее, – проходящая мимо женщина жалостливо кивнула на собаку. – Видите, какая она грязная и неухоженная. Бедное животное… Забирайте, – она пошла дальше.

– Умные все такие, – раздраженно буркнула Глаша. – Вот и забирайте себе, – она растерянно потопталась на месте, умоляюще посмотрела на собаку. – Иди, а? Отстань, слышишь? Уходи, сейчас закричу!

Но собака, доверчиво перебирая ушами, жалась к ее сапогу. Тогда Глаша повернулась и, набрав воздуха в легкие, побежала по улице, надеясь оторваться от неожиданной спутницы.

Пробежав метров двадцать, она, запыхавшись, оглянулась… Собака бежала следом. Шаг в шаг…

– Так, понятно, – Глаша обреченно развела руками. – Что с тобой делать, пошли…

Вера Павловна, ее мама, едва Глаша с собакой переступила порог квартиры, обмерла от неожиданности.

– Боже мой! Глафира! Что это?

– Не что, а кто, – Глаша, стаскивая с ног сапоги, досадливо поморщилась. – Это собака. Привет, мам.

Вера Павловна, заведующая детским садиком, женщина строгая, пунктуальная и чрезвычайно щепетильная, нервно сдвинула брови.

– Вижу, что не бегемот. Но я хочу знать, что она делает в нашей квартире?

– Не знаю, – развела руками Глаша. – Она выбрала меня. Не бросать же ее на улице.

– Как это выбрала? – Мать недоуменно захлопала глазами. – Она тебе что, сообщила об этом?

– Нет, – усмехнулась дочь, – я поняла это по ее глазам.

Неторопливо сняв пальто, Глаша надела на ноги видавшие виды домашние тапочки и, погладив собаку по голове, указала на коврик возле двери.

– Вот твое место. Дальше нельзя, а то мама нас с тобой вместе выставит на улицу!

– Очень смешно, – мать брезгливо поглядела на непрошеную гостью. – Что мы с ней будем делать? Я не хочу, чтобы в моем доме жила собака. Выведи ее на улицу! Сейчас же!

Глаша тут же послушно кивнула, и, открыв входную дверь, бесстрастно кивнула собаке:

– Иди!

Собака даже ухом не повела. Презрительно глянув на открытую дверь, она прошла к коврику, по-хозяйски улеглась на него и, вильнув хвостом, широко зевнула.

Глаша победно улыбнулась, захлопнула дверь и торжествующе пожала плечами.

– Вот! Не идет! Хочет жить с нами, – она подмигнула собаке. – Ну, ты и нахалка!

Мать, возмущенно покачала головой и пошла на кухню.

– Так и быть, пусть переночует. Одну ночь. Но завтра чтоб духу ее здесь не было, поняла? Она же грязная, вонючая…

Собака, подняв голову, вдруг обиженно заворчала.

– Не вонючая, – Глаша захохотала. – Видишь, она даже обиделась.

– Только до завтра, – Вера Павловна сделала вид, что не слышит.

Глаша, решив не отвечать, чтобы не обострять отношения, прошла в ванную, долго умывалась и, поглядев на себя в зеркало, пожала печами.

– Поздравляю! Теперь ты не одинока, у тебя есть собака.

Вера Павловна нетерпеливо заглянула в ванную.

– Глаша, иди ужинать!

Переодевшись в домашний халат, дочь присела за стол.

– Не хочу, мам.

– Почему? Опять булки ела? – Вера Павловна нахмурилась. – Сколько раз можно повторять: тебе не надо есть сдобное! Ты испортишь желудок, есть всухомятку вредно.

– Хочешь сказать, я толстая? Поэтому мне булки нельзя? – Глаша выразительно глянула на нее. – Вот почему, мам, ты меня такой родила?

– Какой такой? – сердито спросила мать.

– Вот такой, – Глаша расстроенно указала на себя. – Толстой, некрасивой, да еще с таким именем…

– Да ты что, Глашка? – Вера Павловна обняла дочь за плечи. – Как же ты себя недооцениваешь… Во-первых, ты не толстая, а просто упитанная, крепко сбитая, аппетитная. Во-вторых, ты очень-очень хорошенькая: волосы рыжие, глаза черные, как бусинки или вызревшая вишня, кожа бархатная, как персик… Ну, и в-третьих, имя у тебя самое красивое на свете – Глафира! Ты же знаешь, что я тебя в честь бабушки назвала? А сейчас что? Все везде одинаковое – одежда, женщины, улицы… Макияж, цвет волос, имена… А ты у меня – товар штучный, редкий, на вес золота!

– Ага, – улыбнулась Глаша, – именно поэтому ты мне каждый день про диеты талдычишь?

– Ну, это ж я так… Для порядка, – засмеялась Вера Павловна. – Но любить себя надо такой, какая ты есть, в этом залог гармонии. Кстати, как, зовут этого троглодита?

– Не представляю, – пожала плечами Глаша. – Наверное, Федор.

– Федор? – изумилась мать. – Почему?

– Потому что моего последнего ухажера звали Федор. Это ему в отместку!

– А если это девочка?

– Тогда Федóра, – захохотала Глаша. – Помнишь сказку про Федорино горе? Вот и эта бедная собака еще не знает, какое горе ждет ее от твоей муштры!

– Замолчи, болтушка! Давай-ка ешь и, кстати, Федора своего покорми…

День подошел к концу. Последний день ноября. Серого, тусклого, угрюмого…

Глава 2

Проснувшись, Глафира взяла телефон и посмотрела на число. Так уж повелось с детства, что просыпаясь, она всегда обязательно спрашивала у мамы: «Мам, какое сегодня число?»

Зачем спрашивала? Для чего ей непременно надо быть уточнить нынешнюю дату – никто не понимал, но все в доме привыкли к этой странности любимой Глашеньки и с готовностью отвечали на первый утренний вопрос. Став старше, Глаша уже не уточняла у мамы или бабушки число текущего дня, а сама смотрела то в календаре, то на телефоне.

Улыбнувшись детским воспоминаниям, она прочитала: сегодня первое декабря!

Вот и декабрь. Холодный, морозный и изменчивый. То снежный, то ветреный. Беспокойный, мятежный и хлопотливый зимний первенец. В старину его называли поэтично: студень, ветрозвон, заморозь и лютовей. А еще – ледостав, прибериха и узорник.

Декабрь землю студит, воды замораживает, год заканчивает и зиму начинает. Это месяц первых белых троп и Рождественского поста. Декабрьские ночи длинны, морозны и уютны. Леса тихи и безмолвны. Реки спокойны и сонливы.

Декабрь – переменчивый и суетной. Новогодний, праздничный, хлебосольный. Долгожданный, любимый и волшебный… Конец года, пора чудес, магический праздник детства…

Глафира, обожавшая декабрь, мечтательно улыбнулась, но тут же спохватилась. Лежать и мечтать было некогда, поэтому, схватив халат, она кинулась в ванную.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Глаша, встав под душ, с удовольствием представляла, как все ее лишние жиры и ненавистный плохой холестерин смываются струей теплой воды, плавятся под действием пара и удаляются навсегда из тела. Организм очищается, делаясь кристально чистым и удивительно стройным.

Эта каждодневная медитация на похудение, навязанная лучшей подругой Женькой, в миру Евгенией Борисовной Кравченко, результатов пока не давала. Но Глафира, привыкшая подчиняться более энергичной и напористой подруге, послушно повторяла одни и те же слова, поначалу вообще вызывающие у нее гомерический хохот.

Женька, прекрасно знающая медлительную, спокойную и неторопливую Глашу, спуску ей не давала, каждый день звонила с утра пораньше.

– Душ уже принимала? – строго интересовалась подруга. – Слова повторяла?

– Повторяла, – обреченно кивала Глаша.

Женька с первого раза не верила. Повысив голос на полтона, она въедливо уточняла:

– Повторяла?

– Да повторяла, – сердито вздыхала Глаша. – Пустое это дело, Женька, бестолковое.

– Ты, главное, меньше вздыхай, – не отставала Женька. – Знай себе делай. Я тебе еще аффирмации скину, слушай на сон грядущий. Очень помогает.

– Какие еще аффирмации? Зачем?

– Аффирмация – это позитивное утверждение. Краткая фраза самовнушения, которая создает правильный психологический настрой.

– Мне этого не нужно. У меня и так настрой хоть куда, – Глаша слабо пыталась протестовать. – Ты занимаешь мое личное пространство своими выдумками!

– Что? – Женька на секунду замолкала, очевидно, переваривая жалкие потуги Глашиной борьбы за свободу выбора, но потом озабоченно хмыкала. – Не спорь! Аффирмации – то, что тебе нужно. Я лучше знаю.

Глаша послушно кивала, не спорила, но присланные аффирмации не включала, не слушала и не собиралась в них вникать. Ей вполне хватало и утренних медитаций под горячем душем.

Сегодня полностью насладиться утренними упражнениями по очищению организма не удалось, потому что в самый интересный момент запел телефон. Он трезвонил и трезвонил, замолкая на мгновение и оживая тут же, требуя срочного внимания.

Глаша, недовольно переступив с ноги на ногу, дернула рукой, стряхивая поток воды и, вытащив руку наружу, взяла трубку:

– Да?

В трубке сначала что-то потрескивало, а потом донеслось с трудом разбираемое:

– Глашенька! Это Серафима Васильевна.

– Слушаю, – удивленно округлила глаза Глаша.

Серафима Васильевна, заведующая библиотекой, где уже лет десять работала Глафира, просто так никогда не звонила. Она ценила свое время, была строга и бескомпромиссна, и если уж позволила себе так рано побеспокоить сотрудницу, значит, что-то действительно случилось.

В трубке трещало и попискивало, но Глаша расслышала просьбу выйти на работу во вторую смену.

– Серафима Васильевна, я же сегодня выходная, – забыв о субординации, возмутилась Глаша.

– Глафира, нужно, – голос заведующий из мягкого карамельного стал металлическим. – Это производственная необходимость.

Глаша, чувствуя, как капельки воды, остывая, стекают по мокрой спине, поежилась.

– Но и на прошлой неделе случилась такая же необходимость! Вы помните? Почему всегда я?

Серафима Васильевна, шумно вдохнув порцию воздуха, видно, приготовилась к очередной атаке, но Глаша, устав топтаться в мокрой ванне сердито буркнула:

– Хорошо. Приеду.

Радостное утреннее настроение прощально махнуло рукой. Замотав мокрую голову полотенцем, Глаша вышла в коридор и, испуганно ойкнув, посмотрела на собаку, лежащую на коврике у самого входа.

– Господи! А про тебя-то я совсем забыла! Тебя же вывести надо, да?

Собака поднялась ей навстречу, радостно зашевелила ушами.

– Хочешь гулять? – улыбнулась Глафира и вдруг увидела на доске приколотую записку.

У них с мамой давным-давно так повелось: если что-то надо было сообщить, то они, уходя из дома, вешали у входа записку. Для этих целей Вера Павловна лет десять назад приобрела магнитную доску, повесила ее на простенок у входа и с удовольствием пользовалась, оставляя дочери, любящей поспать, всяческие указания.

Этот способ общения они обожали. Иногда Глаша, провинившись, могла написать просто: «Мама, прости» или «Не сердись на глупую дочь», а мать очень часто писала: «Люблю мое рыжее солнце» или «Не ешь булки!»

Сегодня записка гласила: «Федора выводила. Он оказался разумным существом. Покормила его кашей (вообще-то понятия не имею, что едят собаки!). Забери вещи из химчистки. И не забудь отвести Федора к ветеринару – нам только инфекций каких-нибудь не хватало! Целую. Мама. P. S. И перестань есть булки!»

– Мне это нравится. Про булки-то она не позабыла, – удивленно хмыкнула Глаша и подмигнула собаке. – Ветеринар отменяется. У меня сегодня, оказывается, работа!

День покатился. Первый день декабря. Первый день грядущей зимы.

Уже давно началась пора мягких пледов и шерстяных носков. Особого остро-пряного воздуха по утрам, чуть с горчинкой, как свежезаваренный кофе. А теперь добавилась пора колючего снега и хмурых, низких рваных облаков, огненной заледенелой рябины и хрупкой оголенности деревьев.

В декабре ты вдруг становишься более задумчивым и умиротворенным. И легкая ноябрьская грусть по утрам вдруг делается по-декабрьски густой и тяжелой. И ты отчего-то тоскуешь по вечерам. И хочется долго молчать, застыв у окна, в которое колотится замерзший ветер, или глядеть на огонь, присев у старой бабушкиной печки. И хочется вспоминать былое, и плакать, и любить… Любить безоглядно, нежно и преданно…

Глаше думать о вдруг объявившейся зиме было некогда. Торопливо покидав в свою огромную бездонную сумку, которую мама называла нищенской котомкой, все необходимое, Глаша погладила собаку по голове.

– Извини, Федор, сегодня не до тебя.

Она понеслась к автобусной остановке, на ходу откусывая прихваченный из дома мятный пряник. Втиснувшись в автобус, Глаша несколько раз подергала плечами, потолкалась, выставляя локти, освободила себе жизненное пространство и, вставив в уши новомодные наушники, затихла. Очевидно, на ее лице отразилось что-то неожиданное, потому что сидящая напротив пожилая дама, без всякого стеснения рассматривающая Глашу, вдруг обеспокоенно дернула ее за полу пальто.

– Женщина, что там? Плохие новости?

Глаша вопроса не услышала, но отреагировала на дерганье. Вытащив из уха один наушник, она нахмурилась:

– Что?

– Что за манера у нынешней молодежи отвечать вопросом на вопрос? – пожилая дама сердито свела брови.

– Я не слышала, о чем вы спросили, – пожала плечами Глаша.

– Плохо, что не слышали! Вы теперь вообще ничего не слышите. Заткнете уши и бредете по жизни как во сне.

Глафира растерянно уставилась на нее, не понимая причины раздражения, но, стоящий рядом с Глашей молодой мужчина добродушно подмигнул, кивнув на даму.

– Ей, видно, не с кем поговорить. Не обращайте внимания.

Глаша, вздохнув, вернула наушник в ухо и, демонстративно отвернувшись от противной пассажирки, принялась спокойно дослушивать «Солнечный удар» Бунина.

Уже у самого входа в библиотеку зазвонил телефон. Чертыхаясь, запыхавшаяся Глаша достала его и, увидев на экране имя подруги, застонала.

– О, нет! Не сейчас… – она все же ответила. – Женька, мне некогда!

На другом конце провода подруга что-то говорила, но Глаша не вслушивалась.

– Все, все, все, – выпалила она. – Все новости вечером. Люблю. Целую.

Она дала отбой, уже предчувствуя вечернюю головомойку.

Глава 3

Глафира Сергеевна Машкова в этом году отпраздновала свой тридцать пятый день рождения. В юбилейный день, проснувшись чуть свет, она озабоченно села в кровати, подложив подушку под спину, и задумалась.

«Тридцать пять! Катастрофа! Столько лет прожила, а ничего доброго не нажила. Не зря мама всегда говорит, что я – настоящая черепаха: медленно хожу, медленно думаю, медленно ем… – Глаша вздохнула. – Вот, наверное, и счастье мое черепашье такое же медлительное, не торопится. Где-то тянется, останавливается, зевает и отдыхает».

Глаша родилась в неполной семье. Ее мама, педагог по образованию, влюбилась на последнем курсе института в мужчину, поначалу даже не зная, кто он и чем занимается. Просто увидела в фойе театра красавца в форме военного летчика, который, по воле случая, оказался в соседнем кресле в седьмом ряду партера. Они разговорились в антракте, познакомились, посмеялись, а после спектакля он пошел ее провожать.

Сергей, военный летчик, служил в полку, базирующемся очень далеко от Москвы, и здесь оказался в командировке. Голову он девушке не кружил, ничего сверхъестественного не обещал, никаких сказок не рассказывал. Был честен, улыбчив и очень деликатен.

Вера Павловна, тогда просто Верочка, влюбившись без памяти, глаз не могла оторвать от летчика, а он, умудренный и возрастом, и должностью, поначалу лишь снисходительно глядел на забавную девчушку, которая звонко хохочет и интересно рассказывает.

Однако к концу двухнедельной командировки Сергей внезапно обнаружил, что это рыжеволосое чудо, которое смотрит на него с нескрываемой любовью, вдруг стало ему очень дорого. Открытие застигло его врасплох и не обрадовало. Он видел, что девушка очень молода, еще не закончила институт, живет в Москве и вряд ли захочет променять столичные блага на неудобства гарнизонной жизни.

До отъезда оставался всего один вечер. И этот вечер стал роковым… Невероятно, но именно в последний вечер, по статистике, принимаются окончательные решения, делаются поспешные выводы, заключаются финальные договоры.

Родители Верочки, жившие тогда в трехкомнатной квартире, где теперь обитали Глаша с мамой, уехали на юбилей к другу в тогдашний Ленинград, и их дочь, нисколько не раздумывая, пригласила Сергея в гости.

Слово за слово, они засиделись далеко за полночь. Ели, пили чай с тортом, танцевали под любимый «BeeGees», целовались, сначала робко, потом страстно… Верочка и сама не заметила, как они с Сергеем оказались в кровати. Опомнилась только, когда зазвонил будильник, поставленный ею на пять утра. В восемь на Курский вокзал прибывала бабушка, мамина мама. Родители, уезжая в другой город, строго-настрого наказали дочери встретить бабушку на вокзале.

Испуганно поглядев на спящего мужчину, Верочка схватилась за голову. Не то что она сожалела о случившемся, вовсе не это ее волновало. Пугало лишь то, что сегодня летчик должен отбыть в гарнизон, и она представить не могла, как теперь останется в огромном городе без него, без их каждодневных встреч, без его сияющих глаз и теплых рук.

Натянув одеяло до глаз, Верочка прислонилась к плечу мужчины и горько заплакала. Сергей, проснувшись, долго не мог понять, отчего так горько плачет девушка, а потом улыбнулся.

– Верочка, я тебя не бросаю. Не смей так думать. То, что произошло между нами, не интрижка, не однодневная связь. Ты мне очень дорога. Но, согласись, ты не можешь сейчас ехать со мной. А твоя учеба? А твои родители? Ты на пятом курсе, сейчас сентябрь. Осталось совсем ничего. Ты доучишься этот год, и мы поженимся. Слышишь?

– Слышу, – глотала слезы девушка, громко сморкаясь и вытирая слезы кулачком.

Сергей был старше Веры на десять лет. В тот год ему едва исполнилось тридцать два года. И хоть для мужчины, как говорят, внешность не главное, выглядел Сергей умопомрачительно. Высокий, широкоплечий, с темными, цвета кофе, волосами. Все в нем казалось достаточным: и глаза, темно-серые, опушенные густыми темными ресницами, и брови вразлет, и волевой подбородок.

Верочка все смотрела и смотрела на него, словно хотела запечатлеть этот образ навсегда в своем сердце.

Прощались они наспех. Он торопился в гостиницу, она на вокзал. Обнимая Сергея, Вера вдруг увидела за правым ухом странное родимое пятно. Оно в точности повторяло очертания молодого, только что народившегося месяца. Эдакий серп без молота.

– Что это? – Верочка тронула его пальцем.

– Родимое пятно. У нас в роду у всех кровных родственников по отцовской линии такое есть. Мама шутит, что мы все меченые. Но за ухом его никто почти и не видит. Только самые близкие знают.

Сергей уехал в свой гарнизон. Верочка поначалу места себе не находила, но потом чуть успокоилась, стала ему письма писать. Он не прятался, на письма отвечал, звал в гости. И она после зимней сессии отправилась к нему в часть.

Счастью ее не было предела. Жила она, правда, в гарнизонной гостинице, но Сергей каждую свободную минуту проводил с ней. И Вера, сгорая от любви, дарила ему всю себя, не думая о последствиях.

Правда, однажды, уже почти перед отъездом, ей пришлось выслушать отповедь пожилой горничной.

Глядя, как Вера нетерпеливо вертится у окна, ожидая Сергея, она желчно хмыкнула:

– Ох, и дуры бабы! Дуры натуральные!

– С чего это вы так сердитесь? – удивленно обернулась к ней Верочка.

– Да как же не сердиться? Как тебя родители-то к мужику взрослому отпустили? Где их голова-то была?

– А причем здесь мои родители? – раздраженно покраснела девушка.

– А притом, – яростно выдохнула горничная. – Знаешь, сколько я здесь видела девчонок приезжих с чемоданами? А какие они планы строили! А потом с этими же чемоданами уезжали отсюда восвояси. Все в слезах. Мужику что? Наиграется, натешится, и махнет ручкой на прощание. А вы, дурехи, верите.

Верочка, возмущенно сжала кулаки и даже ногой притопнула от досады.

– Во-первых, это не ваше дело, не лезьте в чужую жизнь. А во-вторых, вы не можете всего знать наперед. А Сергей не такой, он не бабник.

– Ну-ну… – пожилая женщина смерила ее сочувствующим взглядом и пошла, чуть ссутулившись, по коридору. В дверях вдруг остановилась и оглянулась. – Эх, милая… Мы все такие умные и смелые поначалу. А потом детей одни воспитываем.

Как в воду глядела…

Уезжая из гарнизона, Верочка прощалась с Сергеем до июня. А оказалось, навсегда.

Они договорились, что, после защиты диплома, он приедет, и они поженятся. А потом вместе вернутся в часть.

В начале февраля он прислал письмо, в котором ничего, кроме слов о любви, она не заметила. Сергей писал о погоде, о мощных снегопадах, об учениях, о полетах… Она, прижав письмо к груди, все повторяла и повторяла его заключительные строки: «Люблю. Люблю. Люблю… Скучаю. Обнимаю».

В конце февраля Верочка обнаружила, что беременна. Похолодев от ужаса, закрылась в своей комнате и долго сидела, глядя в одну точку. Надо было сказать маме, но сил и смелости не хватало. И тогда она решила сначала написать Сергею, и потом, увидев его реакцию, действовать дальше. Срочно сочинила длиннющее письмо, в котором красочно и подробно описывала свое состояние. Отправила и, сжавшись в комок от напряженного ожидания, стала дожидаться ответа.

Прошла неделя. Две. Три… Ответ не приходил.

Она написала еще одно письмо. Ответа не было. Послала телеграмму. Потом еще одну, срочную… Ничего.

Ужасно нервничая, Верочка заказала междугородние переговоры. Долго ждала соединения. Телефонистка без конца сообщала, что связи нет. Но Вера упорно ждала, не снимая вызова. Наконец, часов через пять уставший голос телефонистки сообщил ей, что вызываемый абонент на переговоры не явился.

Шел тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Близились роковые девяностые. Еще продолжалась война в Афганистане. Но Верочке не было никакого дела до общенародной катастрофы. Ее личный мир обрушился на нее всей своей силой…

Когда она сообразила, что ответа не будет, уже заканчивался апрель.

– Что ж, поздравляю, – Врач развела руками. – Ты чего так трясешься? Муж-то есть?

– Нет. Сделайте аборт, – отчаянно зарыдала Вера.

Женщина сняла очки, потерла усталые глаза.

– Аборт, голубушка, делать поздно. О чем раньше думала? А теперь ни я, ни кто-то другой не возьмется. Мужа нет, это я поняла, а мать знает?

– Нет еще. Сделайте, прошу вас!

Врач молча смотрела на безутешную девушку, дала ей воды, дождалась, пока та успокоится.

– Ты вот что. Горячку не пори. Пойди домой, с матерью поговори, послушай, что она скажет. Не падай духом, привыкай к мысли, что ребенок твой теперь все равно родится. А вот какой ты будешь ему матерью, только от тебя зависит.

Вера обреченно вышла из кабинета. Как добралась домой – не помнила. Что говорила матери – не удержала в голове. Выбросила вон все слова и эмоции, прозвучавшие в тот ужасный вечер.

Знала, что ребенок будет, остальное не имело значения.

Самой трудной оказалась борьба с собой. Со своей памятью. С воспоминаниями.

Несмотря ни на что, она умирала от любви. Просто умирала. Таяла, словно старая бабушкина свеча. Оплавлялась, стекала теплым воском, оставляя на подсвечнике длинные застывшие слезы. Бесконечно рыдала, превращаясь в бесформенный ком растрепанных чувств, рассыпалась крошками пересушенной, уже никому не нужной, нежности, сматывалась в клубок черной тоски. Сто раз хотела утонуть в беспамятстве или отравиться бесконечными воспоминаниями.

Верочка так страдала без Сергея, что, заперевшись на ключ, сутками не включала свет и молча ненавидела всех сочувствующих ее горю.

Время шло. Постепенно она стала оживать, различать цвета, ощущать запахи и понимать, что и с такой болью можно как-то жить дальше. Жить во имя новой жизни.

Мама, войдя однажды в ее комнату, тихо прошла к окну, открыла форточку, включила свет, присела рядом и долго-долго молчала. Потом ласково погладила дочь, лежащую на кровати лицом к стене, и вздохнула.

– Верочка, все пойдет. Видно, и правда, время разбрасывать камни и время собирать, время любить и время забывать. Надо мудреть, взрослеть, прощать и прощаться. Всему, доченька, в этой жизни свое время. Сейчас время твоего ребенка, и ради него надо беречь себя. Поднимайся, умывайся и живи легко и радостно. Потому что только у счастливой матери может быть счастливый ребенок.

И началась новая жизнь. Нелегкая. Тернистая. Несладкая жизнь одинокой девушки с ребенком, потому что рождение ребенка без отца обществом тогда порицалось и осуждалось. Вера Павловна прошла через все унижения с достоинством, жила с гордо поднятой головой. Закончила институт, работала, растила дочь и оставила далеко-далеко в прошлом все свои переживания.

Да и что толку переживать? Судьба ведь сама ставит точки и запятые в книге нашей жизни, сама решает, по какой дороге нам идти. Судьба мудрее нас, и противиться ей нет никакого смысла.