Kitobni o'qish: «Хоровод обреченных»

Пандемия (от греч. pandemia «весь народ») – эпидемия, охватывающая значительную часть населения, страны, группы стран, континента.

© Градова И., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Пролог

Дети в Доме взрослели рано. Еще раньше они приходили к пониманию того, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Никто – ни директор, ни воспитатели или нянечки – не заинтересован в том, чтобы в этом помогать, а значит, нужно заботиться о себе самостоятельно. Обмануть, украсть, отнять кусок у более слабого не считалось преступлением – нечего щелкать клювом, когда вокруг полно желающих.

О «красивой жизни» дети знали не понаслышке: она порой наведывалась и в их Дом в облике хорошо одетых мужчин и женщин, называемых мудреным словом «спонсоры». Спонсоры приносили в Дом игрушки, телевизоры и одежду. Облаченные в новенькие курточки и пальтишки, под мышкой с разноцветными зайчиками и мишками, дети прохаживались перед умиленными взглядами дарителей, улыбались и благодарили, как их учили воспитатели. К вечеру, с уходом гостей, самые большие и дорогие игрушки распределялись между работниками Дома, как и импортная одежка, а телевизоры перекочевывали в кабинеты директора, завуча, врача и на стойку охранника. Конечно, там ведь они нужнее, чем в игровой комнате, в конце концов, что дети понимают в телевидении? Правда, семейные воспитательницы и работники кухни, все же порой испытывая угрызения совести, приносили из дома поношенные детские вещи взамен подаренных новых. Так что, в сущности, жаловаться было не на что: голым и босым никто не оставался. Однако от того, насколько ты мил с теми, в чьих руках находится твоя жизнь, зависело и то, насколько хорошую вещь тебе отдадут с барского плеча.

Другим путем к «красивой жизни» являлось, конечно же, усыновление. На это могли реально рассчитывать процентов десять детей, а остальным оставалось лишь завидовать. Особой популярностью пользовались светловолосые и голубоглазые. Ребятишки черненькие, да еще и, не приведи господь, со смуглой кожей, редко становились желанными для потенциальных усыновителей. Именно им предстояло проторчать в казенном учреждении до совершеннолетия, даже не успев совершить ничего, за что приговаривают к столь длительному сроку.

У Саньки были очень светлые волосы, но слегка раскосые глаза цвета темного ореха ставили усыновителей в тупик. Внешность мальчика русской не назовешь, поэтому Саньку хоть частенько и рассматривали в качестве потенциального сына, но потом останавливались на детях, чьи черты лица не вызывали сомнений. Саня рано усвоил, что попадание в семью ему не грозит, а потому пользовался всякой возможностью для того, чтобы облегчить себе существование в Доме. Учился он отлично. Предметы парню давались легко, кроме того, они были единственным стоящим занятием, отвлекающим от скуки и невеселых мыслей о собственном будущем. Как правило, дети не интересуются столь фундаментальными вещами, живя днем сегодняшним, но Саня рано повзрослел. На его глазах старшие ребята покидали Дом и отправлялись восвояси. Через некоторое время он, подслушивая разговоры воспитателей, улавливал слова «сгинул», «пропал», «не оправдал ожиданий». Для него это означало только одно: за пределами Дома, похоже, жизни нет – все, кто выходит за дверь, исчезают навсегда. Дорога для детей из Дома обычно лежала в ремесленное училище. Там их обучали малярно-штукатурному делу, укладке кафеля и монтажным работам. Учиться дети из Дома не любили. Всю жизнь их худо-бедно обеспечивало государство: оно давало хлеб, позволяло прослушать школьную программу, лечило и воспитывало по мере скромных возможностей. Оказавшись «на воле», с тремястами тысячами на книжке и комнатой в коммуналке или квартирой на два, а то и три человека, ребята «отрывались» по полной, прогуливая занятия. Первым делом они накупали себе всякой ерунды – от смартфонов до гигантских телевизоров, шатались по ночным клубам и дискотекам, пили пиво – короче говоря, занимались всем тем, что не дозволялось в Доме. А потом они вдруг с удивлением обнаруживали, что деньги закончились. Примерно пятерым из ста выпускников Дома удавалось устроиться на работу и наладить свою жизнь. Остальные попадали в колонии и тюрьмы, теряли жилье и оказывались на улице, спивались, нищенствовали и в конечном итоге навсегда исчезали из поля зрения работников Дома. Их никто не искал.

Уже в семь лет Саня знал, что не хочет в ремесленное училище. Он наблюдал за окружающими, словно все они являлись диковинными животными, чье поведение невозможно предсказать или объяснить, а потому интересно анализировать. Он уже не волновался во время визитов возможных усыновителей, однако был не прочь подсобить приятелям. Именно Саня изобрел практически беспроигрышный вариант «пристроиться». Для этого приходилось подкараулить понравившуюся пару и, вынырнув из укрытия, броситься к ним и назвать приходящих теть и дядь «мамой» и «папой» – обычно этот прием срабатывал «на ура». Глаза гостей вмиг наполнялись слезами, и они так и норовили схватить находчивого ребенка и сжать его в объятиях. Таким образом, усыновление становилось лишь делом времени. В награду за услуги Саня принимал все – от еды и конфет до книжки, перепавшей от спонсоров. Книжки пользовались его особым уважением. Саня рано понял, что из них можно узнать гораздо больше, чем от воспитателей и преподавателей, которым недосуг заниматься развитием детей. Воспитатели считали Саню странным ребенком, но не могли не признавать его одаренности. Другие дети поначалу пытались задирать мальчишку, но Саня быстро показал зубы: он не отличался особой силой, но в нем было море злости, готовой выплеснуться наружу при первой возможности. Кроме того, он не боялся боли и мог драться до тех пор, пока противник не поймет всю тщетность своих попыток заставить Саню признать поражение. Ему понадобилась всего парочка серьезных стычек со сверстниками, чтобы утвердить свое место в иерархии жителей Дома: лидером он не стал, зато его оставили в покое и по крайней мере относились с уважением, считая, что такого «психа» лучше лишний раз не трогать.

Единственным человеком, к которому Саня испытывал привязанность, стала нянечка. Ей уже перевалило за восемьдесят, и все в Доме называли ее «баба Маруся». Саня почему-то приглянулся ей с первого взгляда.

– И что им надо, этим горе-родителям? – бывало, вопрошала баба Маруся, ероша густые волосы на затылке Сани (такую фамильярность он позволял только ей, любой другой схлопотал бы в лучшем случае злобный взгляд, а то и вполне ощутимый удар). – Такой красивый ребенок… И какая же мать могла так с тобой поступить, а?

Он никогда не думал о своей матери. Вернее, старался не думать, но мысли так и лезли непроизвольно, особенно по ночам, когда голова свободна от решения насущных проблем. Саня не то чтобы мечтал познакомиться с женщиной, бросившей его, но ему хотелось бы знать, кто она, как выглядит и почему не оставила его в роддоме, а выбросила на помойку, прямо в Новый год, когда все население страны веселилось и праздновало. Однако гораздо больше он хотел бы встретиться с другой женщиной – той, что нашла грудничка, окоченевшего до такой степени, что он не мог даже плакать.

Они с бабой Марусей много разговаривали – обо всем на свете и ни о чем. Старушка была не особо образованной, зато у нее имелись огромный жизненный опыт и нерастраченные нежность и доброта.

– Нет у меня внуков, поди ж ты! – сокрушалась она в минуты откровенности, сидя рядом с Саней на лавочке в парке при Доме.

– А возьми меня к себе, баба Маруся! – сказал как-то Саня. На самом деле он вовсе на это не рассчитывал, но нянечка, кажется, восприняла его реплику серьезно.

– Да кто ж мне тебя отдаст – старухе из коммуналки с двумя инфарктами? – развела она руками.

– А что такое инфаркт, баба Маруся?

Очень скоро Саня узнал ответ на этот вопрос – баба Маруся умерла. Умерла прямо на его глазах, неожиданно повалившись на пол, все еще держа в руках мокрую тряпку, которую как раз собиралась намотать на швабру. Местный доктор, за которым Саня немедленно бросился в медкабинет, пощупал пульс бабы Маруси и, тяжело поднявшись с колен, вздохнул:

– Инфаркт!

Саня не плакал – просто не знал, как это делается, но почему-то старшая воспитательница положила руки ему на плечи и тихо сказала:

– Она была старенькая, Саша… Очень старенькая!

Но Саня точно знал: это он виноват в смерти бабы Маруси. Если бы он знал, что делать в таких случаях, она бы еще пожила, а он не остался бы совсем один.

* * *

Луисвилль, штат Кентукки

Николас уже в десятый раз проверял, хорошо ли заперта дверь, и еще плотнее задергивал занавески на окнах, словно боясь, что каждый луч света, проникающий в комнату, может оказаться смертоносным – таким же смертоносным, как и содержимое обитого тонколистовой сталью пластикового чемоданчика, сейчас безопасно лежащего на кровати. Николас работал с содержимым чемоданчика несколько лет и, казалось бы, знал его вдоль и поперек, но теперь он вынужден был признаться, хотя бы самому себе, что боится. Боится, словно то, что спрятано внутри, может неожиданно вскрыть замок и выбраться наружу. От одной мысли об этом его затошнило. Тогда зачем он здесь – разве не затем, чтобы осуществить чью-то ненормальную мечту? Нет, нет, конечно же, нет! Он здесь лишь затем, чтобы получить деньги – те, что положены ему за многолетние труды. Именно он, Николас, заслужил вознаграждение, как никто другой, – настоящее вознаграждение, а не те крохи, которые ему платят. И он получит, что причитается, и наконец сможет позволить себе все то, о чем так долго мечтал. Ради этого он работал, жертвовал личной жизнью и свободным временем.

Осторожный стук прервал его размышления. Николас нервно бросил взгляд на часы: еще слишком рано для появления посредника!

– Кто там? – опасливо поинтересовался он, приближаясь к двери.

– Уборка номеров! – раздался бодрый женский голос. – Можно у вас прибраться?

– В такое время? – удивился Николас. Действительно, чего это горничной вздумалось припереться в девятом часу вечера?

– Сэр, у нас проблемы с персоналом! – снова заговорила горничная. – Нас всего двое, еле успеваем хоть что-то делать. Так вы впустите меня или я пойду дальше? Только учтите, что до завтрашнего вечера к вам никто не придет…

Николас окинул мрачным взглядом бедненькую обстановку номера. Вот уже несколько дней он безвылазно сидит здесь, боясь высунуть нос на улицу – возможно, его уже ищут! Полотенца и белье не меняли трое суток, туалетная бумага заканчивалась, а за окном стояла удушающая жара. Пыль, собравшаяся по углам, заставляла Николаса чихать – у него была аллергия, и еще один день без уборки вполне мог вызвать приступ астмы.

– Ладно, – вздохнул он. – Заходите, только быстро!

Скрип старой двери и тихий звук выстрела слились воедино. Последним, что увидел Николас перед смертью, было милое женское личико, обрамленное рыжими кудряшками.

* * *

Украина. Город на Днепре

– Просто невероятно! – уже, наверное, в сто первый раз воскликнул Никанор Иванович Старостин, благоговейно рассматривая старинный, покрытый слоем глины и застарелой копоти золотой сосуд с удлиненным горлышком. На его лице читалось восхищение удивительным искусством людей, чьи кости сгнили сотни лет назад. Студенты окружили Старостина, ловя каждое его слово. Он был для них не только преподавателем, он являлся богом, который нес свет знаний. Профессор рассказывал им о скифских курганах, они избороздили раскопами берега реки – одному создателю известно, чего ему стоило каждый раз добиться разрешения на экспедицию! И вот наконец они нашли ЭТО.

– Старик Геродот был прав! – продолжал Старостин, не замечая взглядов студентов, устремленных на него. – Кладбище скифских царей, по Геродоту, находилось в местности Геррос, в районе днепровских порогов, как раз под Никополем.

– То есть – здесь! – пискнула Розочка Конева. Все знали, что она насмерть влюблена в Старостина – впрочем, как и половина женской составляющей группы. Старостин являлся именно таким человеком, которому женщины не находят возможным противостоять: привлекательным, увлеченным, даже, пожалуй, одержимым.

– Это, друзья мои, не просто могила, – продолжал вещать Старостин. – Это могила царя!

– Несомненно! – поддержал преподавателя Арсений Зайцев. Он относился к типу «ботаников», в отличие от профессора, и вряд ли выделялся хоть чем-то, кроме исключительной работоспособности. – Судя по количеству скелетов, что мы нашли…

– Да-да, – закивал Старостин: после трех лет совместной работы он научился понимать своих студентов без слов. – Вместе с царем обычно хоронили одну из его жен, виночерпия, повара, конюха, слугу, вестника, коней, скот и зарывали золотые сосуды, оружие и амуницию. Если мы правы, то этот курган относится к периоду наибольшего экономического и политического могущества скифов, то есть к… третьему веку до нашей эры.

– Уверена, что наша находка не хуже, чем Гайманова могила¹!

– Нужно расставить здесь охрану, – словно разговаривая сам с собой, пробормотал Старостин. – Все это золото…

Погребальное сооружение, обнаруженное археологической экспедицией, состояло из глубокого колодца, служившего входом, и коридора с подземными нишами – камерами для покойников. Находящиеся там массивные золотые гривны, шейные обручи, бусы, золотые серьги и браслеты и в самом деле представляли собой огромную ценность, как и обшитые золотыми бляшками одежда, головной убор и погребальные покровы.

– А где Люда? – вдруг поинтересовался Старостин, вертя головой. Люда Самолова, самая красивая девушка в группе, да и на всем археологическом факультете, была личностью яркой, и профессор наконец заметил ее отсутствие – к страшной досаде Розочки.

– Она приболела, – ответила Марина, дружившая с Людмилой и делившая с ней одну палатку. – Наверное, простыла.

– Что ж, очень жаль: она одной из первых вошла в курган, но тогда там почти не на что было смотреть, а теперь… Ладно, давайте работать: время не ждет!

* * *

С тех пор как я вернулась из длительной командировки на борту корабля-госпиталя под названием «Панацея»², у нас с Шиловым как будто начался второй медовый месяц. Кстати, первый так и не состоялся. Мы оба работали, он – заведующим отделением ортопедии и травматологии, я – анестезиологом в той же больнице, и не смогли уйти в отпуск одновременно. Я чувствовала себя виноватой перед мужем. Во-первых, я оставила его одного почти на три месяца. Конечно, Шилов у меня мужик самостоятельный и прекрасно может себя обслуживать, но семейная жизнь, что ни говори, есть семейная жизнь, а я оказалась вырванной из нее на долгий срок. Но терзало меня вовсе не это, а то, чего я ни за что и никогда не могла рассказать Олегу. Находясь на борту «Панацеи», среди незнакомых людей, во время серьезного политического конфликта на Африканском континенте, я чувствовала себя настолько одинокой и незащищенной, что имела неосторожность изменить мужу. Это я-то, верная жена, примерная мать! Ни я, ни тот мужчина не придавали значения минутной слабости, однако чем дальше, тем больше беспокойная совесть грызла меня изнутри, лишая покоя и сна. Ночами, лежа рядом со спящим Шиловым, я ворочалась, стараясь не потревожить его, и размышляла. Мама просто не поняла бы меня, и даже лучшая подруга Лариска наверняка осудила бы мой опрометчивый поступок. Может, я вообще не создана для семейной жизни? Восемнадцать лет я прожила замужем за Славкой, первым благоверным, который бросил меня, повесив собственный огромный долг, и скрылся в неизвестном направлении почти на два года. Как раз тогда на горизонте «нарисовался» Шилов, идеальный мужчина из девичьих грез. Непьющий, некурящий умница, слушающий индийские раги и занимающийся йогой, он пленил меня тем, что рядом с ним я могла перестать корчить из себя «сильную женщину» и стать просто женщиной, слабой и капризной. Тем не менее я не могу не думать о том, что порой жалею об утраченной свободе. Может, все дело в чувстве вины: я ощущаю его тем сильнее, чем более понимающе ведет себя мой муж?

– И чего это мы такие серьезные? – спросил он.

В это время мы сидели на кухне. Олег пил свой зеленый чай, а я замешивала тесто для сырников: к обеду ожидали сынулю с девушкой.

– Я? Да так, ерунда…

– Ну, тогда предлагаю тебе подумать вот над чем: мне предложили другое место.

– Что?

– Может, ты слышала о сети клиник «Авиценна»?

Разумеется, я не могла не слышать об одной из самых престижных и дорогих медицинских сетей последнего десятилетия!

– Они же в Москве, так? – уточнила я.

– И в Москве, и в Екатеринбурге, и в Нижнем Новгороде. Ими владеет один мой институтский приятель, и сейчас он открывает филиал в Питере.

– И он хочет, чтобы ты работал у него заведующим отделением?

– Нет, Агния, он хочет, чтобы я возглавил клинику!

Я уставилась на него, распахнув глаза.

– Всю клинику?

– Да нет, три четверти! – рассмеялся Олег. – Разумеется, всю клинику, но я не могу принять такое решение один. Короче говоря, мне нужен твой совет, жена: мы идем на повышение или как?

Честно, я не знала, что и сказать. Мы с мужем работаем в одной больнице, и я уже привыкла к тому, что мы ходим туда вместе и возвращаемся тоже вместе, если его не задерживают административные дела. С другой стороны, на работе мы сталкиваемся редко, лишь в тех случаях, когда проводим совместные операции, а поэтому не устаем друг от друга. Тезис «приду домой – там ты сидишь», таким образом, к нам вряд ли применим. Меня устраивает такой расклад, но целая клиника в распоряжении Шилова – это просто подарок судьбы, и мы оба понимали, что такой шанс предоставляется только раз в жизни.

– Тебе придется уйти из больницы? – пробормотала я.

– К сожалению, совмещать не получится, – кивнул Олег. – Я могу консультировать там, скажем, раз в неделю или два раза в месяц, но на этом с государственным сектором будет покончено!

Зарплата врача в нашей стране до смешного мала. Получив ее на руки, среднестатистический медик с горечью размышляет над тем, что делать с такой «кучей» денег – заплатить за квартиру и купить хлеба с молоком или пропить к чертовой матери за один раз? Конечно, можно работать в две смены, нахватать ночных дежурств и еще подрабатывать, ставя капельницы и уколы соседям и друзьям друзей, но в этом случае жизнь проходит мимо, а ты все равно не наживешь хотя бы мало-мальски приличного состояния, чтобы достойно встретить старость. Разумеется, оперирующий хирург, такой как Шилов, получает больше многих, однако сумма все равно не слишком значительная, а поборов с пациентов он не берет. Сейчас почти все операции осуществляются по квотам, предоставляемым Комитетом по здравоохранению или Фондом социального страхования. В эту квоту входит, помимо всего прочего, и заработная плата, соответственно, чем больше врач оперирует, тем, казалось бы, больше и должен получать. И все же дело обстоит не совсем так. Словно услышав мои мысли, Шилов, судя по всему, огорченный моим долгим молчанием, сказал:

– Понимаешь, я устал. Устал бороться с системой, выбивать премии для молодых специалистов, которым жить не на что, устал «осваивать» за месяц квоты, рассчитанные на год, и получать по шее от начальства из Комитета за то, что «опять не получилось»!

Я прекрасно понимала, что он имеет в виду. Квоты придерживают до самого последнего, почти критического момента, а потом, под конец квартала, «выбрасывают» их, как в советские времена дефицит на прилавки пустых магазинов. Вполне вероятно, банки крутят деньги, предназначенные для больных, получая высокие проценты. Это объяснило бы ситуацию с квотами.

– Мои хирурги целыми днями сидят в Интернете или играют в игрушки на компьютере, потому что работы нет, – продолжал Олег. – А между тем очередь на замену тазобедренного и коленного суставов исчисляется тысячами! Ты же помнишь, как было в прошлом году, когда к нам в больницу опять «сбросили» сто пятьдесят квот – шестнадцатого декабря, ни раньше ни позже! Мы отказывали всем пациентам, которые звонили в надежде на операцию, так как уже не ждали ничего перед Новым годом, а тут – такой «золотой дождь»!

Как я могла забыть? Тем не менее я волновалась, не навел ли Шилова на эту мысль тот факт, что в последнее время я зарабатываю гораздо больше его? Признаюсь честно, я скрыла от него свой заработок за время нахождения на борту «Панацеи», в противном случае, боюсь, мужа хватил бы удар! Но он, несомненно, догадывался, иначе не завел бы сейчас этот разговор.

– Ты молчишь?

Я и не заметила, что прошло довольно много времени с того момента, как я в последний раз открыла рот.

– А что ты хочешь, чтобы я сказала?

– Ну, что ты одобряешь мое намерение – или не одобряешь…

– Мне кажется, Шилов, что все уже решено. И когда же ты планируешь написать заявление об уходе?

Взгляд Олега, немного виноватый и в то же время вызывающий, подтвердил мое предположение.

– Не хотел этого делать, не посоветовавшись с тобой.

– Я приму любое твое решение, Шилов, потому что ты – большой мальчик. Несомненно, это огромная возможность, и упускать ее было бы сущей глупостью, но…

– Но – что?

– Просто подумай еще раз, действительно ли тебе этого хочется.

Отвернувшись к плите, я принялась выкладывать на подогретую сковородку творожную массу. Телевизор ожил: Олег нажал на кнопку дистанционного управления и прибавил звук, который до этого отключал, чтобы мы могли поговорить.

– …потрясен неожиданной новостью, – услышала я. – Известный в городе врач и ученый, профессор Кармин, сегодня утром был найден мертвым на железнодорожных путях в районе станции Сиверская Лужского направления…

– Они сказали – Кармин?

На руку капнуло горячее масло – я слишком сильно взмахнула ложкой и, взвизгнув, сунула ладонь под холодную воду. Олег вскочил и кинулся к холодильнику за пантенолом.

– Да ничего… – пробормотала я, высовывая руку из-под сильной струи воды и рассматривая, насколько сильно повреждена кожа.

– Все равно надо смазать! – возразил Шилов и, преодолевая мое незначительное сопротивление, быстрыми движениями длинных пальцев наложил мазь. – Как это ты умудрилась, Агния?

– Кармин, Кармин… Боже мой, неужели это о нем говорили в новостях?

– Можешь толком объяснить, чего ты так «подорвалась»? – озабоченно поинтересовался муж.

– Профессор Кармин преподавал у нас в меде аспект «Микробиология с иммунологией и вирусологией» на втором и третьем курсах!

– Ну чего ты раньше времени паникуешь? Мало ли в России Карминых?

– Профессоров Карминых!

– А если и профессоров – они же не сказали, что он вирусолог?

– Вроде нет…

– Вот и успокойся! – заключил Шилов, занимая мое место у плиты. – Скоро ребята придут, а ничего еще не готово!

* * *

Раньше я частенько бывала в доме профессора Кармина. Помню, что даже собиралась выбрать вирусологию в качестве специализации – исключительно благодаря впечатлению, произведенному на меня преподавателем. Отговорили родители: им претила мысль о том, что дочери придется мотаться по богом забытым местам, охваченным вспышками холеры и менингита, с риском когда-нибудь самой подхватить смертельный вирус и умереть среди грязи и антисанитарии! Профессор Кармин, вне всякого сомнения, являлся выдающейся личностью, поэтому я просто не могла не подпасть под его обаяние. Сидя на диване в гостиной его коттеджа и разглядывая скромную, но уютную обстановку, я вспоминала годы нашего общения и приходила к выводу, что должна была более регулярно поддерживать с ним отношения – такие замечательные люди редко попадаются на пути.

– Кофе, душенька! – объявила Маргарита Борисовна, вкатывая в комнату стеклянный столик на колесах. Обращение «душенька» вызвало во мне прилив ностальгии по тем временам, когда я была на двадцать лет моложе, – больше никто не обращался ко мне, используя это вышедшее из употребления «интеллигентское» слово.

Маргарите Карминой было за шестьдесят, но она сохранила горделивую осанку и «несла» себя с достоинством, как любит говаривать моя матушка. Если бы не женский пол, я могла бы поклясться, что она не только служила в армии, но и рангом была не ниже полковника, а то и генерала! Маргарита и Яков Кармины представляли собой странную пару. Брат и сестра, живущие вместе, оба одинокие, похожие, словно близнецы, хотя Маргарита Борисовна родилась на восемь лет раньше и заменила Якову Борисовичу рано умерших родителей. Мы все подозревали, что одиночеству брата в немалой степени поспособствовала именно она, так как ни одна девушка не оказывалась достойна Яшеньки, а сам Яшенька ценил мнение сестры превыше всего – даже превыше собственного личного счастья. Маргарита Борисовна являлась не только его сестрой, но и лучшим другом, секретарем-референтом и редактором его многочисленных книг. Она бесстрашно моталась с ним по экспедициям и, несмотря на явный деспотизм и узурпаторство по отношению к любимому брату, смогла стать незаменимой для него и добиться уважения окружающих своим самоотречением. Честно сказать, я ожидала застать ее заплаканной и пьющей валерьянку, но ошиблась: Маргарита Борисовна выглядела постаревшей, но не сломленной.

– Вы, наверное, деточка, считаете меня бессердечной? – произнесла между тем она, словно прочтя мои мысли. Прежде чем я смогла возразить, она продолжила: – У меня, видите ли, слишком много дел, чтобы найти время горевать! Яша оставил несколько незавершенных трудов, и я намерена сделать все возможное для их посмертной публикации. Кроме того, есть моральный долг перед его аспирантами и студентами, которым понадобится помощь в написании дипломов и диссертаций, ведь научный руководитель оставил их, хоть и не по своей воле, но они же не виноваты… В общем, только вечерами, когда работа окончена, я ощущаю, как мне не хватает брата!

Сама слишком эмоциональная, я ценю в людях сдержанность и умение владеть собой. У некоторых людей чувства лежат на поверхности и легко вырываются наружу. У других они запрятаны очень глубоко, и требуется немало времени и сил, чтобы заставить их ярко проявиться.

– Меня потрясло известие о гибели Якова Борисовича, – пробормотала я. После того как гроб с останками профессора опустили в могилу, Маргарита Борисовна не отходила от меня ни на шаг. Накануне она лично обзвонила около трехсот человек, и почти все они пришли на церемонию погребения. Однако почему-то Кармина избрала меня в качестве «задушевного друга», несмотря на то что в толпе провожающих ее брата в последний путь находились люди гораздо более близкие. Кармины жили по еврейским традициям, хотя и не являлись ортодоксальными евреями. По этой причине поминок не устраивали, но Маргарита Борисовна объяснила мне, что сразу после похорон начинается шива – семь дней траура. Тем, кто соблюдает шиву, приносят еду, полностью освобождая человека от приготовления пищи. С тех пор как мы вернулись с кладбища, в дверь то и дело звонили, и Маргарита Борисовна проносила на кухню кастрюльки и подносы со всевозможной снедью, частью которой потчевала и меня.

– Спасибо, что нашли время прийти, – ответила Маргарита Борисовна, разливая кофе из фарфорового кофейника по чашкам. – Яше бы это понравилось.

– Как же так вышло? В смысле, как Яков Борисович оказался на путях?

– Спросите лучше, как его вообще занесло в то место! Яше просто нечего было делать в этой Сиверской!

– Может, ему назначили там встречу?

Кармина резко поднялась. Я подумала, что невольно обидела ее чем-то, но она подошла к старинному комоду и, выдвинув верхний ящик, извлекла оттуда огромный, похожий на Тору ежедневник в синем кожаном переплете.

– Вот, – сказала она, раскрывая его примерно посередине. – Всем Яшиным встречам я лично вела строгий учет. Если бы он собирался в Сиверскую, это отразилось бы здесь.

Она продемонстрировала мне совершенно пустой лист на то число, когда погиб ее брат.

– А почему совсем нет записей? – полюбопытствовала я.

– Он должен был находиться в краткосрочной командировке в Москве, – ответила Маргарита Борисовна. – Я звонила ему на мобильный, и он сообщил, что добрался… – В уголках ее темных глаз предательски сверкнула слезинка, так и не рискнувшая сорваться с ресниц и упасть на безупречно накрахмаленную блузку.

– То есть вы хотите сказать, что Яков Борисович вместо того, чтобы находиться в Москве, был совершенно в другом месте и не сообщил вам об этом? – уточнила я.

– То-то и оно, – подтвердила Кармина. – Понимаете, деточка, такого раньше не случалось! Нет, я, конечно, никогда не вмешивалась в дела Яши – он взрослый человек и вполне мог принимать собственные решения, но он не отличался эксцентричностью и был абсолютно предсказуем, а уж сказать мне неправду… Прямо ума не приложу, что на него нашло!

Я тоже с трудом представляла себе, что могло заставить обычно пунктуального и болезненно обязательного профессора изменить планы, никого не предупредив. А что, если дело в женщине? Все знали, что Маргарита Борисовна слишком ревностно относилась к своему брату и пресекала любые поползновения возможных претенденток на роль жены. Не мог ли он вести двойную жизнь – очень аккуратно, чтобы не тревожить покой Маргариты Борисовны?

– А следователь, ведущий дело, заинтересовался этим фактом? – спросила я вслух. – Ну, тем, что Яков Борисович непонятно зачем оказался в Сиверской?

Кармина покачала головой.

– Дело ведет какой-то местный, не питерский, по фамилии Лавров, – ответила она. – Ему ни к чему глубоко копать, и он сразу дал мне понять, что Яша, скорее всего, покончил с собой или неосторожно переходил рельсы. Естественно, я с возмущением опровергла первое предположение, но второе кажется мне довольно правдоподобным: если Яша был чем-то увлечен и задумчив, он не заметил бы приближающегося поезда – да что там, он и ядерного взрыва бы не заметил!

– Значит, вы не считаете, что кто-то мог… поспособствовать гибели вашего брата? – задала я осторожный вопрос.

– Поспособствовать? Вы имеете в виду – убить Яшу? Да нет, что вы, у него же не было врагов!

В этом я сомневалась. Не существует ни единого известного человека, у которого не нашлось бы ни одного врага. Всегда есть завистники, мечтающие «подсидеть», опорочить, но тут речь о возможности убийства, а для этого, что ни говори, необходима веская причина. Имел ли Кармин врагов, способных на крайние меры, или я, как обычно, ищу преступление там, где его нет, просто в силу того, что долгое время работала в Отделе медицинских расследований? Я уже собиралась сворачивать беседу, как вдруг Маргарита Борисовна неуверенно сказала:

– А знаете, Агния, я тут подумала…