Kitobni o'qish: «Однажды весной»

Shrift:

Предисловие автора

«Время – вещь чрезвычайно длинная», – сказал Маяковский. Возможно, если говорить о вечности. Но с точки зрения одной человеческой жизни… время – чрезвычайно короткая вещь. Проходит быстро. Не успеешь оглянуться – уже ты в весьма солидном возрасте. Хотя в душе ты этим цифрам не веришь. Не может того быть! Я молодая, молодая. Ну да ладно, я о другом.

Ровно 10 лет назад издательство «Алетейя» издало мою книгу «В ожидании чуда». Это была книга рассказов и пьес. Она много лет ждала своего часа – и вот дождалась. Тогда для меня это точно было чудом. Книга, изданная в России!

И вот сейчас я предлагаю читателям новую книгу рассказов и пьес. Тот, кто прочитал ту, первую книжку (сомневаюсь, что таких будет много!), найдет в ней кое-что знакомое. Кроме написанного в последние годы, я поместила в ней и «избранное» старое. Думаю, что это не помешает даже моим «прежним» читателям. Ей-богу, перечитать какие-то тексты через десять лет – это как встретиться со своей молодостью. Хотя, я думаю, все со временем становится другим, ибо в восприятие вмешивается новый накопленный за годы жизненный и душевный опыт.

Книга вместила рассказы и пьесы, написанные в трех странах, – России, Италии и Америке, что, естественно, отразилось и на ее содержании. Рядом с рассказами и пьесами на современные сюжеты вы найдете в ней тексты, где героями будут Некрасов, Тургенев, Герцен, Панаева, Полина Виардо и даже Лиля Брик (пьеса «Сцены в раю»). Вначале я не хотела включать эти произведения в книгу. Но они в нее просились, ибо стали частью моей обычной повседневной жизни. Пришлось включить. Куда я без них?

Скажу насчет пьес. Когда еще та, первая книга, лежала в бостонском издательстве, которое так ее и не издало, милая женщина-редактор сказала мне, что мои рассказы хороши, а пьесы еще лучше. Не знаю, так ли это, но призна́юсь, что изначально я драматург. И писать пьесы, если есть занятный сюжет, мне нравится. Пишу, как правило, комедии, и даже могу объяснить почему. За пьесы я берусь в самые тяжелые для себя моменты – хандры, болезни, невзгод… Комедийный сюжет помогает уйти от «ужасов» жизни. Последнюю по времени пьесу «Город-сад» я писала в «эпоху коронавируса». Меня несказанно удивляет, что очень многие авторы в это время писали исключительно на «коронавирусные» темы. Мне же, наоборот, очень хотелось уйти от них, словно и не было этой напасти.

Еще два слова о пьесах. Когда-то два «профессионала», один режиссер, другая – автор «раскрученных пьес» сделали мне свои замечания. Режиссер пожурил меня за то, что начинаю пьесу сразу, без всяких предварений и описаний, без указаний на имена и возраст персонажей, без разработки интерьера. Раскрученный драматург удивилась, что мои герои часто разговаривают сами с собой: «Они что у вас – сумасшедшие?»

Прошло время, я осталась при своем, не изменив своей первоначальной манере. Ведь у меня были высокие образцы. Тот же Пушкин, чьи драмы начинаются сразу, без всяких предварений, те же Шекспир или Чехов, чьи персонажи, не будучи сумасшедшими, разговаривают сами с собой…

«Пишите как Г-н», – сказал мне как-то один завлит, – после долгой беседы, в которой он объяснял мне, что пьеса моя хорошая, но не «верняк». Увы, так и не научилась писать «верняк» и не стала подражать более удачливому, но, как всегда казалось, фальшивому собрату. По этому поводу скажу словами Ахматовой: «Какая есть. Желаю вам другую».

С детства люблю читать пьесы. Рассчитываю на такого же читателя. Однако, скажу по правде, не стану возражать, если какой-нибудь – в меру сумасшедший – режиссер захочет их поставить.

Новая книга – радость и огорчение. Про радость понятно. А вот почему огорчение? Да потому, что она, как выросшее дитя, отделяется от тебя и уходит в самостоятельное плаванье. И я машу ей платком, стоя на берегу. Счастливого пути!

Ирина Чайковская
21 июня 2020 года,
Большой Вашингтон

Рассказы

Любовь на треке. Из написанного в Америке

Фольклорная речка

В июле поехали в пансионат. Билет в Америку уже лежал на полке в платяном шкафу, и Лена смотрела на длинный нерусский конверт, когда собирала вещички пока еще в ближнее Подмосковье. Ехала с Галей, подругой. Галя была художницей, взяла с собой все для работы акварелью и карандашами. Лена позавидовала Гале – ей тоже хотелось чем-то заниматься на отдыхе, главным образом, чтобы уйти от навязчивых невеселых мыслей. В день перед отъездом она созвонилась со знакомой редакторшей и взяла для перевода книгу о половом созревании подростков – ничего другого в распоряжении редакторши уже не было. «Буду переводить и вспоминать Мишку», – решила Лена. Мишка, ее сын-подросток, вот уже целый год жил с отцом, Лениным мужем, в Америке. А Лене предстояло к ним присоединиться в конце августа. Галя настояла, чтобы ехали на электричке, хотя Лене очень хотелось взять машину – расстояние было небольшое, и в раскладе на двоих сумма получалась не такая уж громадная. Но Галя взглянула на нее с таким негодованием, что пришлось подчиниться. Лену охватили нехорошие предчувствия, она никогда не жила с Галей под одной крышей, но и так было понятно, что они совсем разные и будут тянуть каждая в свою сторону. Подчиняться Галиному напору не хотелось. Лена успокаивала себя тем, что у Гали просто очень мало денег, жила она с продажи картиночек и картин, получала гроши, в сравнении с которыми переводческие деньги Лены были богатством. «Там посмотрим, – думала Лена, глядя из окна электрички на пригородные набитые народом платформы, неказистые деревянные будки, отдаленные, скрытые за неуклюжими строениями леса, – возможно, придется существовать как в коммунальной квартире, каждая сама по себе». Но получилось лучше, чем она предполагала. Потребовались два дня и некоторые усилия с обеих сторон, чтобы приноровиться к пансионатской жизни и выработать свой распорядок.

Утром до завтрака Галя бежала «на этюды» – на дальнюю, поросшую болотными растениями речку. Для Лены болотная речка была Галиной выдумкой, фольклором, она вставала около девяти и, слегка умывшись – краны текли, горячей воды не было – шла в столовую, где они встречались с Галей за общим столом. Народу в пансионате было немного, кормили по-домашнему и старались никого к ним не подсаживать. Когда-то этот пансионат был домом творчества, Галя помнила времена его расцвета, совпавшие с директорством его основателя. Основатель, чей портрет – чеховский интеллигент с бородкой и жилистыми трудовыми руками – до сих пор висел в вестибюле, поставил в каждой комнате по одной кровати, повесил над кроватями огромные доски для творческих упражнений, снабдил помещения бессчетным количеством настольных ламп. Ныне комнаты уплотнили, расположив в них еще по одной кровати, лампы разошлись по рукам обслуги, облупившиеся неопрятные доски, лишившись своего предназначения, смотрелись весьма странно и были испещрены неприличными надписями. Из старого персонала остались повариха Светлана да сторожиха Лиза, Галя вела с ними нескончаемые разговоры о былом величии этого ныне полузаброшенного, на глазах разваливающегося здания. Несколько художников, приезжавших сюда по старой памяти, да два-три человека со стороны, прельстившихся недорогой по нынешним временам платой, составляли «контингент» пансионата. Хорошей стороной здешней жизни была ее непритязательность, можно было не следить за своей внешностью, не красить ногти, ходить в одном и том же платье по нескольку дней и с утра до вечера. Здесь можно было расслабиться, и Лена, которая все последнее время была, как натянутая пружина, наконец-то перевела дыхание, дала себе передышку.

За завтраком Галя рассказывала о «речных» впечатлениях, они каждый раз, в зависимости от погоды и Галиного настроения, были различны, затем в номере Лена рассматривала Галины рисунки, сделанные цветными карандашами с натуры, и поражалась. Действительно, все они изображали одно и то же место – «фольклорную» речку и все были не похожи друг на друга. Лене приходило в голову сравнение с былиной – студенткой она увлекалась фольклором и прочитала огромное количество русских былин, записанных от разных сказителей. Сюжет в них вроде бы совпадал, но чем более яркой индивидуальностью обладал сказитель, тем более оригинальной выходила у него былина. Наверное, у Гали была яркая индивидуальность, пейзаж цвел и нигде не повторялся. Было странно, что ни этой Галиной талантливости, ни ее ума, ни фанатической работоспособности, никто, как казалось Лене, не замечал и не ценил. Дожив до сорока лет, она оставалась одна, имела очень мало близких людей, жила только своим художеством.

После завтрака они с Галей совершали недальнюю прогулку в соседний санаторий. Дорога шла по узкой лесной тропе среди мрачноватых сосен, и Лене порой даже страшно становилось от ощущения замкнутости пространства; но, к ее облегчению, тропа скоро кончалась, и начинались обычные прогулочные аллеи, по которым дефилировали пожилые обитатели санатория. Назад возвращались почти бегом, так как Гале не терпелось скорее приступить к акварелям, а Лену поджидал дурацкий перевод. Впрочем, после первых же страниц работы Лена вошла в его псевдонаучную стилистику, поняла, что особых открытий для нее не предвидится, хотя книга предназначалась для таких, как она, родителей подростков, и переводила почти автоматически. Как ни пыталась она вписать в научно-популярные построения своего Мишуню, выходило только щемление сердца и ощущение, что, возможно, это и так, но только не с ее ребенком. У него все, все по-другому. Наваливалась тоска, она наклонялась над переводом, глотая слезы. Галя, сидевшая у окна, спиной к Лене, тут же оборачивалась и кричала грозно: «Сейчас же перестань! Ты радоваться должна, а не плакать. Уже через месяц их увидишь». Лене становилось еще горше. Она боялась Америки и не хотела туда ехать. Сердце говорило, что дороги назад может и не быть. Здесь на родине, кроме старых и больных родителей, она оставляла что-то такое, чего не даст никакая Америка, никакая заграница; это что-то всегда оставалось в остатке, когда она начинала подводить баланс под свой отъезд, и логически никак не формулировалось. Чувство дома? Родных стен? Оставленных друзей? Брошенных могил? И это тоже, но и что-то еще, чего даже ей, с ее филологическим образованием, трудно было обозначить словом.

Обедали около трех, когда в столовой уже никого не было; повариха Светлана, уходя домой, оставляла для них немудреную закуску и две тарелки второго. В жаркую погоду после обеда они оставались в номере, разговаривали, исповедовались друг другу, строили планы. Лене было совестно, такой богачкой она ощущала себя в сравнении с Галей. У той не было практически ничего – ни денег, ни семьи, ни любимого человека. К тому же с некоторых пор она стала прибаливать, началось с легкой простуды, которая в результате давала о себе знать весь прошлый год. Но – удивительно – Галя не унывала, вечно ждала какого-то чуда, была постоянно влюблена, и даже не всегда в человека, а – то в собаку, то в дерево, то в какой-то пейзаж, как сейчас в эту свою речку. До отъезда в пансионат ей внезапно «засветило», как она выразилась. Позвонила женщина – искусствовед, увидевшая несколько Галиных акварелей в чьем-то доме, – Галя много чего раздаривала знакомым. Искусствовед была с именем, Галя о ней слышала, что та помогает «не пробивным и не кассовым» художникам организовывать выставки. В разговоре с Галей она тоже намекнула на возможность выставки, попросила привезти побольше работ для ознакомления. Галя набила картинками свою походную видавшую виды сумку, привезла в квартиру у метро Измайловская. Теперь она нетерпеливо ждала ответа от искусствоведши, Лене приходилось ее останавливать, когда, не в силах вынести неопределенность ситуации, она была готова бежать звонить в квартиру возле Измайловского метро. Тут уже Лена ее приструнивала: «Куда? Ты сдурела? Сами придут и сами попросят». Лена цитировала Булгакова, хотя многажды убеждалась в горьком несоответствии высказывания и действительности, но ей почему-то казалось, что с Галей должно быть именно так, как сказано Воландом.

Вечером, когда спадала африканская жара, накатившая на Москву и окрестности, они выходили прогуляться. Шли вдоль железнодорожного полотна, заходили в продуктовую лавку возле станции, Галя покупала себе два жареных пирожка с повидлом и бутылку минеральной, Лена пирожное и пакетик сока – это был их ужин. Порой за разговором, под шум мчащихся мимо поездов, незаметно добредали до соседней Тарасовки. Как-то возле станционной лавки их окликнул немолодой, но молодцеватого вида мужичок, в светлой просторной рубашке и синих джинсах. – Куда спешите, красавицы? Я вас уже давно заприметил. Дачницы? Из белокаменной? Он обращался к ним обеим, но смотрел только на Лену, причем смотрел как-то странно, будто что-то хотел про нее узнать. Остановились поговорить. Мужичок жил здесь в поселке на собственной даче, звался Борисом Петровичем, жаловался на скуку и одиночество и усиленно звал в гости. Галя сказала, что обязательно как-нибудь выберутся, Лена молчала. Борис Петрович повернулся к ней: «А вы, красавица, что ж молчите? У меня дача необыкновенная, есть на что посмотреть. Так придете?» Пришлось и Лене кивнуть, а то бы он не отвязался, как сказала она Гале по пути в уже надоевшую Тарасовку.

Зарядили дожди, и лето из африканского переродилось в латиноамериканское – в сезон дождей. В промежутках между очередным дождливым приступом подруги гуляли по поселку и однажды снова наткнулись на Бориса Петровича, возвращавшегося со станции. Лене показалось, что он чуть навеселе, но направленный на нее взгляд уже не пугал, а веселил, она как бы со стороны наблюдала за его неуклюжими попытками заманить их на свою дачу.

– У меня, красавицы, столько всего вкусного – в Москве накупил на всякий случай. Вот вы бы, например, чего хотели к чаю? – обратился он к Лене.

– Шоколадных вафель, – сказала Лена мечтательно, шоколадные вафли были любимым лакомством ее детства.

– Вот в точку попали, я и шоколадных вафелек захватил, и конфеток, и винца грузинского, – тут он впервые посмотрел на Галю, видимо, заподозрив в ней пристрастие к алкоголю.

В этот раз дело дошло до того, что они по мокрой от дождя траве прошагали вместе с ним до конца поселковой улицы и из-за забора – как музейный экспонат – разглядели и впрямь довольно симпатичный деревянный теремок. Зайти внутрь подруги отказались, отговариваясь обедом в пансионате, обещали наведаться в другой раз.

Повариха Светлана еще не ушла, и в этот раз обед был горячий; Светлана подогрела на плитке жареную картошку с рыбой; на сладкое по знакомству подруги получили по сахарной плюшке, предназначенной для полдника. Чай пили вместе, Светлана подсела к их столику со стаканом и плюшкой. Она жила здесь в поселке и всех знала. На Галин вопрос о Борисе Петровиче ответила, что у того нынешней зимой умерла жена и он, как приехал в мае, все пил не переставая. Сейчас маленько оклемался. «Неужели совсем одинокий?» – спросила Галя, будто не ожидала, что и, кроме нее, есть на свете одинокие. «Сын взрослый, невестка, внуку лет десять, ихняя дача в соседнем поселке», – ответила Светлана с готовностью. «Да чтой-то редко к отцу наезжают, своих делов по горлышко – невестка, слышно, больная, – Светлана понизила голос, – гутарят, рак у нее». Она вздохнула, собрала крошки в ладонь и высыпала их в рот. Лена с Галей сидели не шевелясь, потом, поблагодарив повариху, поднялись к себе в номер.

Ночью у Гали был жар, ее лихорадило. Возможно, сказалась их утренняя прогулка по холодному мокрому поселку. Лекарств они с собой не взяли, у Гали нашелся только вьетнамский бальзам, с которым она не разлучалась. Утром Лена побежала в поселковую аптеку, но там не было ни термометра, ни аспирина-упса, в действие которого она почему-то верила. В станционной лавке купила лимон и мед, испытанные противопростудные средства, и Галя немного повеселела, выпив горячего душистого чаю. Она заснула, а Лене, несмотря на холодную и ветреную погоду, захотелось поскорее вырваться из душного номера. Она накинула куртку и вышла.

Снова гулять по поселку не хотелось, у нее мелькнула мысль найти «фольклорную» речку, чье местоположение она знала по Галиным описаниям. Речка должна была находиться совсем близко от Тарасовки. Но она дошла уже до Тарасовки, а речки не было. Возле забора играл с мячом мальчик лет десяти, Лена к нему обратилась: «Тут должна быть речка поблизости, не знаешь где?» Мальчик посмотрел на нее как на прилетевшую с другой Галактики: «Речка? Здесь речек нету. Это надо на электричку, через две остановки». Он снова принялся за мяч, а Лена чуть не заплакала. Мимо по придорожной травке шел человек в широкой соломенной шляпе, за ним трусили семь или восемь коз, все белые, но разного размера – от огромного лохматого козлищи до крохотного козленочка. Лена поежилась – ей почудилось дурное предзнаменование, и с колотящимся сердцем она повернула назад, так и не отыскав заколдованной речки.

Возле самого пансионата ей повстречался Борис Петрович, он уже издали ее приметил и радостно махал руками. «Рад вас видеть, Леночка, а я как раз к вам – пригласить на чашку чая». Лена начала было, что Галя больна и что придется отложить до другого раза, но Борис Петрович проявил такую настойчивость и неуступчивость, что ей пришлось согласиться. «Загляну на минутку, чтобы больше не приставал, тем более что действительно хочется горячего чаю», – подумала продрогшая на резком ветру Лена. Но до чая Борис Петрович повел ее осматривать свой теремок. По скрипучей винтовой лестнице поднялись на второй этаж. Здесь была аккуратная светлая спаленка и просторная гостиная, обставленная стилизованной под трактир деревянной мебелью. На стенах красовались веселенькие цветочные натюрморты из тех, что продаются на распродажах в подземных переходах. Борис Петрович с гордостью показывал Лене свои хоромы. Везде было довольно прибрано, и только иногда взгляд натыкался на многодневную пыль на мебели и не выброшенные из пепельницы окурки. Стеклянная небольшая терраса на первом этаже вела в сад, но Лена отказалась осматривать угодья и уселась за круглый покрытый яркой скатертью стол на террасе. Борис Петрович, поставив чайник на плиту, тоже присел к столу, широким жестом указывая на посудные полки над плитой: «Не стесняйтесь, Леночка, хозяйничайте как дома». Лена принялась отмывать липкие, со следами накипи чашки, в то время как хозяин доставал из шкафа конфеты и печенье. Шоколадных вафель не было, но был вафельный торт «Белочка», из-за дороговизны неохотно раскупаемый в местном магазине и, видимо, купленный Борисом Петровичем специально для «приема».

Наконец, появилось и грузинское вино, и хозяин провозгласил тост за знакомство. Лена пригубила, Борис Петрович залпом опорожнил чуть ли не всю кружку и принялся развлекать гостью. Рассказчик он был неплохой, почти всю жизнь проработал в странах Африки, занимаясь снабжением советских миссий, любопытных историй ему было не занимать. Но все его истории были странно похожи и повествовали о том, как в очередной африканской стране сотрудникам нашего посольства грозила гибель от голода или дизентерии и как, благодаря необыкновенной расторопности и российской сметливости Бориса Петровича, все остались целы и невредимы. Лена пригрелась, ее даже немного клонило в сон. Борис Петрович, попросил разрешения закурить и затянулся, по-видимому, дорогой сигарой; глядя на гостью хитро прищуренным глазом, спросил: «Почему вы здесь с подругой, Леночка? Где ваш муж, друг, короче – какой-нибудь мужчина, который, наверное, существует в вашей жизни?» Он наклонился вперед и пристально глядел на гостью. Лена стряхнула с себя оцепенение: «Мои мужчины – муж и сын, сейчас в Америке. Я к ним скоро поеду». Борис Петрович откинулся на спинку стула, перевел дыхание.

«Да, тяжело должно быть женщине без мужичка, – он остановился и с трудом, дрожащим голосом продолжил, – а уж мужику без хозяйки – и не говорите». Он закрыл глаза рукой, лицо сразу стало красным и мокрым. Всхлипывая, он говорил бессвязно, но Лена понимала. «В декабре, как сейчас с вами, сидели – смотрели телевизор, спасти не удалось». Лену переполняла жалость, но чем, в сущности, могла она ему помочь? Она поднялась. «Спасибо за чай, мне пора». Борис Петрович вскочил, красный, с расстроенным мокрым лицом. «Что ж, пора так пора. Не смею задерживать».

Когда Лена уже была на пороге, он схватил со стола не начатый торт «Белочка» и протянул ей: «Для вас покупал – возьмите. Мне сладкое ни к чему, да и не люблю. Может, когда еще заглянете, а?» Лена кивнула. Он схватил ее руку, тихо шепнул: «Такое иногда находит, такое, хоть волком вой. А вы, мне кажется, способны отогнать нечистую силу, у вас взгляд хороший». Пока Лена с тортом в руках шла к калитке, Борис Петрович, в светлой пузырящейся на ветру рубашке, смотрел ей вслед.

Галя уже не спала и работала, сидя у окна. Лицо у нее было потное и больное, глаза покраснели. Лена на нее набросилась: «Галюша, зачем ты вскочила? У тебя температура!» Галя хмуро на нее посмотрела: «Что ж мне – помирать теперь? Я когда работаю, хотя бы отвлекаюсь от всякой гадости, которая лезет в голову». Но минут через двадцать она все же забралась под одеяло – ее бил озноб. Лена набросила на нее все теплое, что было в номере, и она с трудом согрелась. Лежала с открытыми пустыми глазами, и легко было представить, какие гадкие невеселые мысли владеют ею в эту минуту. «Чем ее утешить, ободрить? – соображала Лена, сидя на своей койке возле двери, но ничего не шло в голову. Выждав, когда подруга заснет, Лена осторожно вынула у нее из сумочки телефонную книжку и, крадучись, вышла из номера. Она решила сама позвонить женщине – искусствоведу по поводу Галиных картин. Если ответ будет отрицательный, Лена примет удар на себя и Гале не придется страдать, ну а если положительный… собственно, только ради положительного ответа Лена и решилась на рискованную акцию. Ей так хотелось, чтобы Гале наконец зафартило. В холле на вахте сидела сторожиха Лиза. Она приветливо кивнула Лене и вернулась к разгадыванию кроссвордов, по части которых была мастерицей. Лена зашла в маленькую темную комнатку, где днем обитала администрация, зажгла свет и подошла к телефону. Напротив нее располагалось широкое стеклянное окно во всю стену, оно выходило в неосвещенный сад; пока Лена с бьющимся сердцем набирала номер, деревья за окном трещали и плясали на ветру. «Ночью будет ураган», – подумала Лена и услышала в трубке приятный женский голос. Было похоже, что женщина на том конце провода улыбается. «Ах, вы о Галине Гер, – произнесла женщина в трубке, – я несколько раз ей звонила, но безуспешно. Вы знаете, мне понравилось. Скажу больше, я нашла в ее листах что-то свое; мне кажется, я могла бы ей помочь с выставкой, а пока вот написала о ней статью». Трясущейся рукой на вырванном из Галиной книжки листе записывала Лена название и номер журнала. Она столько хотела сказать о Гале, о ее таланте и одержимости, о ее житейской неустроенности и отсутствии женского счастья, но в нужный момент горло перехватил спазм, и она промямлила что-то невразумительное, типа: «Большое спасибо, пожалуйста». В трубке послышались гудки, Лена потушила свет и, пошатываясь, вышла из комнаты.

Галя лежала в кровати с открытыми глазами. Лена к ней кинулась: «Галюша, победа! Она написала о тебе статью, обещает помочь с выставкой. Ей понравилось, понравилось!» – Лена махала перед Галиным лицом телефонной книжкой. Выражение Галиного лица не менялось. Может, она не поняла? «Галюша, – снова начала Лена, – я говорю об искусствоведше, я ей только что звонила…». Галя ее прервала. «Я поняла, сколько можно говорить одно и то же?» По Галиному лицу текли слезы, она начала всхлипывать. «Знаешь, мне, кажется, ничего уже этого не нужно, мне нужно только быть здоровой и чтобы ты не уезжала». И они обе в голос заплакали.

Ночью Гале было очень плохо, она металась в жару. За окном шумел ливень, и сверкала молния. Сторожиха Лиза спала в холле на старой задвинутой в угол лежанке, Лене с трудом удалось ее разбудить, ни лекарств, ни термометра у нее, естественно, не было, она посоветовала вызвать скорую, но потом сама же и отсоветовала, так как в такую погоду дорога в пансионат становилась непроезжей. Ждали утра. Обе были бледные, с воспаленными глазами. Лена собирала вещи – она решила, что оставлять Галю без медицинской помощи преступно, нужно было возвращаться в столицу.

Незаметно прошли еще один день и еще одна ночь. Гале стало немного лучше, температура, видимо, спала. Лена вызвала по телефону такси из города, на слабые протесты больной сказала, что оплату проезда берет на себя, как будущая «американская тетушка». Галя невесело улыбнулась. Утро отъезда было тихим и нежным, как дыхание эльфа; не верилось, что эти деревья и эта трава еще сутки назад гнулись под ветром. Вещички были вынесены в холл, ждали машины. Краем уха Лена слушала, как вахтерша Лиза делилась с поварихой вчерашним происшествием: «Слышь, Света, твой сосед по участку вчера наведался, я уж спать ложилась. А он в дверь как начал барабанить. «Что за притча?» – думаю, открыла, а он пьяный, еле языком ворочает. «Мне, – говорит, – Леночку». «Леночку, видишь ли, ему!» – повторила Лиза, и обе прыснули. Лена заслушалась и чуть не пропустила машину, которая, тяжело отдуваясь, подкатила к воротам пансионата.

Потом, уже в Америке, ее мучили сны. То ей мерещилась Галя, разметавшаяся в жару, то пьяный несчастный Борис Петрович, ищущий Леночку, но чаще всего «фольклорная» речка, которую, слава Богу, она так никогда и не видела, но которая во всей своей несказанной красе представала перед ее спящими закрытыми очами за минуту до пробуждения.