Kitobni o'qish: «СВОй», sahifa 3

Сжалилась…

Трясогузка вывела на прогулку птенца. Намеренно подвела ближе, ибо не видались давно. Получив положенную по родительскому ея чину порцию похвалы, прошествовала дальше, дабы разглядеть в подробностях что дитя укутано по возрасту и сезону во всё пуховое, из-за чего кажется чуть не вполовину крупнее матери, а может и вправду так, ибо сыто её стараниями. Известное дело – конец июля, ночи всё холоднее, осень всё ближе.

Разнотравье не скупится на перемены, дарит цветами флага Родины, на смену одному без раздумий приходит другой: державность красных маков; белый, – свободы и независимости, – сныти и тысячелистника, да голубой цикорий, цвет Богоматери, под покровом которой стоит в веках Россия, как под небом.

Обломки гранита, что попадаются на дороге, словно отколоты от монумента прошлому, вызывают улыбку и одновременно – грусть, которой не дают взять над тобой верх все разом: фиолетовые колючие искры чертополоха, туго накрахмаленные листы лопуха, плотный веер салфеток хрена в вазе корня и россыпи пижмы, издали похожей на сушёный горох.

Миролюбивый, целительный зверобой манит к себя взгляды и пчёл.

Свечной запах берёз на сквозняке утра заставляет замедлить шаг, а заодно полюбоваться на раскосые листья ландышей, да переждать, покуда из-под арочного навеса бересты муравьи перебегут тропинку, через которую снуют с поклажей, будто грузчики с тюками на перроне.

Щепоть тех же муравьев, но помельче, сгрудились подле маковой росинки, пьют.

Обмакнувши в небеса кисточка цветка цикория, решает, что б выкрасить ещё в цвет небес.

Тут же, с почтением разглядишь и след каблука лося, – театральный, весомый, отдавивший пятку пригорка до самой дороги. Не знать, каков лось в самом деле, не поверишь, что тут без котурн²¹ не обошлось. Да уж не нужно оно лосю, то преувеличение, он и сам не промах, – и велик, и удал.

Уважив лося да почтив вниманием прелые уже листы, идёшь дальше, обходя расставленные детские ладошки сосновых шишек, выбившуюся из края поляны махру колосьев дикой ржи, и расслышишь надо всем тем птичью наперебой насмешку, напрасно принимая её на свой счёт.

Не разобравшись, отмахнувшись с досады от бронзовика, что догонял поспешно, пытался остановить, растолковать тот птичий разговор, скрипишь после сердцем от грызущей громко совести…

У кого как, а у нас бывало и так, потому как коли сумеешь пожалеть об эдакой малости, – уже человек, не зря.

…Трясогузка вывела на прогулку птенца. Сжалилась. дала разглядеть поближе.

Даже если…

В расставленные повсюду силки паутины сперва попался вечер, позже там же оказалась и ночь, и крупная жемчужина Юпитера, что соскользнула с нити лопнувшего ожерелья из планет со звёздами, украшающих бледную шею нового дня.

Юпитер так кичился своею яркой красой, что прожёг холодным от возмущения взглядом сомкнутые сном веки, чем разбудил меня, принудив внимать его неспешной поступи по небосводу.

Так пышнотелая оперная дива несёт себя, семеня по подмосткам. С прямой спиною, ложей бюста и подковами бровей, подпирающими вздыбленные цирюльником волосья, дабы не сползли, да не скрыли и без того узкий лоб.

– Почто… Почто ты не дал мне спать?! – молча негодовал я, пытаясь растянуть надольше пробуждение и не потревожить домашних вознёй или ворчанием.

В другой час сияние воинственной планеты совершенно определённо возбудило бы во мне восторг, но не теперь, когда позабытое напрочь сновидение держало ещё в своих липких руках, и меняясь местами с явью, подменяло его собой с неутомимостью привычного коварства, ожидая заодно не молчаливого согласия, не равнодушного кивка, но проявления искреннего интереса, вкупе с громогласно, во всеуслышание выказанными впечатлениями, как ответа…

Впрочем, я смолчал, ибо всё это было лишь той частью одной большой неправды, коей полна, из которой соткана бытность, что претило мне и в своё время заставило оставить свет.

Очевидно осознав, что его нехитрые, в общем, намерения обратить на себя внимание разгаданы, Юпитер принялся, якобы в задумчивости, перебирать букет кроны дуба, но делал это, будто сговариваясь о цене с рассветом, как с торговкой на рынке. С почти брезгливым выражением Юпитер мял ветки, из-за чего те теряли свежесть, рассвет же только краснел и безмолвствовал, понимая уже, что останется при своих, а точнее – ни с чем.

И одна лишь луна, что не попалась в силки паука, с уготованной ей мудростью и снизойдя к причудам Юпитера, как к собственным, наблюдала за его стараниями заявить о себе.

Как не рядись, а всякому желается быть услышанным, каждому – понятым. Даже если не понять, ну – совсем никак.

Про бойца

Памяти слесаря Воронежского авиазавода, актёра и певца,

автора неофициального гимна столицы Черноземья «Воронеж – мой город»

Александра Чувардина

Все дни, пока наши ребята в очередной раз отмывают землю от потомков и продолжателей дела обитателей Коричневого дома²², мне вспоминается прошлое, что, как почти у всех, проходило не ровно и гладко, а рывками, так проползает по валикам утерявшего бойкость кинопроектора восьмимиллиметровая плёнка. Признаться, мне практически не за что краснеть. Так, пара-тройка сомнительных моментов биографии, но в общем… К примеру, вот это, – 1993 год, осень, концерт в Воронежском доме актёра.

Мой старинный друг, а по совместительству – один из ведущих театральных деятелей столицы Черноземья, устраивал концерт и пригласил выступить.

– И что ты хочешь, чтобы я спела? – спросила я его.

– Да что угодно, которое на душу ляжет, но из своего!

– Договорились! А сколько? У меня ж много…

– К сожалению – только две… – извинился друг, – время, зал…

– Я понимаю. Всё за деньги. Хорошо! – согласилась я, и принялась листать партитуры, дабы не ударить носом в компот, не подвести товарища, произвести приятное впечатление на местных театралов, на служителей сестёр из семейства муз – Мельпомены²³ и Эвтерпы²⁴, ну, а заодно – на супруга, с которым мы были женаты к тому времени немногим меньше медового месяца²⁵.

Обыкновенно, перед выходом на сцену или к публике, я испытываю некое онемение во всех членах, трепет, воодушевление, вкупе с полным упадком сил и потере чувств. То происходит вовсе не из боязни «пустить петуха» или разногласить²⁶. За плечами годы репетиций с хором музыкальной школы, выступления на конкурсах, в филармонии и оперном театре перед началом партийных съездов, умение петь «с листа» или подхватить «с губ», угадывая следующий пассаж никогда неслыханного прежде. Многочасовые, многодневные стояния на хорах неизбежно укрепили характер, привили навык отыскивать то самое чувство, с каким композитор вылавливал некогда серебристую рыбку мелодии из невода Вечности. Педагоги научили получать удовольствие от верно взятой ноты, от единения с полутоном, от зрителей, наконец, чьё внимание неизбежно питает исполнителя, заставляя позабыть об отёкших ногах и ломоте в спине. (Если, конечно, хотя один из зрителей не совершеннейший профан. Одного на зал вполне довольно.)

Когда пришёл мой черёд выйти на сцену, друг, что вёл этот вечер, с лукавой улыбкой представил меня публике не журналистом, не учёным, не спортсменом, – любое из того было бы чистой правдой, – а певицей. Я, конечно, изумилась, но делать нечего, и после сиюминутного замешательства, вцепившись в гриф гитары, запела…

Всё сошло удачно. Я была в голосе, петухи сидели на своих насестах в окружении кур, на песни, вырванные некогда из собственного сердца, нашёлся ценитель, и, судя по реакции зала, он был такой не один.

Мой друг остался доволен, но задержавшись за кулисами подле меня перед тем, как объявить следующего гостя, высказал:

– Слушай, я ничего не понял. Или ты очень умная, или я дурак…

Эвтерпа у меня за спиной подмигнула Мельпомене и озорно приподняв левую бровь, показала той согнутый в полукольцо указательный палец.

А после был банкет. Сводный брат Мельпомены и Эвтерпы по-обыкновению поспел только к застолью²⁷, на котором я перепела и гостей, и организаторов, и местных оперных див в том числе.

Пир закончился далеко за полночь, транспорт уже не ходил, на такси денег не было. Мы с молодым супругом шли домой пешком. Придерживая под руку, он смеялся безумству моих вокальных выходок, что я позволила себе давеча, и в какой-то момент даже спросил:

– Ты хоть помнишь, кто я такой?

На что получил вполне благоразумный для практически невменяемого человека ответ:

– Не скажу! – чем несказанно порадовала его.

Годы спустя, мой друг, прекрасный человек и хороший драматический актёр потерял ногу, а по прошествии времени, и саму жизнь.

Несмотря на несомненный актёрский талант, надрыв с которым играл собственную судьбу, он был искренним, чистым, по-детски наивным. Вспоминая о нём, я понимаю, что про него, как не про кого другого, можно с уверенностью сказать, что будь он теперь среди нас, он бы доскакал до передовой на единственной своей ноге, и повёл бы за собой в бой.

Так что – нет, Шурик, ты не дурак, о тех говорят с жалостью или сочувствием, про тебя – иначе, с гордостью, с памятью, – вечной, как про бойца.

Рукопожатие кузнечика

По утрам я кормлю дрозда. Не, ну, как кормлю, – вырываю сорняки с корнем, а вместе с ними из земли показываются всякие жучки-червячки. Те, которые не пожелали выпускать из рук корешочки, пожадничали, намотали на кулачки, и теперь жмурятся от света. Которые посообразительнее да порасторопнее, те обратно в песок-землю с ямками бегут прятаться, а иные прямо в ноги к птенцу. Не велите, мол, казнить. А у того птенца рассуждения с дождевую каплю, ибо слёток он, слёток певчего дрозда. Ходит по двору, оставляет повсюду чернильные кляксы, а в прочее время учится летать начисто.

Родитель его бросил радеть об родственнике, летает без дела по саду, подзаводит часы рассвета, наслаждается жизнью и неутомим в своём занятии.

Луна, что так торопилась поспеть к утру, по дороге похудела едва ли не вполовину, растеряла лучшую свою часть, а всё для того, дабы подглядеть за дятлом, что взобравшись на сухую макушку ясеня, чихает пискливо и многократно, а ястреб кружит подле и всякий раз желает ему здравствовать. Очевидно – из вежливости, ибо из угождения обыкновенно все к нему.

Бурный после ливня водосток вскружил голову бронзовика до обморока. Сменял жук полёт на беспамятство поддавшись порыву глупости али из-за недоразумения, а итог-то всё один – небытие. И как тут быти?! Да уж никак.

А бывает, покуда стоишь, крутишь головой по сторонам, стараясь не упустить ничего из происходящего, своевольно или по случаю кузнечик запрыгивает в руку. Пробежит понавдоль ладони, щекоча сухими пятками и соскочит в траву с криком: «Бывай!» Изумившись, рассмеёшься ему вослед…

– Ну, так и что?

– Что-что… Рукопожатие кузнечика… знаете ли, – дорогого стоит.

Беспризорник

Пчёлы были не местные. Отвергнув с негодованием дупло, чердак и полый пень в распахнутой душегрейке коры с пуговицами мелких трутовиков, рой обосновался под подоконником, между кирпичной кладкой и шпалами старых стен дома.

Не обращая внимание на дождь, пчёлы сновали, спешно набивая свои восковые амбары припасами, искусно огибая при этом струны воды и зевак, среди которых был взъерошенный неудачным началом жизни и несчастный на вид слёток дрозда. Взобравшись на спинку скамейки у дома, он взывал к милосердию, устремив полный негодования взгляд в моё окно.

Малыш был в прямом смысле сиротой при живых родителях. Нелюбимый сын из второй в году, на всякий случай, кладки. По сути – беспризорник. Лохматый, нечёсаный с яйца его чуб придавал птенцу несколько разбойничий вид, но то не от дурного характера, а от неприкаянности, непривычки к уюту, хотя задатки к тому у него несомненно были. Иначе отчего бы этот несмышлёныш так живо отозвался на мою об нём нечаянную заботу.

Вышло так, что однажды, точнее – на днях, после бурно проведённой ночи мне нездоровилось, и дабы развеяться, я решил пройтись по саду, избавиться, наконец, от затаившей зло на весь свет крапивы, вьюна, путающегося в ногах да буйно разросшегося хрена, больше похожего на вросшую в пригорок пальму.

Кряхтя, я нагибался раз за разом и вырывал растения из земли, а те сопротивлялись хотя отчаянно, но недостаточно для того, чтобы мне махнуть рукой и оставить их в покое.

Куст одуванчика, пожалуй, был единственным, кто открыто бросил мне вызов, вместе с жёлтой пуговицей цветка:

– На! Подавись! – нагрубил он и брызнул в глаз белым соком.

Крапива, вроде бы и негодовала, но делала это как-то исподтишка, она притворялась паинькой или вовсе глухой²⁸, но при том жалила до пузырей, изображая из себя медузу²⁹.

Топинамбур оказался хитрее прочих, он легко расставался со всем видимым, не без основания рассчитывая на глубоко засевшие в почву подземные своих части, что набираясь крепости³⁰, как ума, умели исподволь заполнить собою всё пространство.

Вот именно в зарослях топинамбура и обнаружился сей птичий малец, слёток дрозда. Обессилев от голода, он беззвучно голосил, оплакивая свою горькую участь, и моё появление воспринял скорее, как избавление, нежели наоборот.

Опустившись перед малышом на колени, я аккуратно вытащил кустик травы почти у самых его ног и смахнув с корней землю вместе с приставшими к ней жучками, предложил:

– Угощайся!

К счастью, безотчётное побуждение склевать всё движимое, помогло нам с птенцом сразу понять друг друга. Я лишал растения жизни, птенец схватывал на лету жуков и набирался сил, дабы начать свою.

Оглядываясь время от времени на растущий стожок сорняков в углу сада, я оглядывал птенца, оценивая его стать, и радовался переменам, с каждым днём он всё больше походил на птицу, а не на никому не нужного беспризорного сорванца.

Смущала только необходимость выбирать между живым и живым, – одно из многих недоразумений бытия, с которым хочешь не хочешь, вынужден смириться. Ну или махнуть на всё рукой и пустить на самотёк. Только вот… Снова и снова кричит птенец, стоя у окошка, как тут не выйти, как отказаться, где отыскаться силам, дабы пренебречь…

Etc…

Шуршание по трубе и небольное навзничь падение бронзовика на пол, пробравшегося в дом обычным для него путём – через дымоход, опять разбудило спозаранку. Лежащего на спине жука сперва осмотрел кот. Он долго следил за бестолковым и беспорядочным шевелением худых занозистых ног, даже намеревался подсобить жуку перевернуться и уже приподнял для этого лапу, но в последний момент одумался и позвал собаку, что пригрелась у ног хозяев под одеялом.

– Прежний? – так, чтобы просто поговорить, поинтересовалась собака, сладко зевая спросонок.

– Наверное. – не стал спорить кот и поскорее повёл товарку³¹ к гостю.

Собака, облизнув нос для верности нос, проверила, чем пахнет жук.

– Наш. – уверенно заверила она и помогла бронзовику подняться, после чего пошла к двери, приоткрыла её, уперевшись лбом, тем самым позволяя жуку пройти.

Створка, стеснённая у притолоки широкой полоской кожи, благополучно возвратилась на прежнее место, да так быстро, что мухи, извечно поджидающие повода и возможности прокрасться в комнаты, не успели воспользоваться случаем. Оно и к лучшему. Мух в доме не жалуют. Брезгуют их соседством.

С улицы послышался трубный глас одичавшего за лето соседского кота, что растревожил и саму лесную чащу, и его обитателей. От сих первобытных завываний, косули с оленями в испуге прядут ушами и подкидывая повыше справный круп стройными ногами, устремляются в глубь леса, подальше от греха.

Разбуженный воплями кабан возмущён, но припудрив резиновый пятачок вздохом в придорожную пыль, немедленно засыпает вновь, – распахивать низины по ночам в поисках сладких кореньев, это вам не возлежать на поляне, отворив рот, поневоле утомишься. Лишь вяхирь, строя насмешку над котом, принимается хохотать, противореча приличиям, в самый момент, как тот замирает на краю вырытой им укромно ямки.

– Чему удивляться, коли бронзовик постоянно прячется в доме. – машет хвостом собака. – С этим соседом никаких нервов не хватит.

– Это точно. У нас спокойнее. – соглашается кот и бежит в спальню.

– Я в ноги! – кричит собака вдогонку коту.

– Опоздала! – смеётся тот в ответ. – Я уже тут!

– Вот тебе и спокойствие. – с напускной, мимолётной обидой сокрушается собака и забирается следом на самый краешек кровати, так только, дабы не упасть да прислушиваться к мерному дыханию хозяев и кота.

Впрочем, недолго длилась та нега. Вскоре по дымоходу, подобно венской пожарной почте³², кверх лапами на пол съехал жук, и всё началось сызнова: кот – собака – дверь – et cetera³³…