Kitobni o'qish: «Телеграмма. Не игра»

Телеграмма

Уже который день небо над Калининградом оглашалось рёвом боевых истребителей, и как всегда это означало, что где-то в мире снова готовится заварушка, Америка угрожает войной какой-нибудь беззащитной и доселе безвестной стране, и здесь, на своей западной окраине Россия демонстрирует свою военную мощь.

Горожане вздрагивали поначалу, но скоро привыкли, и только ложась спать, стали закладывать уши ватой, чтобы утренние полёты не разбудили их слишком рано.

Георгия Барибаса разбудили не самолёты.

Он долго лежал, пытаясь спросонья понять, что происходит, и который теперь час, пока не сообразил, что звонят в дверь, и именно эти настойчивые звонки, приглушённые ватой, нарушили его сон.

Он поднялся, набросил халат и направился к двери.

– Вам телеграмма,– сообщила ему пожилая женщина в спортивной куртке.– Распишитесь.

Георгий взял протянутый ему бланк.

– Это вы так долго звонили?

Женщина не смутилась.

– Да, я звоню вам уже больше двадцати минут. Сначала проснулись ваши соседи слева, потом справа, а теперь вот и вы.

– Зачем?– сказал Георгий.

– Затем, что вам телеграмма,– терпеливо объяснила она.– Распишитесь.

Он расписался.

Развернул телеграмму.

“ВЕРЮ НАДЕЮСЬ ЖДУ” Без подписи.

– А от кого это?– чуть было не спросил он, но почтальонша уже исчезла. И как-то очень быстро и разом она исчезла. Опешив, он даже нарочно вышел, чтобы взглянуть на лестничные пролёты внизу.

Там никого не было. Странно.

А телеграмма была.

“ВЕРЮ НАДЕЮСЬ ЖДУ” Без подписи.

Дверь справа открылась, и из неё вышел грузный лысоватый мужчина в спортивных штанах и майке, почти не прикрывавшей его волосатую грудь. Егор Петрович Дохлюк, отец семейства.

– Ну что, получил, наконец, свою телеграмму?– недобрым голосом спросил он.

Георгий кивнул.

– Да, и уже расписался.

– Ты-то, может, и расписался, а я из-за тебя не выспался.

– Все равно самолёты летать начнут,– напомнил Георгий.

– Вовсе не всё равно,– решительно возразил Дохлюк.– Самолёты меня не будят.

– Между прочим, я тоже не выспался.

– Да, но телеграмму-то принесли тебе.

– Да, но я понятия не имею, от кого она.

– И что же? Дай-ка взглянуть!– требовательно протянул руку Дохлюк.

– Не дам!– ответил Георгий, отступая и пряча телеграмму за спину.

Дверь слева открылась.

– Да что же это будет долго продолжаться, я вас спрашиваю!– завопил высунувшийся из неё Капеланц, маленький человек неопределённого возраста. Он был без очков, в пижаме и вид имел весьма возбуждённый.– Я вас спрашиваю, это долго будет продолжаться?

– Нисколько не будет,– ответил ему Георгий.– Я уже получил телеграмму.

– Какое счастье! Это прямо таки счастье!– воскликнул Капеланц.– Теперь жители города могут спать спокойно! Георгий Барибаса получил таки телеграмму!

Его дверь захлопнулась. Следом за ней захлопнулась дверь справа.

Георгий вернулся в квартиру.

Ложиться спать не имело уже смысла, и достав из ушей вату, он направился в ванную. Там он ещё раз перечитал текст телеграммы.

“ВЕРЮ НАДЕЮСЬ ЖДУ” Без подписи.

Всё верно.

“Если бы мы не затыкали уши, то не орали бы так на лестничных площадках”,– подумал он.– “Но от кого же она всё-таки?”

Отправлена из Москвы, а значит, и ехать, согласно тексту, ему надлежит в Москву.

В Москве он никогда раньше не был, и вообще никогда не выезжал из города, за исключением разве что поездок на море и в Польшу.

Теперь же путь предстоял далековатый, а если это чей-нибудь розыгрыш, то предстояло ехать ещё и обратно.

Он попытался вспомнить, кто мог так подшутить над ним, да ещё из Москвы, но неожиданно разволновался, и думать стало трудно. Он никак не мог сосредоточиться. Как будто, разгадка была где-то близко, совсем близко и вот сейчас он ухватит её…

Надо вспомнить, всё последовательно вспомнить, спокойно и не торопясь, как спокойно говорила с ним эта женщина-почтальон.

Женщина…

Если вспоминать последовательно, то двадцать шесть лет назад он появился на свет в роддоме, что в двухэтажном немецком особняке на улице сержанта Мишина. Потом детский сад, в другом немецком особняке, а вот здание школы было уже советской постройки.

Потом институт. Поговаривали, что прежде в этом здании находилось Гестапо, и на месте столовой в подвале, была пыточная камера. Пытки продолжались здесь и теперь, только уже не в столовой, а в клетушках аудиторий, где всегда было тесно и душно, а зимой ещё и холодно.

Но кончилось, наконец, и это, и сжимая в руке диплом как теперь телеграмму, он вышел из институтских стен на свежий ветер простора площади Победы, бывшей Ганзейской, бывшей Адольфа Гитлера. Было солнечно, как и сегодня, только самолёты тогда не летали. А впрочем, может быть, и летали, вспомнить это уже невозможно – слишком много было в тот день выпито. Пиво пили в парке отдыха на месте бывшего кладбища Луизвалль.

Потом он устроился на работу бухгалтером и довольно скоро стал главным бухгалтером фирмы, а потом она разорилась, и он работал уже на другой фирме, но канула и она, и он снова работал главным бухгалтером. Фирмы в то время разорялись часто. Между тем он обзавёлся этой квартирой и даже было женился, но быстро опомнился и развёлся.

Женщины…

Да, было много женщин, и среди них москвички из тех, что приезжают летом на море, но если сейчас перебирать их в уме всех, то неизбежен вывод – любая из них могла отправить эту телеграмму.

Этим ничего не добьёшься.

Потому он и восстанавливал свою жизнь в памяти, что, вспоминая женщин, ни к чему не пришёл бы заведомо. И ещё, потому что разгадка была совсем рядом, где-то совсем, совсем рядом, надо было только не думать об этой телеграмме, но вот попробуй не думать о белой обезьяне, если стараешься не думать о ней!

С другой стороны, если вот так, сидеть на кухне и чашку за чашкой пить кофе, вспоминая свою жизнь, а потом выйти на улицу и за бутылкой бутылку пить пиво, а вечером водку, рюмку за рюмкой, и вспоминать свою жизнь, то тоже ничего не добьёшься, потому что, во-первых, всё равно всё кончится женщинами, а во-вторых… А во-вторых, напьёшься, и всё тут.

И получится, что за двадцать шесть лет Георгий Барибаса перекочевал из одного немецкого дома в другой, трёхэтажный – со второго этажа на третий. И вот, однажды утром он получил эту телеграмму.

“ВЕРЮ НАДЕЮСЬ ЖДУ” Без подписи.

И что же ему теперь делать? Ведь это изменило его жизнь, и поедет он, или нет, она никогда уже не будет прежней, и многое, а то и всё в ней отныне предстоит решать заново.

Например, должен он или не должен теперь идти на работу?

Поразмыслив, он пришёл к выводу, что на работу сегодня не пойдёт.

Перечитал телеграмму. Представил себе угрюмое лицо директора, когда тот узнает, что его главный бухгалтер не вышел с утра на службу, подумал, что нужно отключить телефон, посмотрел в окно, снова на телеграмму, и в этот момент его осенило – бабах!.. Ну конечно!

Он вскочил на ноги, стал расхаживать и смеяться. Потом распахнул форточку, закурил и тут же затушил сигарету, снова смеялся и расхаживал по квартире.

Только она одна могла написать так!

“ВЕРЮ НАДЕЮСЬ ЖДУ”

Её зовут Зоя, и незачем было подписывать эти слова, ведь он должен был догадаться сам, а иначе она была бы просто женщиной среди других женщин, из которых каждая могла прислать ему телеграмму. Но что значат они все, когда есть она, единственная!

Они встретились год назад, когда она приехала сюда в командировку. А у него был отпуск, и каждый вечер он ждал, когда она освободится с работы, и они гуляли по городу.

Их познакомил его друг Мишка, после чего они даже поссорились из-за неё, но всё это уже неважно.

Последнюю ночь перед отъездом она провела с ним здесь, в этой квартире.

Её зовут Зоя, она младше его на два года, и у неё удивительного цвета глаза.

Она прислала ему телеграмму, она ждёт.

И что же, он к ней поедет?

Ну конечно, поедет! Да, в Москву, ведь она ждёт!

Нужно купить билет и продать квартиру, потому что ему понадобятся деньги. Ещё уволиться и сообщить родителям, но прежде всего позвонить.

Найдя в записной книжке номер, он бросился к телефону, но тут же замер на месте.

Телефон зазвонил. Он не отключил его.

Одно из двух: или это звонят с работы, или события опережают его решения. Он колебался, отвечать ему или нет. Между тем звонки смолкли.

Помедлив немного, Георгий снял трубку и набрал номер.

“Вы позвонили по номеру сто семьдесят два семьдесят восемь двадцать шесть”,– ответил ему ласковый женский голос.– “Оставьте ваше сообщение после сигнала. Спасибо”.

– Я всё помню,– пересиливая дрожь волнения, сказал он.– Ты поступила правильно. Я еду.

И едва положив трубку, он понял, что свалял дурака, и может быть, уже теперь всё испортил. Не так это нужно было сказать, не то! Он выставил себя идиотом, и ничего уже не поправишь, с плёнки автоответчика уже ничего не сотрёшь!

Он был в ужасе.

Ничего не исправить, и всё теперь будет происходить в его жизни набело, без черновиков.

Но ведь он же не знал, что попадёт на автоответчик!

Нужно позвонить ей снова и объяснить, сказать всё по-другому. Найти те единственные слова, как нашла их она.

– Я люблю тебя!

Снова не то! Не говорят об этом по телефону вот так, в порядке сообщения. Это похоже даже на хулиганство. Он мог обидеть её этим.

И он набирает её номер снова.

– Я хотел сказать, что люблю тебя. Извини, что сказал тебе это так. Я немедленно еду.

И опять не то! “Я немедленно еду”, как будто что-то стряслось, ужасное что-то. Нет, не так!

– Я приеду, ты будешь меня ждать?

Да нет же! Зачем этот дурацкий вопрос, если она и так уже написала, что ждёт!

– Это снова я. Прости, что никак не могу найти слова, чтобы высказать то, что хочу сказать тебе…

Он снова и снова набирал номер и уже не говорил ничего, только слушал её голос, который казался ему незнакомым, но был таким близким, таким любимым и ласковым.

И может быть, даже к лучшему, что он говорит с ней вот так, через автоответчик, ведь иначе он непременно сбился бы и пролепетал какую-нибудь чушь.

А теперь в путь. Всё равно, куда, в путь!

Пора действовать, жить, и выйти, наконец, из дома, пусть не позавтракав, и не хочется есть. Он сделал то, что должен был сделать, и всё начнётся теперь.

Только теперь всё начинается. В путь!

Он быстро оделся, не раздумывая как обычно, что надеть – погода не менялась уже несколько дней,– и вышел из дома.

Не зная ещё, куда пойдёт, он подошёл к кучке людей, терпеливо ожидавших троллейбус на остановке. Он смотрел на них, и ему было радостно от того, что его нет с ними больше, что его ждёт новая, и неведомая ещё жизнь, сулящая столько открытий, и он знает об этом, а они нет. Ну что ждёт этих людей сегодня, завтра, через неделю? Только что этот троллейбус, который каждое утро перевозит их из одного места в другое, чтобы вечером вернуть их обратно.

А ему не нужно этого больше, и этот троллейбус не нужен.

День обещает быть ладным, и хорошо, легко на душе.

Конечно же, страшно вот так всё бросить и, сорвавшись с места, ехать куда-то в полную неизвестность, должно быть страшно, но почему-то не страшно.

Может быть, будет страшно потом.

Он закурил и направился к Хлебному озеру, просто так.

Вот так же, запросто и без всякой цели гуляли они тогда.

Ветхое здание, крыши в восточном стиле, бывшее японское консульство. Они стояли, смотрели на него, и он рассказывал ей что-то… Что он рассказывал ей? О чём они говорили тогда… Она спросила его, почему озеро называется Хлебным, а он не знал. Он и теперь этого не знает. Подул ветерок, и вода подёрнулась рябью, стало прохладно, хотя было лето, но это обычное дело – в самый разгар жары вдруг повеет холодным ветерком с моря, и ты зябко ежишься. Она удивилась этому, а он объяснил, что здесь всегда так. И погода может измениться несколько раз за день. Есть даже поговорка такая: “Вам не нравится калининградская погода? Тогда подождите пятнадцать минут”. Всё непостоянно и переменчиво, и только жизнь как будто застыла на месте, и если она меняется, то разом и страшно, как тогда, в сорок пятом, когда английская авиация почти полностью стёрла город с лица земли. Впрочем, на этих улицах бомбы не падали, и всё осталось как было. Вот только нет больше японского консульства, зато на том берегу озера появилось консульство польское – массивные, несуразные постройки, целое подворье.

Улица Закавказская – каких только улиц нет в этом городе – вся география не существующей уже империи, огромной страны, некогда великой, от которой остался этот островок на Балтийском море, окружённый границами, оторванный от большой земли. Здесь так и говорят: “Поеду в Россию. Вернулся из России”.

Россия… Интересно, какая она?

Ведь он никогда не видел её…

И этот город, прекрасный, навсегда любимый, его родной город! – который ему предстоит покинуть, может быть, навсегда.

Порождение европейских войн, игрушка для великих армий, всегда и всецело подвластный своему року… Эти двухэтажные домики с черепичными крышами и потемневшим от времени кирпичом дымоходов, эти крошечные садики с цветочными клумбами и собаки, что нежатся посреди тротуара на солнце и лишь время от времени лениво гавкают, едва подняв голову от асфальта. Эти люди, с которыми он не знаком, но как будто знает каждого.

И запах дыма, такой знакомый, весенний – где-то жгут прошлогодние листья и прелую сухую траву…

Улица Кутузова, здесь дома понаряднее, и у каждого своя история, только кто бы её знал… Родной город? А что он знает о нём? Она спросила его, почему Хлебное озеро называется так, и он не нашёлся ответить. Да, но каждый из этих домов на этой странной улице без магазинов и ресторанов, и без киосков даже, каждый из них его старый и добрый друг, которого он знает всю жизнь, знает столько же, сколько себя самого, и как будто они и есть он, а он как будто и есть они. Вот странный причудливый дом с башенкой, его любимый. Раньше в нём был детский сад, с радостным гамом носились дети. Теперь здесь греческое консульство, и тишина.

А вон тот дом называют “особняк Штирлица”. Будто бы в фильме был снят именно он.

Эта улица, его улица, сохранилась даже после той страшной бомбёжки. Есть как бы два города – старый Кёнигсберг и новый Калининград – унылая застройка советской эпохи, с “хрущёвками” и прочей дрянью, и только кое-где местами вдруг посреди этих “хрущёвок” оказывается старинной постройки дом или два дома, или почти целая улица. Вот тогда-то и понимаешь, в каком городе ты живёшь.

А город – это его жители. Те, кто когда-то здесь жил, и те, кто живут теперь. И ничто не уходит, не исчезает, и разрушенный город стал невидимым, но он здесь, и его прежние жители ходят среди прохожих, вторгаясь в их жизнь, подстерегая на каждом шагу, как роковой срок или призрак из древней легенды, и нет защиты…

На перекрёстке Георгий свернул направо, в сторону трамвайный путей, отметив про себя, что повторяет маршрут, которым они шли тогда, с Зоей.

Дома вокруг стали выше, вот уже впереди зеленоватый шпиль кирхи святой Луизы и вековые деревья парка, и зелёный островок посреди улицы, выложенный каменной кладкой, как живой монумент. Машины дребезжат на брусчатке, и всё это так знакомо, как будто и не может быть никак иначе, а только так, и всегда.

Но нет. Нет же!

Он уже знал, куда пойдёт дальше – туда, где они гуляли с ней вместе, и всё окончательно прояснится, хотя, кажется, и так уже всё ясно.