Kitobni o'qish: «Хроники русского духа»

Shrift:

* * *

Правда подобна солнцу: в конце концов она всегда пробивается сквозь тьму.
Центр духовного развития

Истоки
Дни Победы – 9 мая 1945 года
и 9 мая 2019 года

Когда впервые возник во мне образ мамы, я начала помнить её, Гронскую-Кукринову Ульяну Ивановну, учительницу средней школы села Любавичи Смоленской области, проработавшую в одной и той же школе с 1928 по 1965 год – 35 лет, исключая два года Великой Отечественной войны.

Где, как и когда моя память из всеобщего небытия впервые зацепила образ мамы? Это был май 1945 года – день Победы Советского Союза – так называлась моя Родина – над Германией в Великой Отечественной войне. В село Любавичи пришла весть о Победе. До войны моё село было большим и чудесным, как позже рассказывали мне мои сёстры и брат. Церковь – сегодня памятник федерального значения, – почта, синагога, двухэтажная школа-десятилетка, столовая, больница с четырьмя корпусами в два этажа. 225 добротно обустроенных и зажиточных хозяйств. Жителей больше тысячи! Для защиты Отечества, для будущей Победы каждое хозяйство моего села отправило на фронт двух и более мужчин. Только роды двух моих дедушек отправили на войну 13 человек, 11 из них пали на полях сражений, мой папа в том числе. Из села возвратились в свой родной дом единицы. С нашей Сырицкой улицы уцелели четыре защитника.

В самом конце июля 1941 года немцы вошли в богатые Любавичи. К моменту изгнания фашистов из Смоленской области (сентябрь 1943 года) от села почти ничего не осталось. На нашей улице из 24 домов уцелели два дома – колхозницы Марфы Прилашкевич и пятистенка богатого Островского, еврея, расстрелянного фашистами вместе со всеми остальными евреями, которые составляли половину жителей села. От всех ушедших на фронт мужчин моего села около 80 % полегли за свою землю. И столько же жён превратились во вдов. На фоне всеобщего, победного, женского, захлёбывавшегося слезами ликования и горького вдовьего стенания-воя с заламыванием рук маме вручили ещё одно извещение (первое было о папе в 1942 году) – о гибели дяди Лёни, её самого младшего и любимого брата, не дожившего до Победы всего ДВЕ НЕДЕЛИ. Как мама читала эту бумагу, не помню. Перед глазами картина – это и был первый во мне чёткий мамин образ: мама сидит на чём-то и бьётся головой о стену. Где мы, её дети, не знаю. Позже мне старшая сестра говорила, что я бежала к ней навстречу по обугленной улице и кричала, что мама разбила голову о стену. Мама горько оплакивала гибель младшего её брата. Дядя Лёня, учитель, был высокого военного звания, имел право присылать с фронта посылки. На 5 присланных нам посылок мама, оставшаяся без мужа с пятью детьми, построила дом 5×6 кв. м. Посылки брата спасли маму от тяжёлых психологических последствий. Мама выстояла, не сошла с ума. Но умерла в 72 года.

Позже мои старшие сёстры рассказывали, что они в первый раз 5 мая 1945 года видели у мамы слёзы. Хотя предыдущие годы немецкой оккупации (напомню, это Смоленская область) были ужасны – ВОЙНА! И я за все годы, пока мама была ответственна за нас, подрастающих детей, не видела у неё слёз отчаяния и безысходности. Были слёзы, но другие. Они появлялись лишь при встречах и проводах нас, её детей.

Когда на почте сообщили о Победе, многочисленные, оставшиеся без отцов дети бегали по улицам сгоревшего села и орали: «Ура! Победа!» А сердца женской массы разрывались между всеобщей радостью и непомерной горечью личной утраты, личного вдовства. Таким горестным было празднование в Любавичах первого Дня Победы!

9 мая 2019 года в семьдесят четвёртый раз страна со слезами горя и радости отмечала День Победы. Этот праздник в настоящее время стал тем несокрушимым сцепом единения, общей ценностью всех народов страны и государства. В течение трёх-четырёх майских победных дней наш «Хор ветеранов войны и труда», в котором я пела и который состоит из 115 пенсионеров, «продвинутых» в возрасте, треть репертуара которого – военные песни, дал три военно-патриотических концерта. Наш третий чувственно-эмоционального размаха победный концерт состоялся в прекраснейшем фойе нового здания театра «Геликон-Опера». Фойе очаровало нас настенным водопадом, тонкостью изящества цветовой гаммы общего фона, радующего глаз, широкой и длинной чёрного мрамора лестницей, легко и изящно вместившей всех поющих. С удовольствием подчёркиваю этот момент, поскольку нередко нам во время концертов приходилось размещаться на сценах, размеры которых мы своим количеством давно переросли! Выросли из «ползунков», как я шучу.

По окончании нашего концерта Дмитрий Бертман, художественный руководитель театра, и президент благотворительного фонда Лейла Адамян пригласили нас в зрительный зал на музыкально-драматическое действо «Песни войны и мира. Героям-Победителям посвящается». Поздравительное слово в адрес живых Победителей, которые расположились в «Царской ложе» театра, тепло и прочувствованно произнесла Лейла, обратив наше внимание на ложу. В ней сидели живые Победители и были реальной живой легендой. Зал разразился аплодисментами с носовыми платками у глаз! Удушливый комок всё настойчивее перекрывал моё горло, рыдания то и дело готовы были сорваться с губ. Немудрено, последние три месяца я дописывала новую книжку о войне. Моё психологическое состояние было как на лезвии. Более двух десятков раз я пела слова на музыку А. Пахмутовой «Горячий снег»:

«Танк и человек встречались в схватке рукопашной, и превращался в пепел снег», – и всё было нормально. А тут вдруг в глазах вспыхнул огненный клубок: маленький ЧЕЛОВЕК, скрежеща зубами, руками рвёт танк! Вся моя суть сжалась, и спасительный поток слёз вырвался наружу. Полтора часа мы слушали то счастливые песни Победы, то «Вставай, страна огромная!», от которой мурашки в душе и мурашки в горле, нечем дышать. То проблеск радости, то в голове: папа погиб, папы нет, а мама жила? Как?

В 16:30 закончилось представление в «Геликон-Опере». А в 19 часов, так получилось, у меня случились билеты в Международный дом музыки. И там два часа то же эмоциональное зашкаливание! Вернулась домой и разрыдалась в голос. Разрядилась! Господи, убереги мою уже слабую психику от срыва, дай сил собраться с духом и перешагнуть стресс. 9 мая в 10 часов утра – парад Победы! О чём я думала? Как хорошо, что в прошлом году настроилась и прошла с портретами папы и дяди Лёни с «Бессмертным полком», что дала возможность папе и дяде Лёне побывать в Москве, пройти по Тверской улице, увидеть Красную площадь и прошагать по ней моими ногами! Не успела приготовить обед, как подоспели 14 часов – снова наше хоровое выступление в парке около Новых Черёмушек.

Здесь было легче. Температура 26 градусов, свежий воздух, зелень вся распустилась! Ни комка в горле, ни горьких слёз уже не было, хотя пели всё те же песни. Фотоаппарат, который носила с собой, оказался (уже в который раз!) разрядившимся. Это не помешало мне петь эмоционально, но без слёз. Сначала хор, как всегда, спел намеченные песни со сцены. Потом нас посадили на два первых длинных парковых ряда. На сцену вышла другая, мне не знакомая хормейстер, и все зрители, присутствовавшие в этой части большого парка, подтянулись к середине, к певческому центру и стихийно, но на удивление слаженно запели. Каждый стоял там или садился туда, где чувствовал себя уютно и комфортно. И я подстроилась к запевалам. На душе пела птица радости, и голос мой зазвучал без провалов и особого напряжения, что теперь не всегда бывает. Пожалела только о разрядившемся фотоаппарате.

Домой отправилась в концертном платье, с грудью, унизанной медалями. Вместе с георгиевской ленточкой они создавали особый праздничный блеск. Я выглядела, вероятно, уставшей, шагала неспешно, но чётко в длинном концертном платье, звеня медалями, в руках гвозди ки, с роскошной шляпкой на голове. На моём пути очередной парк, победное мероприятие в котором называется «Московские сезоны – 2019». И здесь со сцены льются те же победные аккорды и тексты! Вдруг передо мной вырос мальчишка возраста и роста моего внука Жени, который сейчас не в Москве.

– Здравствуйте! Я поздравляю вас с Днём Победы! Когда я готовил, сочинял поздравительную открытку, оказалось, что я думал именно о вас! – сказал мне юный Человек! Почти все дети привыкли дарить так: папа дал деньги, он что-то купил и подарил. Передо мной же стоял мальчик, который заблаговременно задумался о подарке, придумал его, сделал своими руками и вручил! Ему было лет 12–13. Тот возраст, который не просто уговорить на что-то сердечное, эмоциональное. У моего юного друга всё получилось. Смотрю на незнакомого мальчугана, который в мгновенье ока стал мне так же близок, как мой внук Женя! Достала из сумки российский триколор, вручила мальчишке. С горячим чувством обняла я парнишку, и душа моя запела!

Сценарий праздника сегодняшнего дня напомнил мне об эстонском международном музыкальном празднике под названием «Певческое поле», в котором наш хор должен был в мае 2013 года принимать участие.

За месяц до праздника узнаём, что новому эстонскому президенту, рождённому эстонцами за пределами СССР и ни разу не бывавшему в Эстонии, но оказавшемуся на эстонском «престоле», не понравился памятник советскому солдату в центре Таллина. Под покровом ночи перенесли памятник на новое место, определив его на всеобщем погосте, где с одной стороны захоронены нацистские «солдаты», с другой – советские воины. Между ними, решила новая эстонская власть, как раз и место памятнику советскому солдату. Узнав о таком решении, хористы единогласно отказались от участия в «Певческом поле».

Памятник советскому солдату

День Победы! На погосте меж нами и ими
В скорбном величии духа возносишься ты!
Людская река благодарственной памяти подвигу
Морем несёт к твоему пьедесталу цветы!
Затуманился взор, застилаются очи слезою
На фоне коллапса в Одессе и памяти здесь!
О воин, на этой земле мы с тобою,
Ты был, и ты будешь, потому что ты ЕСТЬ!

Таллин, 2014 год

Часто бывая в Эстонии, я почти всегда приходила с цветами к памятнику советскому солдату. И всегда видела у памятника цветы. Немудрено, почти половина жителей Таллина – русские.

Чтобы в истории Советского Союза и в российской истории появился праздник День Победы и стал в настоящее время праздником несокрушимой жизненной ценности и мощи, потребовались годы всеобщей стойкости и напряжения всех вместе и каждого отдельного, конкретного человека! Всего моего рода и меня в том числе!

27 месяцев хозяйничали фашисты на смоленской земле. Из села многих мальчиков и девочек 13–15 лет угнали в Германию. Малолетним узником стала и моя самая старшая сестра Таня, вернувшаяся домой только в 1946 году.

Сестричке Танечке, бывшему малолетнему узнику

Родная наша ты душа,
Ты наши корни после мамы,
Нам всем была ты хороша,

Испила ты чашу драмы,
Захлебнувшись той войной,
Не встретившись с своей весной.

Терзала жизнь тебя нещадно,
Ты устояла, ты жила…
Нашла свой верный талисман
В краях Аида мрачных стран.

Память о тебе мой стих хранит,
Она и дни, и дух наш укрепит,
Ты будешь в нашем сердце до тех пор,
Пока струится кровь и видит взор!

Танечка умерла 10 ноября 2008 года.
16 марта 2009 года, на улице 0 °C, солнце

Гонимые наступающей Советской армией и изгнанные со смоленской земли в сентябре 1943 года, фашисты дотла сожгли Любавичи. От отчего дома мамы осталась только одна высокая обгоревшая печная труба. Как в мемориале «Хатынь» в Белоруссии. И до 1947 года мама с нами ютилась на 4 кв. м сначала в соседней деревне, затем в Любавичах в доме у Марфы, где жила она сама с детьми, нас пять человек и почта. В большом доме Островского, которого немцы расстреляли, в 1943 году начались школьные занятия. Маме какое-то время позволили пожить в закутке учительской. Все мы спали на русской печи. Мне не хватило места. Кто-то в виде антресоли прибил доску между потолком и печью. Каждый вечер я втискивалась в это пространство. Ночами мы оставались вместе, и мне не было страшно. Хотя я долго ещё, ложась спать, шептала: «Папа, папа, иди домой, немцы страшно бухают!»

Только к сентябрю 1947 года мама построила дом 5×6 кв. м. С радостью пришёл конец мытарствам, мы перетащили в него незамысловатый наш скарб. В доме не было ещё залобника, мха на потолке, пола, только клади для него. Главное, не было печи – согревающего нашу в нём жизнь сердца. Кто-то быстро сложил печь. Она была ещё сырой, но я уже спала на ней. Ежедневная топка плюс согревающее по ночам печь моё тело – и печь высохла!

Фантастическая, из ряда вон выходящая реальная картинка: на печи со мной спал маленький двухнедельный поросёночек. На дворе сентябрь. Зимы в ту пору очень часто бывали слишком морозными, 30–35 градусов! «Жилплощади» у поросёнка ещё не было. Он спал со мной на печи, иногда высовывал из-под одеяла свой пятачок на подушку к моей голове. Я любила этот тёпленький беленький комочек! К Новому году мы его забивали. Обеспечивали себя мясом и салом, планируя на весь год до следующего Нового года. В реальности же мясные запасы быстро заканчивались. Это был единственный для семьи источник мяса.

Сейчас читаю книгу Аллы Сигаловой «Счастье моё». Детские её годы проходили в высокоинтеллектуальной среде. Она это понимала! Так был и в моём раннем детстве интеллектуальный родничок! В школе две классные комнаты (пятистенка ведь), между ними печь, на которой я сидела, одновременно как бы присутствуя на двух разных уроках. Учебники, тетради, ручки, карандаши отсутствовали. Господствовал вербальный метод обучения: слово, речь, учительские монологи, диалоги. Почти не дыша, вслушивалась я в бесконечный разговорный поток. Что-то схватывалось сразу, многое часто удивляло и поражало. Вдруг слышу: «Винтовка обросла в 1945 году». Как это винтовка обросла, такое бывает? Надо спросить у мамы. Оказалось, винтовка образца 1945 года.

На главной площади Любавичей 1 сентября 1945 года состоялось открытие только что построенного нового здания школы в четыре классные комнаты. Председатель колхоза разрешил мамам опоздать на колхозную работу, но обязательно быть со своими детьми на празднике открытия новой школы. Прибежала и я, хотя мне исполнилось только 6 лет. Некая тётя звонила в большой колокол. Было громко и шумно. Всё меня удивляло! На торжественной волне я вместе с другими детьми вошла в двери ближнего класса. Провела в нём целый урок. После звонка, меня зачаровавшего, вошла в другой класс и так просидела в каждом классе по уроку. Учителя меня не трогали, знали, что я дочь Ульяны Ивановны. Вернувшись «домой» (мы жили уже ещё где-то), всем с радостью сообщила, что я закончила школу! С этого момента зафиксировалось моё «я». Началось формирование моего самосознания, самости. Только об этом тогда я ещё не догадывалась.

Странно, но самые первые мои воспоминания относятся к Тане, моей самой старшей сестре, как её угоняли в Германию. Напомню, это был 1941 год. Отдельные штрихи к «картине»: Таня в чёрном одеянии стоит у окна. Мама подсказала, что это был момент, когда Таня собирала вещи, с которыми немцы приказали явиться в нужное время на главную площадь Любавичей для отправки отобранных отроков в Германию. Помню, как мы убегали от немцев в лес. Много каких-то детей сидит на возу в коровьей упряжке, а корова возьми да «забуксуй» в луже. Затем вижу шалаш в лесу, вдоль него проход, по обе стороны прохода лежат люди ногами к проходу. И вдруг страшный грохот, летит немецкий самолёт, как позже узнала, советские самолёты пока не летали, вместе с этим грохотом появляются несколько мужчин, и все закричали: «Наши, наши!»

Таковы неосознанные картинки предсознательного периода моей жизни, – первые чудные следы моей памяти.

Далее всё идёт с нарастающим большим или меньшим, но смыслом, а чуть позже – и с оценкой.

Зима 1943–1944 годов. В трёх километрах от дотла сожжённых Любавичей деревня Красный Курган, её немцы не сожгли, поскольку в ней не было евреев. В одном из домов жили несколько семей, в том числе и мы с мамой. Каждой семье отводилось ровно столько «жилплощади» на полу, сколько занимали какие-то расстеленные тряпки, заменявшие постель для всей семьи. Утром тряпки собирались в кучу, на освобождённом месте ели, если было что есть, чаще не было, т. е. на этих метрах продолжалась дневная жизнь. Я помню, как весь пол был устелен телами живых людей.

Вскоре мы с нашей «постелью» перебрались в Любавичи на квартиру в один из уцелевших домов к Марфе Прилашкевич. В доме располагалась почта, жила Марфа с детьми-сиротами, и наша сиротская семья. На кухне нам кто-то соорудил нары, те же 2×2 кв. м, но поднятые над полом. Здесь мы ночью на этих метрах спали, днём на них ели, сидели. Школа начала работать. Двое из нас продолжили учёбу, начатую ещё до войны. Готовили школьные задания на этих нарах, на них же лежало всё необходимое для работы мамы. Но это был настоящий дом, руки и ноги в нём не отмерзали. Помню на полатях ушат с водой, в нём сижу я. Меня моет мама, по мне снуют её руки. Позже я связала мою картинку с воспоминаниями Олега Кошевого, главного героя книги Фадеева «Молодая гвардия», монолог Олега о руках его матери из которой я знала наизусть. Замечу, эта книга заложила во мне основы, первые кирпичики мощной любви к моей Родине, основы формирования острого и могучего чувства патриотизма.

Ещё одна зарисовка в сознании: я просыпаюсь, хочу встать с нар и не могу, ноги не слушаются. Что такое? Оказывается, я заболела, у меня воспаление лёгких. Слово «пневмония» мы тогда ещё не знали. И далее я себя вижу в больнице на руках у чужой женщины. Видимо, мне было так плохо, что сестричка носила меня на руках.

Вспоминается, как на нас – мы тогда жили в учительской – напали вши. Бороться с ними мы никак не могли. Не было химических средств, не было железного утюга, которым спасались другие, откопав его, спрятанного от немцев в огороде. В агрегат клали раскалённые угли, он нагревался, и им прожаривали швы, в которых плодилась нечисть. Мы на своём пепелище утюга не нашли и объявить войну вшам не могли. Как-то терпели. Но на огороде извлекли из-под земли ещё не успевшую сильно заржаветь швейную машинку «Зингер», которую отремонтировал 13-летний брат Миша, и мы все постепенно научились строчить швы и примитивно, но шили всё самое необходимое. Например, бурки вместо отсутствующих валенок. Миша нам всем сшил такие валенки, обул семью на зиму. А морозы, напомню, нередко достигали тогда 30–35 градусов! Мишенька заменил папу, всю мужскую работу держал на своих отроческих плечах и был за неё в ответе. Дух и тело дитятки по педагогической науке формируются сложно и медленно. А практика жизни – быстрый и эффективный Учитель! Быстрый и результативный! К 50-летнему юбилею Миши я писала о брате:

Ты рано познал и нужду, и заботу,
Сызмальства жизнью приучен к труду.
Знал и умел ты любую работу,
Сам находил их, хоть эту, хоть ту.

Для мамы ты был её верной опорой,
А нам всем – почти что отцом.
Годами же старше нас не был, не скрою,
Был зрелый рассудком, умом.

И сильным ты вырос, красивым душою,
Сама теперь вижу – умом удался.
Гордились и мама, мы, сёстры, тобою,
И девичий гуж за тобою вился.

Что было, то было, но пусть теперь будет
Счастье, которое ты заслужил,
Успехи, удачи, признанье людское —
Свои ты полвека достойно прожил!

Звон хрусталя, возвести о полвеке,
Пройденном честно, хоть трудно подчас!
Выпьем за счастье второго полвека,
Пусть будет сейчас «ин вино веритас»¹!

Неожиданно напав, вши так же неожиданно и пропали – жди беду. И беда пришла: принесли извещение о гибели дяди Лёни. Но жизнь – это чересполосица. И величайшая из радостей – в сентябре 1947 года на посылки дяди Лёни мама построила наш собственный дом, наш отчий дом. Конец скитаниям семьи по чужим углам. Сейчас моим глазам предстала умиляющая душу картина тех лет.

Когда в марте 2003 года хоронили тётю Полю, последнюю из шести моих тётушек, снега и грязи в Любавичах было много. Мы пошли на встречу с нашим родовым гнездом, «поместьем» в 15 соток, в детстве казавшимся мне бескрайним. Мы засевали его картошкой, и в ней было спасение для шести человек! Сейчас это был заросший бурьяном маленький участок.

Большой квадрат любавичского кладбища занят могилами родственников из рода дедушки Ивана Давыдовича Гронского. Сам он умер в 1941 году. Но только в лето 2018 года могилы его и бабушки мы с Таней, дочерью сестры Таси, привели в порядок, поставили памятник. Рядом могилы учителей, которые меня учили. С особым почтением поклонилась могиле Липкиной Галины Моисеевны, учительницы химии, которая стала для меня моим первым университетом!

Галине Моисеевне

Эмоциональный и духовный мир
Галина Моисевна наполняла,
Она и идеал, и наш кумир,
Душевным благородством покоряла!
Мы посвящали вас в суть наших планов,
Хозяйкой были наших помыслов и дум.
Вы щедро нас духовно насыщали,
Взрастили наши совесть, скромность, ум!
Рядом с вами были мы на всё готовы,
Замахнулись даже психологию познать,
Всё, чем тогда были сами богаты,
Спешили исподволь нам передать!

Мы поклонились родным могилам, в очередной раз всем сердцем с грустью и радостью встретились с малой родиной. Да будем мы и наша земля вовек и присно!!!

Вскоре мы в своём новом доме и пол настелили, и третье окно прорубили. Изначально было только два: на третье не хватило денег. И сени (коридорчик) подстроили. Брат Миша из каких-то жёрдочек соорудил подросшему поросёнку сарайчик. Зарплата мамы, учительницы младших классов, была в зависимости от класса от 30 до 40 рублей. Как она умудрялась экономить гроши, чтобы обустраивать свой родной очаг?

Боже! Однажды в нашей жизни появилась корова! Шестая мамина сестра Поля дала нам в 1946 голодном году двухнедельную тёлочку. Тётя Поля – врач, умершая в 2003 году, жила тогда в соседней деревне. У неё, тоже вдовы войны, был только один ребёнок, потому жилось ей легче. Чтобы тёлочка дала молоко, её нужно растить два года. Как любила я будущую коровку, как обнимала её за шею и целовала, как ждала её будущего молока, которое может появиться только после того, когда она отелится. Однажды пастух говорит: наша корова за быками. Как долго ждали мы этого сообщения! На следующее утро мы с мамой повели корову к страшному, большому, жуткому колхозному быку. Только много позже ко мне пришла мысль: почему мама пошла на это «дело» со мной, семилеткой, а не с другими девочками? Вероятно, потому, что старшие девочки были уже «взрослые». Я, мечтая о молоке, ждала этого момента всю мою «сознательную» жизнь, потому на крыльях радости летела на колхозную ферму. Увидев быка, испугалась за Мышку, что она рухнет под этой огромной бычьей тушей. Мышка выходила с зимы на весну худой и слабой, потому что корм её был более чем скудным. Сено заканчивалось быстро, и далее мама резала солому, которую я, восьми-девятилетняя девочка, можно сказать, воровала из колхозного стога и несла этот клок соломы на заплечной верёвке домой. Мама заливала её кипятком, чтобы солома становилась мягче и съедобнее. Не рухнула Мышка! И мы с мамой были счастливы, что Мышка наша обязательно отелится и даст нам молока.

Мышка, серая как мышь, была швицкой породы: ноги длинные, живот поджарый – верный признак малоудойности. Так оно и было. Только в самую срединную летнюю пору она давала по ведру молока. Но и этого молока мы почти не видели, поскольку 300 литров молока нужно было сдать государству. Этому монстру, который, кормя Москву, обеспечивал «утомлённых солнцем» и подобных им героев «московских саг». К моменту окончания сдачи молока заканчивалось и лето, а с ним заканчивались и надои. Всё равно это было счастье, только краткосрочное. Лишь дважды успела отелиться у нас Мышка. Брат ушёл в армию, косить, заготавливать сено Мышке было некому. Грустно и то, что появляющихся телят предписывалось отпоить в течение месяца молоком и сдать «государству». Тут мама наконец воспротивилась и второго телёнка оставила своей семье, нам!

Сколько счастливых минут подарила мне Мышка! Как я её любила, хотя она была бодливая и, в общем-то, опасная. Как целовала и обнимала её! Как чесала между рогов в ямочке, где обычно собиралась грязь и чесалось более всего. Мышка склонит голову предо мною и ждёт – чеши ямочку, говорит. В такие моменты и она меня любила, не грозила рогами. Мы, дети, опасались её, лишь маму самозабвенно она любила и ходила за ней по пятам! Если бы она не бодалась, я расцеловала бы её всю, а так только урывками, кое-как и кое-где.

Однажды стало ясно, что этой ночью корова должна отелиться. Я не спала всю ночь, страдала вместе с коровой. У неё был узкий таз, отёл проходил трудно. Просила Бога помочь корове. Наш сосед Иван Нестерович был для мамы верной надеждой и опорой. Его жена Рибка, как теперь я понимаю, не противилась. Потому что мама учила двоих из четырёх её детей. Сосед выступил как акушер, справился со своей работой, и на свет появился телёнок Орлик. Был холодный март. В сарае коровы мёрзлый навоз. Орлик замёрзнет, его нужно взять в дом. Кроме того, он всё время будет сосать Мышку, чего нельзя было допускать. Этого, уже второго, телёнка мама взбунтовалась, не отдала государству, оставила на заклание. Играя с ним в течение месяца его жизни, я привыкла к нему, привязалась. И вдруг до меня дошло, что мама оставила его на заклание. Что государству отдать, что зарезать – для меня одно и то же горькое расставание. Вот тебе и педагогика! Попробуй поступи разумно. Когда в моё отсутствие тот же сосед его зарезал, я, увидев мёртвого Орлика, захлебнулась слезами.

В связи с этой ситуацией вспомнился случай, произошедший уже в моей личной семье. Семи-восьмилетней дочери Ире кто-то подарил однажды маленького, уместившегося на ладошке кролика. До 4 месяцев он жил на балконе, и всё было превосходно. Но подошло лучшее время или отправить кролика на жаркое, или разводить потомство. Второй вариант нам не подходил. Когда мы с мужем о возникшей ситуации рассказали Ире, она всем сердцем воспротивилась нашему решению, предупредила, что до крольчатины не дотронется. И слово своё сдержала! Это была первая половина 80-х годов XX века. У нас трое детей, моя зарплата 150 р., у мужа 400–500, в магазинах сплошной дефицит всего! А тут, как говорят, Бог послал 5 кг крольчатины! Повторилось то же самое, что было с телёнком Орликом. В своей жизни человек, как по шпалам, как по минному полю, вынужден шагать по педагогическим закономерностям, постоянно находясь в ситуациях нравственного выбора, постоянно практически его совершая, ведя жаркие дискуссии со своей совестью, наукой и жизненными обстоятельствами!

Итак, наш собственный дом возродился из пепла в буквальном смысле слова! 6×5 кв. м, два окна, соломенная крыша. 1/6 часть дома занимала печь. Напротив неё начинается «мебель» – кухонный стол, сбитый братом из дощечек, он же и шкаф. На нём не только ели. Миша и мама работали за ним. Весь стол был заложен тетрадями учеников мамы и учебниками Миши. Мы, девочки, где приткнёмся, там и делали уроки. Справа от стола к стене прибита лавочка, слева – диванчик, сделанный руками брата из шершавых досок, поскольку не было рубанка. Далее окно с подоконником, полным домашних розовых цветов. Изначально одни розы были белыми, другие – красными. Они стояли на окне «вечно», опылялись и стали все розовыми. Напротив окна, почти на середине дома – ещё один сбитый Мишей нарядный стол, накрытый красивой скатертью, присланной дядей Лёней. Она нам так нравилась, что мы упросили маму не включать её в оплату за строительство дома. Это был эстетический оазис в нашей жизни тех лет! На столе стояло маленькое зеркальце. Понятно, в семье было четыре представительницы женского пола. Без зеркала не обойтись! В святом углу икон не было. Мы же атеисты. Как у М. Булгакова: куда ни глянь – везде по атеисту. В этом углу всегда протекало из-за плохой соломенной крыши. Зимою он промерзал и сверкал инеем. Даже потолок над ним начинал прогнивать. Иногда, когда на улице бывало до −30 мороза, у нас в доме было +4. И мы жили, спали. Ничего. Кот Мурка, возвращаясь со своих ночных гуляний, спал у меня на шее. Поэтому я болела ангиной только два раза в год. Без кота болела бы чаще!

Самым нелюбимым местом в доме был шкаф-шест, т. е. жердь, подвешенная под потолком, на которую набросаны все наши вещи. Некрасиво. Я без конца, уже оставшись одна с мамой (все остальные дети учились в Смоленске), изобретала разные вариации, чтобы сокрыть от посторонних глаз эту неприглядность.

В широкое запечье между печкой и стеной дома, за которой был сарай поросёнка, ссыпали на зиму мелкую картошку для кур и поросёнка. Наша с мамой кровать стояла изголовьем к запечью. Часто, когда поросёнок бывал голоден, он ломал своим пятаком завалину и, просовывая свой нос к нашему изголовью, иногда ночами пугал нас своим хрюканьем.

Далее шла штора, которая занавешивала две наши «кровати», одна – на двух козлах, на каких пилят дрова, положены доски, на них соломенный матрац и всё остальное, вторая – обгорелая железная односпальная кровать, которую нашли на пепелище. Точно такая была в кремлёвском кабинете у В. Ленина, только не обугленная. Уж как мы располагались на этих точках, не помню. Лишь после того, как нас в Любавичах осталось трое – мама, старшая сестра и я, – мама смогла купить настоящую, с сеткой, железную, двуспальную кровать.

И здесь я, не испытавшая на себе благотворного влияния отца, окружённая всем вышеобрисованным, была весела, беззаботна, счастлива! Были солнце, речка, вода, подруги, любимая корова Мышка, поросёнок Белка, куры, каждая со своим именем, кот Мурка, пионерская суматоха – пирамиду строй, рапорт сдай, – иными словами, действительно счастливое детство! Я была мала, не понимала того ужаса, который превозмогала мама. Только много позже моя душа осознала и одеревенела: КАК мы жили?!

Уже когда я была кандидатом педагогических наук, мне в руки попали мемуары Марка Захарова, бессменного, недавно умершего режиссёра театра «Ленком». Читаю: десять лет его детства – сплошной рай, несметное количество игрушек, подростковый велосипед, множество весёлых книг с картинками, узкоплёночный кинопроектор, высококалорийное витаминизированное питание, надоевшее ему, пристойный уровень жизни его матери (отца арестовали). Во сне не увидишь такую сказку! Марку же она, эта сказка, надоела! Благополучие в детстве сыграло немаловажную роль в том, что Марк Захаров стал знаменитым режиссёром. А мы, четверо детей, с мамой при значительно меньших возможностях получили высшее образование. Это из той же оперы, когда богатый подал нищему 100 р., а пенсионер положил нищему почти последние 30 р. Наше развитие, воспитание и образование жизнью дороже и весомее. Читаю дальше: «Когда нежная мать писклявым голосом причитает над младенцем, специально не выговаривая и коверкая слова, оказывается, она совершает прямо-таки определяющий акт развития лежащего в колыбели. Эти её „глупости“ жизненно необходимы ему для правильного пищеварения и полноценного духовного развития. Без материнских тембральных фантазий не срабатывают какие-то важнейшие для жизни человека биологические функции. Без этих фантазий ребёнок может вырасти неполноценным, даже негодяем или пассивным человеческим существом. Человек, недополучивший этих хихикающих звуков, простужается от малейшего сквозняка». Так долго М. Захаров говорил о том, что младенцу нужна любящая мать. В яслях такого обмена душами не происходит. Это аксиоматическая закономерность педагогики воспитания.

1.Истина в вине.