Kitobni o'qish: «Кумач надорванный. Книга 2. Становление.»

Shrift:

Часть первая

– I —

Причудливо и дико начинался в России год тысяча девятьсот девяносто второй.

Будто огромным пылевым облаком накрыло просторы Страны советов, на которых всё продолжало рушиться, раздробляться, разламываться, распадаться и исчезать.

Союз Суверенных Государств, Содружество Независимых Государств, Российская Федерация, Россия…

Провозглашаемые в декларациях, в решениях съездов названия эти наслаивались друг на друга, словно сыплющиеся наземь осенние неживые листья. Омертвляли своими странными звучаниями давешнее, отменяли его навсегда.

Иногда проклятиями, но куда чаще – смехом – недоумевающим и нервным, привыкали разражаться люди, в жизни которых вторгалось неслыханное, непредвиденное.

Терялись, узнавая, что Украина, Белоруссия, Казахстан – отдельные государства, что Киев и Минск – иностранные столицы, что Крым и космодром «Байконур» – зарубежье… Верили тому и не верили. Не понимали, как с этим быть.

Обустроенные, заселённые русскими людьми земли, на которых стояли обжитые города, работали кормильцы-заводы, воздушные, морские и речные порты, были вырыты шахты для межконтинентальных ракет и базировались воинские гарнизоны, переставали подчиняться Москве, отгораживались от России пограничной стражей, охраняемыми постами.

Но в Москве и не думали требовать подчинения. Россия от союзных республик отмежёвывалась сама.

Михаил Горбачёв, генеральный секретарь попавшей под запрет коммунистической партии и глава упразднённой державы, покинул Кремль в день, когда с Большого дворца спускали алый советский стяг. Колоссальные пространства Европы и Азии, переставшие быть социалистическим Союзом, не соединяли больше ни общие символы, ни общая власть. Внутри быстро отвердевающих границ вздёргивались на флагштоках национальные флаги, объявлялись собственные президенты, изобретались гербы, писались гимны, печатались новые деньги.

Иные в России смеялись, узнавая из газет о первых постановлениях самостийных правителей Туркмении, Грузии, Кыргызстана. Но там, на окраинах, не смеялся почти никто, даже вымученно. На них зверели.

В Закавказье националисты захватывали армейские склады, палками, охотничьими ружьями, арматурой, камнями разгоняли брошенных командирами деморализованных часовых. Растаскивали амуницию, расхватывали автоматы, пулемёты, снаряды, гранаты, патроны. Выкатывали из ангаров бронетранспортёры, гаубицы, танки. Терзали в кровожадном упоении редких, не успевших разбежаться, либо наоборот – самых совестливых, верных присяге офицеров, прапорщиков, солдат.

Рассыпались, дезорганизованные надломом командирских воль, сами воинские части – дивизии, бригады, полки. Махнув рукой на недослуженный по отменённому советскому закону срок, из них дезертировали грузинские, азербайджанские, казахские, среднеазиатские призывники. Сбиваясь дорогой в племенные стаи, устремлялись домой, в выкликнувшие независимость республики-государства. Каждая стая – в своё.

Всё разделялось, расщеплялось в месяцы, дни.

Кроваво выдирался из Азербайджана населённый армянами Нагорный Карабах. От Баку, от Муганской равнины покорять его двигались сколоченные Народным фронтом азербайджанские вооружённые отряды. С ними шли жаждущие крови каратели, раздразнённые близостью поживы погромщики, мародёры.

Не признали над собой власти грузинского правительства Гамсахурдия в абхазской и югоосетинской автономиях – и, в противовес грузинским боевым силам, стали собирать свои. Но скоро и в самой Грузии закипела жестокая распря: националисты против националистов, национальная гвардия против президентской. По проспектам Тбилиси катили угнанные с военных полигонов танки, палили из орудий окопавшиеся посреди парковых аллей и клумб артиллеристы, строчили, перебегая между деревьями и фонарными столбами, одетые в полугражданское-полувоенное автоматчики.

Громили учреждения, разгоняли советы, выбрасывали из окон депутатов, осаждали гарнизоны, убивали вузовских преподавателей и ректоров боевики Конгресса чеченского народа в Грозном. Под зелёным полотнищем с чёрным хищником-волком принимал новую присягу в захваченном ими городе Джохар Дудаев, бывший советский генерал-чеченец.

Додавливали остатки коммунистических советов религиозные фанатики в Душанбе.

Против сил поднимались силы.

На севере и на юго-востоке Таджикистана, в не покорившихся фанатикам Ленинабаде и в Кулябе, создавал дружины красный Народный фронт.

Подняло государственническое знамя, будто маяк в шторм зажгло, Приднестровье – русско-малороссийское низовое левобережье Днестра. В Приднестровье выкликнули собственную республику, под красным знаменем и с властью советов, неподвластную националистам Молдавии и самостийникам Украины. В неё как в спасительное прибежище стекались бившиеся с сепаратистами в Риге и Вильнюсе омоновцы из упразднённых общесоюзных отрядов, готовые стоять за осколок советской державы идеалисты.

Но тиха, до поры, оставалась центральная Россия, чужда ей была племенная вражда. Опустели в ней площади, поутихли, будто переводя после недавнего буйства дух, обе столицы. Ошеломлённые, ввергаемые в смущение люди силились уразуметь, к чему же именно поведут их те, кому столь самозабвенно месяцы назад они вверили власть.

Те повели, куда и обещали – к капитализму.

– II —

Третьим утром января Валерьян встал поздно. Его не пробудили ни начавшие спозаранку дребезжать под окнами трамваи, ни возня собиравшегося на смену соседа.

За месяцы житья в заводском общежитии он свыкся с постоянным шумом, как свыкся и со всем остальным – чужим и непривычным ранее. С облупившимися стенами неопрятного общего коридора, с его ветхими трухлявыми полами, с порыжелой от ржавчины ванной – единственной на этаже, с делившим с ним комнату седоусым рабочим, добродушным матершинником в пропахшей «Беломором» клетчатой рубахе.

Посидев недолго на кровати, одурелый со сна, Валерьян зевнул, натянул штаны, рубашку, вышел за дверь, зашагал мимо соседских комнат к разящей запахом горелого лука и прогорклого масла кухне. Умывшись под краном, он зажёг на плите конфорку, залил водопроводной водой и поставил на огонь чайник. Чёрная, закапанная жиром конфорка не давала сильного пламени, и Валерьян, зная, что придётся ждать, опустился на табурет.

Над его головой тихо бормотало радио. Он задрал руку, усилил звук.

Здесь, у радиоточки, часто собирались соседи по этажу. Заводские мужики, вернувшись со смен, ловили «Маяк» и с азартом слушали включения-репортажи с футбольных или хоккейных матчей. Но, помимо них, слушали и выпуски новостей, спорили и ругались из-за политики, матерились, поднимали гвалт.

«Ельцин…», «Кравчук…», «Верховный Совет…», «Беловежье» – фамилии руководителей страны, наименования органов власти и государственных соглашений, вырываясь из лужёных глоток, приправлялись ругательствами, солёными прибаутками, сиплыми смешками. Копошащиеся возле плит жёны, не выдерживая, раздражённо фыркали на разошедшихся мужиков, смеялись и взвизгивали забегающие из коридора в кухню дети…

Сейчас по радио интервьюировали какого-то экономиста, самоуверенного и, судя по голосу, молодого. Экономист, настырно вворачивая малопонятные иностранные слова, поучал:

– …реальное осуществление политики экономических реформ невозможно без создания базового фундамента цивилизованного рынка – эффективной конкурентной среды. А эффективная конкурентная среда, в свою очередь, невозможна без свободного ценообразования, неизбежно формирующегося в условиях демонополизации отраслей и ухода от командно-административной системы. Инвестиционный климат этой страны не может стать привлекательным для иностранного инвестора при сохранении государственных монополий и контроля над ценами. Нет иностранного инвестора – нет и притока финансовых средств. Мы обязаны, наконец, понять, что лишь полностью освобождённый от госконтроля рынок способен сегодня решить главные хозяйственные задачи: наполнить пустые прилавки продуктами, повысить уровень жизни населения, устранить дефицит…

Валерьян хмыкнул, прикоснулся тыльной стороной ладони к чайнику, проверяя, скоро ли тот вскипит.

– То есть наше правительство, приняв решение отпустить цены на продукты, действует в строгом соответствии с современной экономической наукой? – уточнил ведущий.

– Именно! – радостно воскликнул экономист. – Правительство разрабатывало программу реформ в тесном сотрудничестве с ведущими экономическими институтами мира, прежде всего, с американскими институтами. Зарубежные партнёры охотно делились с нами накопленным опытом. А весь мировой опыт буквально кричит о том, что нет на рынке более действенных сил, чем свободно актуализируемые спрос и предложение. Потребитель моментально укажет производителю, что тому целесообразнее производить. А конкуренты не позволят тому устанавливать неоправданно высокие цены. Так – и только так! – можно привести в движение заглохший двигатель экономического развития. Предприятия, наконец, поймут, в какой же конкретно продукции нуждается наше общество. Советский абсурд с производством бесчисленных и никому не нужных танков, тракторов и комбайнов прекратится. Конец командно-административному произволу положит его величество свободный рынок.

– Многих людей в стране беспокоит вопрос: сколь сильно в итоге вырастут цены?

Сквозь лёгкий треск радиопомех Валерьян отчётливо расслышал барский смешок гостя эфира:

– Уверяю вас, цены вырастут не более, чем в два, ну максимум в три раза. И то подобного стоит ожидать лишь к концу года. Конкурентная открытая экономика, в отличие от командно-административной, служит интересам людей. Зачем же продавцам неоправданно завышать цены? Они же тогда просто не продадут свой товар!

– Но никто из директоров магазинов и работников торговли не обладает опытом ведения ценовой политики в условиях свободного рынка…

– Опыт – дело наживное. Сориентируются, – безапелляционно заявил экономист. – Никаких причин паниковать нет. Слухи же о якобы неизбежном лавинообразном росте цен целенаправленно распускают противники президента из числа цепляющейся за свои кресла партноменклатуры. Ещё раз ответственно заявляю: никакого стремительного взвинчивания цен не произойдёт. Правительство реформаторов – ответственное правительство.

Валерьян выругался сквозь зубы. Слушать подобные витийства ему было тошно.

– Действия правительства подобны сейчас действиям реанимационной бригады. Без шоковой терапии, то есть без радикальных мер…

Валерьян привстал, нащупал регулятор звука.

– Иди-ка ты к чёрту!

Он убрал с огня закипающий чайник, сходил обратно в комнату и принёс пачку заварки.

– Радикальные меры… К вам бы самим… радикальные меры, – пробормотал он, копаясь заварной ложкой в пачке.

Из коридора заслышались гулкие стремительные шаги. В кухню влетела худорукая, скуластая крашеная блондинка Елизавета Захарчук, бухгалтер заводского дома культуры.

– Ну сволочи!.. С ума просто сойти… – сама не своя выпалила она, в сердцах шмякнув полой хозяйственной сумкой о стол.

– Что случилось, Елизавета Николаевна? – спросил Валерьян.

– А ты в магазин загляни! Да в наш «Рассвет» хотя бы, – взвинченно воскликнула Захарчук. – Охренеешь!

Нервным, порывистым движением она раскрыла сумку, зашелестела целлофановым пакетом. Извлечённый из него белёсый комок из обрезков и жил уместился в её ладони.

– На, полюбуйся! Мясо купила, называется…

– Совсем ничего не достать?

Захарчук бросила комок на разделочную доску, забегала по кухне, сама от возбуждения позабыв, что ищет.

– Достать-то – достать. Только цены сумасшедшие.

Валерьян улыбнулся, придя от родившейся мысли в злорадство.

– Значит, действительно подскочили? А по радио вот только что слушал…

– Ах, чтоб их всех! – Захарчук указала пальцем на жилистый комок. – Знаешь, к примеру, сколько вот это, с позволения сказать, мясо стоит?

Валерьян поглядел на неё с тревожным любопытством. После изданного накануне официального разрешения директорам магазинов самостоятельно определять цены он за покупками ещё не ходил.

– Сорок шесть рублей за килограмм! – чуть не разрыдалась Захарчук.

Валерьян изумился:

– Сорок шесть рублей?!

– Сорок шесть! А вчера днём, представь, оно двадцать два стоило! – щёки Захарчук покрылись красноватыми пятнами. – Ох, чего ж я сдуру вчера-то мяса не взяла? Думала, вернусь домой, возьму ещё денег, пойду обратно. И… не пошла. Понадеялась: вдруг одумаются, пощадят народ? И на тебе! Сегодня оно ещё вздорожало.

Она обломала спичку о коробок, выругалась, чиркнула другой.

– Пришла – а на килограмм снова денег не хватает. Отвесили на двадцать пять рэ – больше с собой не было. Да и то: не мясо, а сплошные жилы. Смотреть слёзно!

Захарчук набрала в кастрюлю воды, поставила на огонь. Затем, примерившись, отрезала от шмотка небольшой кусочек.

– В десять раз, считай, цена подлетела! – бросила она кусочек в кастрюлю. – Ведь перед Новым годом говядина ещё под пятёрку стоила.

– Я помню, – п одтвердил призадумавшийся Валерьян.

– И если бы только на говядину! А-то ведь всё вздорожало, как по команде. И масло, рыба, и колбаса, и яйца.

– Прямо всё?

– Всё! Сначала вчера, а потом ещё и сегодня. Прямо по часам цены растут. Причём везде, во всех магазинах. Это что ж дальше-то будет?

Валерьян уставился на остывающий в чашке чай.

– Что будет? Рыночная экономика будет. Как демократы и обещали.

Елизавета смахнула со лба неестественно осветлённую прядь волос.

– Демократы… партократы… Совсем уже дурдом какой-то пошёл!

Направившись опять к раковине, она со злостью отшвырнула в сторону пучок новогоднего дождя, кем-то прицепленный к протянутой через кухню бельевой верёвке.

– Здравствуй, ж…, Новый год! Приплыли…

Валерьян, не допив чай, ушёл обратно в комнату.

Закрыв дверь, он присел под вешалкой, на редкие крючья которой в несколько слоёв были навешаны его и соседа куртки и свитера, размотал закрученную узлом горловину лежащего на полу мешка. Картошки в нём оставалось килограммов на пять, мелковатой, сморщенной, с проклюнувшимися сквозь кожуру «глазками».

Затем он заглянул в другой мешок, с луком. Лука было всего восемь головок – его он не покупал давно.

Встав, Валерьян прошагал к своей тумбочке, выдвинул ящик, вынул лежащие под тетрадями и учебниками деньги, сосчитал. Их оставалось сто восемнадцать рублей – предновогодняя получка заводского вахтёра, сложенная со студенческой стипендией. До следующей получки оставался почти месяц.

Он сел на пружинистую металлическую кровать, снова поглядел на мешки с картошкой и луком, на лежащий на тумбочке раскрытый учебник. Через день ему предстояло сдавать первый в сессии экзамен.

«Эдак и повышенная стипендия погоды не сделает…», – подумал Валерьян, ковыряя на указательном пальце заусеницу.

Поразмыслив, он отсчитал пятьдесят рублей и, одевшись, вышел.

Гастроном «Рассвет» находился на параллельной улице, от перекрёстка до него нужно было идти два квартала. Вход был свободен: ни высунувшегося наружу хвоста очереди, ни толчеи в дверях.

Внутри тоже было немноголюдно. Десятка два покупателей переходили от прилавка к прилавку, шурша полупустыми сумками и сердито бормоча. В отделе, где продавали консервы, хрипотно кашлял старик:

– Совсем стыд пх-хотеряли… Пх-хямо на хлеб и воду народ сх-ажаете своими цхе-нами…

Продавщица в белом колпаке смотрела квёлыми глазами перед собой, не вступая со стариком в объяснения.

Валерьян, не отрываясь, глядел на ценники. Банка кильки в томате стоила семь рублей, банка шпротов – одиннадцать пятьдесят, скумбрия – шестнадцать. Он облизал подсохшие от уличного мороза губы.

– Вы отх-ветьте, кх-то вам такие цены разрешил кх-хустанавливать? – не унимался старик, заводясь пуще от мешавшего говорить мокротного кашля. – К х-то?

– Директор, – неприветливо процедила продавщица.

Валерьян, переходя из отдела в отдел, всё более терялся. Витрины, скудные в канун праздника, изобиловали продуктами. Рассортированные, расфасованные, на полках лежали варёные и копчёные колбасы, говяжье и свиное мясо, куриные тушки, масло, рыба, крупы, клетки яиц. У Валерьяна разбегались глаза. Он сразу и припомнить не мог, когда в последний раз видел в магазине столько всего одновременно.

– Ишь, разложили купцы товар. А недавно ещё пели, что на складах хоть шаром покати, – оскалился мужик в мохнатой ушанке из фальшивого меха.

От цифр на ценниках люд лязгал зубами. За килограмм варёной колбасы теперь запрашивали тридцать пять рублей, за килограмм копчёной – пятьдесят. Свежие карпы продавались по тридцать рублей, курица – по двадцать пять, свинина – п о тридцать семь.

– Специально дожидались, когда разрешат цены вздуть. Народ ободрать думают, паразиты, – недобро проскрипел другой покупатель, долговязый, но щуплый, с болезненным желтоватым лицом.

Его сетчатая «авоська» была пуста.

В смятении Валерьян устремился в хлебный отдел.

«Ну если и там…»

У него отлегло от сердца, когда он увидел, что цены на хлеб поднялись незначительно. За буханку белого хлеба просили только рубль сорок две копейки.

Купив поскорее буханку, он затоптался в нерешительности посреди зала, не в силах решить, что же именно из продуктов следует взять ещё. Большинство из того, что лежало на полках, было не по карману.

Другой гастроном – «Радуга» – находился за три автобусных остановки, но Валерьян, дабы собраться с мыслями, пошёл пешком.

«Стипендия – сорок. Ещё зарплата – девяносто. Всего сто тридцать. А на них выходит: килограмм мяса, пара кур, пачка крупы, от силы – штук двадцать яиц. И всё это – на месяц», – считал он дорóгой.

Он пытался складывать стоимость курицы с крупами и консервами, затем, исключив всякое мясо, стал прикидывать, сколько сможет закупить консервных банок и мешочков крупы, но итог всё равно выходил пугающий. Новая продуктовая плата обрекала его экономить на каждой хлебной буханке, на каждом яйце, на каждой горсти гороха или пшена.

В «Радуге» было то же самое: изобилие выбора и непомерные цены. Только яйца стоили не девять пятьдесят, как в «Рассвете», а полновесные десять рублей, да за говяжье мясо требовали полсотни. Ошеломлённые покупатели возмущались, бранились, пробовали совестить продавщиц:

– Дочка, у меня ж пенсия-то всего семьдесят пять. Ну как я проживу-то с такими ценами? Голодом уморить хотите? – тёрла у прилавка слезящиеся глаза укутанная в махровый платок старушонка. – В войну голодала, когда Гитлер на нас пёр. И вот опять – только без всякого Гитлера…

– Что вы ворочаете-то вообще? Пятьдесят рублей за килограмм мяса? – щекастый седой мужик барабанил пальцем по витринному стеклу, за которым лежали, наваленные на полки, куски свежей говядины. – Вы ответите за этот грабёж! Где ваш заведующий?

Посетители зыркали на продукты, на ценники, на отстранённо-безучастные лица продавщиц.

– У, хапуги-рвачи…

Валерьян, походив по магазину, купил на тридцать рублей три банки консервированной кильки и десять яиц. Никогда ранее не доводилось ему, тратя деньги, испытывать столь ощутимый прилив скаредности.

Обратно он шёл притихший. Из сгустившихся облаков сыпал мелкий крупяной снег, неприятно царапая щёки и нос.

За перекрёсток до общежития Валерьяну повстречался Олег Ширяев, сосед по этажу. Могучий, косолапящий по-медвежьи, неотёсанный парень-обрубщик в спешке перебежал через улицу на красный свет и, поскользнувшись возле бордюра, задел его плечом.

– Аккуратнее, – предостерёг Валерьян.

– А, ты… – Ширяев приподнял над бровями низко нахлобученную шапку.

Он замигал толстыми веками, протёр каштановые ресницы.

– Видал, что в магазинах творится?

Валерьян угрюмо кивнул.

– А за водку знаешь, сколько теперь заламывают?

Не охочий до выпивки, на ценниках в алкогольных отделах Валерьян не задерживал взгляд.

– И сколько же? – из любопытства спросил он.

– Семьдесят девять рублей!

– Это за пол-литра-то?

– За ноль-семь, – поправил Ширяев. – В коммерческом. Но и за пол-литра тоже будь здоров… По шестьдесят два с полтиной дерут.

Он потупился в нерасчищенный, в ледяных бугорках, асфальт, замотал головой, будто наваждение отгоняя.

– Кто бы вчера в такое поверил…

– Купил?

– Откуда?! Вот думаю у кореша призанять.

Ширяев потёр румянящиеся на холоде щёки, крупный, картошкой, нос.

– Слушай… – шмыгнув, он ткнул Валерьяна кулаком в грудь. – А ты сможешь добавить чуток? Вместе дрябнем.

Валерьяна пить не тянуло, но из житья в общежитии вынес, что рабочий люд на прямые отказы обидчив.

– Экзамен на носу, – вежливо уклонился он.

– Да мы так, для настроения. Успеешь отрезветь.

– По матанализу готовиться надо. Схвачу «трояк» – останусь без стипендии. А с такими ценами – сам понимаешь…

Довод про цены оказался весóм.

– Понимаю, – прогудел Ширяев. – Всякой копеечке будешь рад.

Он заспешил по улице дальше, широко поводя кургузыми плечами при быстрой ходьбе. В пелене густо повалившего снега фигура его скоро сделалась трудноразличима.