Kitobni o'qish: «Фельдмаршал князь Кутузов при конце и начале своего боевого поприща. Первая война императора Александра I с Наполеоном I в 1805 году. Письма М. И. Кутузова 1805–1806 и 1812–1813 годов»

© Блинский А.В. составление, 2021

© «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2021.

Фельдмаршал князь Кутузов-Смоленский при конце и начале своего боевого поприща

Более года назад, в статье полковника Лебедева «О Стрелковых Баталионах» упомянуто было о первоначальной служебной известности Кутузова, как шефа Бугского Егерского Корпуса, в 1788 году и доказано, что в тогдашнем начальнике четырехбатальоннаго корпуса виден был человек, просвещенный наукою, богатый военным опытом, вполне знакомый с потребностями и нуждами солдат и справедливо считавший военное образование своих подчиненных лучшими и надежнейшими началами успехов при действиях противу врага; краткий этот очерк был заключен следующими словами: «Надеемся, что простой рассказ наш и сообщаемые факты лучше всего докажут начало того доверия и уважения, которыми впоследствии пользовался Кутузов в России и Русской Армии. Он был верен старинной пословице: «Береги платье с нову, а честь – с молоду», и спокойно, терпеливо, разумно исполнял во всей точности каждое из возлагаемых на него поручений, как будто в этом была вся цель его служебной деятельности. Года, приобретенное доверие и обстоятельства увеличили круг действий скромного и даровитого командира Бугского Егерского Корпуса; знание дела и опытность Кутузова являлись все в большем и большем свете, и скоро обстоятельства поставили его во главе Русской Армии. Когда же, устав от соперничества, козней, маститый вождь думал о покое и забвении, внезапно раздались громы: гибель грозила отечеству, взоры всех обратились на Кутузова, «глас народной веры воззвал к его святой седине – иди, спасай!» и вождь, с своим обычным спокойствием оправдал общие надежды России. Таким образом, совестливое и отчетливое служение отечеству приготовило Кутузова, с младших чинов и званий, для будущаго великого поприща. На сороковом году жизни, после блистательной и трудной службы, тяжелых, можно сказать, беспримерных, ран и необыкновенных подвигов, он был произведен в генерал-майоры; спустя шесть лет он уже генерал-поручик; чрез восемь лет полный генерал, а через четырнадцать, на шестьдесят восьмом году от рождения, генерал-фельдмаршал, и в эти двадцать восемь лет служения в генеральских чинах, замеченный и оцененный Екатериною, даровитый и точный командир Бугского Егерского Корпуса успел записать свое имя в истории, как главный виновник падения Измаила, участник в поражении турок при Мачине, посланник в Царьграде, Стокгольме и Берлине, директор 1-го Кадетскаго Корпуса, приготовивший в кадете Толе будущего своего генерал-квартирмейстера, военный губернатор в Петербурге, Киеве, Вильне, главнокомандующий в 1799, 1805, 1811, 1812 и 1813 годах… Кто не согласится, что сорок лет добросовестной, трудолюбивой, преданной науке и службе жизни принесли обильные плоды в последующие двадцать восемь лет жизни Кутузова?…»

Написать жизнеописание князя Михаила Илларионовича есть труд огромный, но тем не менее труд необходимый, в особенности в настоящее время, когда, после безотчетных восторгов, проявляется столь же безотчетное осуждение того, что до сих пор составляло достояние нашей народной славы. Будем строги, но будем же и справедливы, и не побоимся называть великим полководцем того, кто действительно был великий полководец; скажем это во всеуслышание европейского мира, где часто пристрастно или произвольно произносят о нас суждение, и вообще потому, что мы сами готовы сегодня наложить руку на то, чем восхищались или чему удивлялись еще вчера..

В настоящее время явилось несколько статей о кампаниях 1812 года; две из них, «Сражение при Лубине» и «Последнее время пред войною 1812 года, принадлежат г.-м. Богдановичу и суть отрывки из приготовляемой им к печатанию «Истории Отечественной Войны»; оба эти отрывка показывают, что автор пользовался многими драгоценными материалами, неизвестными, или оставленными без внимания генералом Михайловским-Данилевским. Одно уже это должно сделать сочинение генерал-майора Богдановича важным пособием для изучения столь многозначительного события в истории нашего отечества; но из напечатанных отрывков не видно, каково будет мнение автора об одном из главных героев 1812 года, Кутузове, а это составляет самую труднейшую задачу, ибо как отдать справедливость забытым прежним историком деятелям великой эпохи и в то же время не затемнить славы вождя, избранного на подвиг общим голосом всей России?.. Здесь из ложно понимаемого беспристрастия можно впасть в крайности, и, желая быть новым, можно сделаться несправедливым. В эту именно ошибку впал Тьер, обнаруживший, в четырнадцатом томе своей «Истории Консульства и Империи», самое забавное незнание обстоятельств жизни Кутузова и грубое пристрастие, когда начал говорить о степени участия Кутузова в событиях кампаний 1805 и 1812 года. Сочинение Тьера вызвало возражение со стороны ближайшего наследника покойного фельдмаршала; но возражение это ныне парализовано рядом весьма коротких отрывков, появляющихся в той же газете, где было напечатано возражение на Тьера в защиту Кутузова. Отрывки, о которых говорим мы, имеющие между собою мало общего и почти бессвязные, печатаются в «Северной Пчеле», под заглавием: Несколько мыслей по поводу двух сочинений об Отечественной Войне, вышедших в 1856 и 1857 годах. Собственно говоря, «Мысли» были высказаны в первых двух отрывках, а затем автор (хотя до сих пор и не подписавший своего имени, но в котором, по частым ссылкам на преждеизданные сочинения, нельзя не узнать известного И. П. Липранди) начинает скромное повествование о своей деятельности в 1812 году, о значении тогдашнего генерального штаба в армии и прочих, по-видимому, очень важных для него и очень неважных для публики, предметах, пересыпая эти разглагольствия нападками на сочинение генерала Михайловского-Данилевского и опровержением некоторых мест из его действительно невнимательно составленного повествования. Направление и взгляд автора большею частию знакомы из преждеизданного г. Липранди сочинения «О настоящих причинах гибели Наполеоновых полчищ в России» и пр.; но на этот раз г. Липранди не ограничивается одним только разбором кампании 1812 года; он высказывает свои собственные мысли о теории военного искусства, раздает венки тем, кто ему нравится, и с безусловною строгостию поступает с теми, кто заслужил его немилость. Подождем, чем это окончится, но на первый раз не можем удержаться от того, чтобы не высказать, какое тяжелое чувство производит на душу повторение г. Липранди словца «я», при всех возможных случаях: нужно ли решить современные вопросы военной науки, или сказать как должно писать историю, или пояснить, что такое настоящий и ненастоящий генеральный штаб – г. Липранди берет себя и свое я исходною точкою. Называя себя сам человеком необразованным (в военной теории), г. Липранди смело судит и рядит обо всем.

И, наконец, не грустно ли встречать, рядом с именами Кутузова, Барклая, Багратиона и всех именитых. людей двенадцатого года, беспрестанное повторение я, я, я, г. И. П. Липранди.

Мы однако разговорились о г. Липранди гораздо более, чем заслуживают отрывочные статьи его; подождем появления последнего отрывка и тогда скажем свое о них мнение; теперь же снова обратимся к Кутузову. Г. Липранди заслуживает особенного упрека за то, что, будучи очевидцем происходившего в 1812 году, он не хотел или не умел понять нашего великого полководца, и в тех случаях, где говорит о нем, делает это с легкостию тона, неприличною для русского, ценящего свою народную славу. Кутузов мог иметь своих завистников и недоброжелателей; но как же офицеру генерального штаба, имевшему завидное счастие видеть Кутузова и состоять под его начальством, лишить себя удовольствия разговориться о том, какими средствами умел маститый вождь одушевлять солдат своих и заставлять их решаться даже на невозможное.

Мы не хотим писать критического разбора сочинения г. Тьера, но, дабы показать, до какой степени были ложны и произвольны все его отзывы о Кутузове, поместим здесь ряд семейных писем князя Михаила Иларионовича, где сам он или писавший по приказанию князя, зять его, князь Кудашев, сообщают известия о происходившем с 11-го сентября по 15-е декабря 1812 года; письма эти вполне доказывают, до какой степени спокойно и ясно, смотрел наш полководец на значение совершившихся событий, заранее предвидел исход их и в последнем письме высказал сам, в чем состояла заслуга, которую сделал он для России.

За сообщение этих истинно драгоценных документов, приносим мы искреннюю благодарность старшему внуку Светлейшаго князя Смоленскаго, Павлу Матвеевичу Толстому¹. Письма были писаны его дедом к матери П. М. Толстого, Прасковье Михайловне, урожденной Кутузовой, и отцу его, сенатору Матвею Федоровичу Толстому. Мы испросили разрешение сохранить их со всеми особенностями правописания… Повторяем, что французские письма принадлежат князю Кудашеву; на них светлейший приписывал своею рукою по нескольку строк или писал тут же особое письмо по-русски, а когда князь Кудашев был послан для партизанских действий, Михаил Иларионович сам вел переписку.

Просим читателя обратить внимание на числа, когда были писаны письма эти и вспомнить, после каких событий они были написаны.

11-го сентября. По оставлении Москвы.

Кудашев, сообщая о домашних делах, писал между прочим: «Vous pouvez rester tranquillement chez vous car nous, portons le theatre de la guerre en environ Тула et Калуга» (т. e. Вы можете оставаться спокойно, ибо мы переносим театр войны в окрестности Тулы и Калуги).

Кутузов, только-что решивший оставление Москвы, приписал своею рукою: «Боже вас благослови; верный друг Михайло Г. Ку.»

15-го сентября – в 55 верстах от Москвы.

Здесь Кудашев с большею подробностию рассказывает о последствиях перехода с рязанской дороги на калужскую и намекает на будущие планы фельдмаршала.

«Je m'imagine, bien mes chers amis, dans quelles inquie'tudes vous vous trouvez à présent; votre lettre, charmante et bonne amie, n'est rempli que de questions moi si effreyante que je ne veux plus vous repondre sur aucune d'elles. Le Фельдъегерь, qui vous a e'te» envoyé» il y a quatre, a du vous apprendre toutes les bonnes nouvelles donс je vous en fait part. Maintenant, mes amis, nous sommes a couvrir les chemins de Toula et Kalouga, donc vous êtes en plein surete». L'ennemie a la vérité avoir pris la direction par Kolomna, mais c'etoit jusqu'au moment qu'il ignorât notre direction; à l'instant même nous apprenons qu'il est vis-à-vis de nous, et vous jugez par la qu'il ne peut plus garder ni la route de Moscou, ni celui de Vlodimyr, ni de Erosslavle, car vous n'ignorez pas, mes bons amis, que la guerre est faite pour que les armеe sse voyеnt se touchent (т. e. Могу вообразить, мои добрые друзья, в каком беспокойстве вы теперь находитесь; ваше письмо, милый и добрый друг, наполнено такими ужасающими вопросами, что я не хочу отвечать ни на один. Посланный тому четыре дня фельдегерь уже сообщил вам от меня все хорошие новости². Теперь, мои друзья, мы прикрываем дороги в Тулу и Калугу, и потому вы в совершенной безопасности. Неприятель действительно взял направление на Коломну до той минуты, покуда не знал о нашем движении; сейчас мы узнали, что он стоит против нас, и потому вы можете судить, что сму нельзя охранять дороги в Москву, Владимир и Ярославль, ибо вам не безызвестно, добрые друзья мои, что война ведется для того, чтобы армии видели и соприкасались одна другой).

Князь Кутузов приписывал: «Мой друг, Парашенька, я вас никогда не забывал и недавно к вам отправил курьера. Теперь и впредь надеюсь в Данкове безопасно, а ежели бы приближились (на что еще никаких видимостей нет), тогда можно вам дале уехать. Я баталию выиграл прежде Москвы, но надобно сберегать армию и она целехонька, а скоро все наши армии, то есть Тормозов, Чичагов, Витгенштейн и еще другие станут действовать к одной цели и Наполеон долго в Москве не пробудет. Боже вас всех благослови. Верной друг Михайло Г. Ку»

Далее приводим письма князя Михаила Иларионовича о расположении в Тарутинском лагере и начатии партизанских действий, бое при Тарутине, преследовании французов и окончательном их изгнании из России. В особенности замечательно последнее письмо…

1-го Октября.

«Я слава богу здоров, стоим уже более недели на одном месте и с Наполеоном смотрим друг на друга, наступать выжидаем время, между тем маленькими частями деремся всякой день и поныне всегда удачно, всякой день берем в полон человек по триста и теряем так мало, что почти ничего. Кудашев разбойничает также с партией и два хороших дела имел…

В Рязань можете быть спокойны к вам никакой француз не зайдет.»

8-го Октября.

«Шестого числа была баталия при Чернишне я атаковал неприятеля вот копия с реляции».

17-го Октября.

«Парашника мой друг с Матвеем Федоровичем и с детками здравствуй, я слава Богу здоров, почти дня покоя нет, неприятель бежит из Москвы и мечется во все стороны и везде надобно поспевать, хотя ему очень тяжело но и нам за ним бегать скучно, теперь уже он удирает на смоленскую дорогу. Теперь вы далеко от театра и будьте спокойны. Боже вас благослови».

21-го Октября, за сорок верст от Вязьмы.

«Парашинка мой друг с Матвеем Федоровичем и с детками: здравствуй, Фадей³ вам скажет что я слава Богу здоров и гонюсь за французами. Боже вас благослови».

15-го декабря, Вильна.

«Посылаю к вам того же офицера который был у вас в деревне от его услышите обо всем. Я слава Богу здоров и в удивлении, что какая-то невидимая сила перенесла меня сюда в тот же дом, в ту же спальню, на ту же кровать где я жил невступно два года назад.

22-го августа застал я армию скрывающуюся от неприятеля, а 6-го декабря, неприятель с бедными остатками бежит за границу нашу. Разумейте языцы, и покоряйтесь яко с нами Бог.

Боже вас благослови верный друг Михаила Г. Ку.

«12-го декабря Государь надел на меня первый класс Георгия».

Так мыслил и действовал Кутузов при конце своего достохвального поприща; взглянем же теперь на полководца нашего, когда судьба войны забросила его с 40-тысячным корпусом, в 1805 году, в средину Германии и поставила лицем к лицу с Наполеоном. Все, доселе совершенно неизвестные подробности этой кампании, содержатся в помещаемой вслед за сим рукописи, под заглавием: «Первая война Александра I с Наполеоном I 1805 год». Автор ее, г. Бутовский, служил рядовым, а потом портупей-прапорщиком в Московском мушкетерском полку и весьма отчетливо записывал все, поражавшее его внимание. Записки г. Бутовского, кроме значения в военном отношении, важны как живая и верная картина прошлого; весь рассказ дышет истиною и написан увлекательно.

Читатель увидит, что Кутузов, с которым мы познакомились почти при конце его боевого поприща, был всегда один и тот же, именно любимейший из всех генералов своими солдатами и оправдывавший эту любовь своею находчивостию, спокойствием, решимостию и тем глубоким сочувствием к солдату, которое дается в удел немногим.

Офицер Генеральнаго Штаба.

Первая война Александра I-го с Наполеоном I-м – 1805 год

Описывая боевое время Александра Благословенного, невольно увлекаешься – присоединить к военным очеркам 1805 несколько слов и о давно минувшем житье-бытье.

На восьмом десятке лет мною пройденной жизни, перебирая в памяти былое, сколько открываю различия между прошедшим и настоящим, между Россией времен Екатерины и Павла, и тою, которую видим ныне во всем ее блеске и крепости!

Из эпохи достопамятного царствования Екатерины Великой помню хорошо одно только 24-е ноября, день тезоименитства нашей бессмертной Царицы. Хотя я был еще мальчиком и детство мое протекло в самой глуши, но и там все сословия ожидали этого дня с особыми приготовлениями, и, празднуя его, ликовали имя своей Августейшей Благодетельницы, так сказать, взапуски… Что во дни Ее владычества народ блаженствовал, о том был общий голос. Не раз доводилось слышать похвалы Ее «Наказу», не понимая значения этого слова, и толкуя его в превратном смысле, я дивился, что превозносят розгу, которая так пугала меня, и была тогда в обычном употреблении при воспитании детей.

Осталось также в памяти, как дядюшка мой, читая «Московские Ведомости», любовался похождениями молодого Бонапарте, говоря: «Этот детина далеко пойдет!»

Еще до вступления на солдатское поприще, с детства мною любимое, я уже, на 14-м году жизни, считался на службе с октября 1798 года по части гражданской. Покойная матушка моя, оставшись вдовою, слишком рано оторвала меня от наук и определила в Киевское Губернское Правление; в этом-то правительственном месте, не смотря на юные лета, в памяти моей сильно запечатлелись замечательные годы царствования Императора Павла Петровича. Наиболее мне врезались в душу – неимоверная быстрота и точное исполнение Его царских велений. Как неким волшебством, почти одновременно, были прорезаны по всем направлениям Империи ныне существующие широкие столбовые дороги; вместе с тем учреждены по городам и селам, даже по деревням и деревушкам, шлагбаумы. Без вида от сельского старшины или сотского, далее пяти верст от места жительства, никто не мог пройти: и в самое короткое время прекратились разбои, дотоле наводившие повсеместный ужас! По всем отраслям гражданского ведомства разом введен строгий надзор и порядок; разгул неправды и лихоимства вдруг исчез, и на место его воцарилась строжайшая справедливость, воинская дисциплина везде заменила пошатнувшуюся подчиненность. При столь крутых, но общеполезных переменах, последовало изменение и по части военной: русския войска явились в новой форме; она была несравненно сложнее и тяжелее формы времен Екатерины II, однако это не помешало Суворову громить французов. По духу того времени, Император Павел находил необходимым несколько более озаботить войска амуницией и фронтовою выправкой; зато уже каждая копейка доходила до рук солдата: недовольные, в день инспекторскаго смотра, клали себе за перевязь жалобы.

Инспектор⁴, проходя по фронту, сам их вынимал, и на месте же чинил расправу и строгое взыскание с виновных. Живо помню тогдашние вахт-парады! Нижние чины в пехоте носили зеленые мундиры прусского покроя, с долгими полами, схваченными на крючек, и подбоем из красной или белой каразеи; по цвету воротника и обшлагов; галстух узенький, шляпы треугольные⁵ с кокардами и оторочкой из белой тесьмы, волоса под пудрой с пуклями и длинною косою, панталоны белаго сукна, и вместо сапог башмаки и штиблеты; портупею и перевязь белые, патронные сумы из черной лакированной кожи с Императорским гербом, и на плечах телячий ранец на белых кожаных помочах, – все было пригнато щегольски, в обхват: солдатские тесаки и ружья были тяжелые, с широким штыком. Унтер-офицеры носили галуны с двухсажешиыми алебардами и тростью подле тесака. Офицерские мундиры были того же покроя, долгополые, с коротким воротником и длинным лифом; к ним присоединялись серебряный шарф, серебряный знак на груди, треугольная шляпа без оторочки и эспонтон в руках; начальник полка, баталионные командиры и адъютанты ездили на куцых лошадях: весь этот наряд несколько походил па крестоносцев средних веков, и имел вид картинный, по-тогдашнему пленительный. Часто я, разиня рот, восхищался русским строем, и грустил, что запрещали последовать непреодолимому влечению вступить в ряды солдат. На инспекторских смотрах, особенно во время прохождения корпусов через Киев, на сборные пункты под Чернигов, я день в день, с утра до вечера, торчал на площадях, и с завистью смотрел на служивую молодежь; прибывшие из Италии и того более волновали кровь; многие из офицеров имели по два или по три креста; в Повало-Швейковском Полку⁶ офицеры все до одного были с орденами. Толпившийся кругом меня народ, любуясь и благословляя русскую рать, бормотал промеж себя: «Что, сударики наши идут на новую драку, куда-то за море Каспию..» Это приводило меня в отчаяние до того, что мне хотелось бежать из Губернского Правления в первый ближайший полк. Секретарь Заковтобский, которому поручено было от моей матери наблюдение за мною, узнав о моей привязанности к воинской регуле и частых отлучках при проходе войск, арестовал меня на целую неделю. Вдруг смерть Императора Павла поразила всех до глубины души! Заковтобский, не знаю почему, как-то сделался смелее, грозил, что арестует меня на месяц, и рассказал о моей воинской страсти советникам Ергольскому и Пражевскому, которые однако ко мне благоволили.

С восшествием на престол Александра, сделаны в войсках некоторые перемены. Прежде всего отменены офицерские эспонтоны и прежний покрой мундира; в то же время отброшены штиблеты и пукли: длина же косы укорочена только по воротник. Но другие нововведения Павла, по гражданской администрации, и все что относилось к фронту и военной дисциплине, за немногим лишь исключенем, сообразно с ходом новейших улучшений, славные преемники его последовательно удержали навсегда.

С небольшим через год по воцарении Александра, обнародован указ: «Что русский дворяиин, первоначально не служивший в военной службе, не может быть принят к статским делам». Содержание указа, ясно определявшее прямую обязанность дворянина, вступающего на поприще служения, еще более побудило меня переменить род службы. Хотя я уже состоял в чине коллежского регистратора, однако считал позволительным, вопреки запрещению моей матери, променять перо на шпагу. Чтоб скорее отделаться от чернил и аргуса, Заковтобского, я не долго медлил, и, написав на Высочайшее имя прошение, явился к Военному Губернатору Тормасову. При выходе Тормасова к просителям, наружность моя и лета обратили его внимание; он прямо подошел ко мне, и я подал ему просьбу; пробежав ее с улыбкою, он спросил меня: «Ты желаешь, голубчик, служить под ружьем? – Точно так! – Да знаешь ли, что не иначе будешь принят как подпрапорщиком: ты теряешь статский чин⁷. – Знаю, отвечал я, – но готов служить даже рядовым!» Военный губернатор взглянул на приблизившегося к нам генерала, Дмитрия Сергиевича Дохтурова, и, взяв меня за подбородок, сказал: «Поздравляю, ты принят». Дохтуров тут же хлопотал о назначении меня в Московский мушкетерский полк, которого он был шефом и ласково приказал мне явиться к нему на квартиру. Эта сцена, столь торжественная на страницах моей жизни, происходила 16-го декабря 1803 года. Через два дня я уже был обмундирован, и, сколько помню, от радости не чувствовал под собой земли: так было на душе весело, что попал в защитники отечества и надел военный мундир.

Уже в мундире, при тесаке, я отправился к г. Заковтобскому на дом, благодарить за его родительское попечение обо мне; с наморщенным челом, бледен, как бы испуганный, встретил меня мой ментор, и обошелся довольно холодно. Прощальные слова его были: «Жаль, что променял прочный гражданский путь на шаткое капральство». В ответ, я пожелал ему стать первым советником. Юная дочь его, всегда меня провожавшая до подъезда, напоследок не была столько любезна, и смутно глазами проводила лишь до двери.

Инспекторский адъютант Галионка велел мне явиться к капитану Клименку, в 3-ю мушкетерскую роту, занимавшую квартиры в двух больших селах, на левой стороне Днепра. Г. Клименко обошелся со мною приветливо и дал мне в дядьки бойкого ефрейтора Качалова. Целый месяц прослужил я за простого рядового и Качалов усердно преподавал лекции в ружейных приемах и маршировке. Из ротных офицеров, один прапорщик, фамилии не помню, частенько ломался надо мною с площадными эпитетами; фельдфебель Пятницкий тоже, не менее прапорщика, чванился, протяжно называя меня и моих товарищей довольно двузнаменательно; «Дво-ря-нс!..» Качалов, угадывая по движению моих бровей, что мне вовсе не нравятся выходки прапорщика и фельдфебеля, обыкновенно твердил, чтоб я не скучал и старался быть примером необходимой субординации: «Будете офицером, – он говаривал, – и этот самый гордец-фельдфсбель станет, как верста, навытяжку перед вами, лишь завидит хоть тень вашу». Я любил Качалова как родного. Однажды поручик Кандиба спросил моего нового ментора: «Хорошо ли Бутовский мечет ружьем?» – Как наилучший мильд-ефрейтор, ваше благородие, – ответил Качалов. – «Стало быть, превосходит тебя?» – Не совсем, но скоро перегонит!

Стоянка по деревням нравилась солдату; но хождение в Киев для содержания караулов считалось большой пыткой. Баталионы обыкновенно чередовались помесячно, и тридцатидневное пребывание в городе дорого обходилось для здоровья нижних чинов. Кроме чистки амуниции, занимавшей каждаго с утра до вечера, главное, что затрудняло солдата – беление панталон, портупеи и перевязи, особенно же уборка его головы. Еще с полуночи подымаются и начинают натирать тупеи и косу свечным салом, и набивать, взамен пудры, крупичатой мукою; каждого одевают и осматривают как жениха, и когда готов, новое, самое трудное положение, чтоб соблюсти всю чистоту и не измять прически до десяти часов утра, пока не кончится развод. Солдат мог вздремнуть не иначе, как сидя, вытянув ноги, и, прислонясь спиной к стене, держать взъерошенную голову горизонтально, чтоб не обить пудры; малейший изъян на голове или на белье пятнышко и – возня вновь до бела дня: вчастую, фельдфебель изобьет тростью неосторожного напропалую. В лагерной жизни несравненно менее ухода за лавержетами, реже пудрились, и не настояло надобности изнурять людей утомительной прическою.

Очень забавен этого времени покрой офицерского мундира. При Павле, воротники едва закрывали половину шеи. Прежде лиф, по росту человека, был длинный; в наше же время укорочен более чем на пядь, и фалды узкие искошены донельзя; шарфы подвязывали почти под грудь, и на шее, вместо скромного галстуха, жабо. Просто, вид офицеров – «пиковые валеты»! Волосы носили длинные; шляпы высокие набекрень, с черным петушьим султаном. Так это шло пока заключили тильзитский мир, после которого прежде всего отброшена унтер-офицерская трость, долго игравшая большую роль; потом введена постройка мундира по талии, более по форме наполеоновской – с эполетами. Стрижка офицерских волос также изменилась; приказано стричь по солдатски, под гребенку, и вовсе запрещены жабо и бантики.

И удивительно, все что нынче было бы смешно и странно, тогда, напротив, имело для глаз вид чудесный, и казалось, что пригоднее ничто уже не могло быть придумано. К военному покрою подделывался и покрой гражданский: благородный фрак искажали до невероятности; лиф поднят был до безобразия, и узенькие полы болтались вроде рыбьего хвоста. Даже дамы платили дань тогдашнему вкусу ратных нарядов: покрой их платья имел сходство во многом, особенно своим лифом, ужасть высоким. Я знаю еще несколько почтенных старушек, тогдашних щеголих, блиставших красотою, которые, припоминая те времена, не могут не вздохнуть и не сказать несколько похвальных слов прежнему покрою офицерского мундира и прочего воинского убранства. Военный туалет, ныне прилаженный так умно и близко к натуре человека, самая ловкость молодых воинов и скромность их обращения уже не трогают бабушек, даже некоторых дедов, а только их смущают.

Апреля 26-го 1805 года меня произвели в портупей-прапорщики, с переводом во вторую гренадерскую роту⁸. В том же году объявлен поход в австрийские пределы, и к нам прибыл из гвардии новый полковой командир, полковник Николай Семенович Сулима; прежний наш полковой командир, Федор Федорович Монахтин, переведен в Новгородский мушкетерский полк. Не смотря на его строгость, мы весьма о нем жалели, да и он расстался с нами неравнодушно: даже имел с Сулимой дуэль, которую скрыли от высшего начальства. Московский полк доведен был Монахтиным до желаемого совершенства; люди выбирались к нам из рекрутских партий по роду и виду лучшие, словно в гвардии; офицеры почти подряд хороших фамилий, благовоспитанные; шеф благородных правил, с громким именем; короче, инспекторский полк его имел перед другими полками заметное превосходство по всей армии: даже ни в чем не уступал гренадерским полкам – Киевскому и Малороссийскому. Было за что и драться⁹. Бились на шпагах в пустом военном госпитале, Комендант Массе, хотя редкий блюститель, дознался поздно, когда уже противники кончили дело. Монахтин разрубил Сулиме шляпу и лоб, а сей изранил Монахтину два пальца на правой руке. Не смотря на свежие раны, на другой день оба находились при разводе. Военный губернатор Васильчиков довольно сурово посматривал на обоих полковников.

Наконец, с объявлением войны вовсе брошены, к общей радости, пудра и коротенькие косы, от которых па память остались только командные слова: равняйся в косу! В одно и то же время инспекции переименованы в дивизии; Дмитрий Сергеевич Дохтуров поступил с своею дивизией под начальство Михаила Ларионовича Кутузова, котораго пятидесятитысячная армия, в пособие австрийцам, собралась на Волыни. 17-го августа¹⁰, мы перешли русскую границу в Радзивилове, и имели первый ночлег в местечке Броды, Австрийской империи.

Войска Кутузова следовали шестью колоннами. Видя себя на чужой земле, в рядах русских богатырей, шедших сразиться с врагами, я находился постоянно в приятном обаянии. Уже с самого перехода за границу между нами родилось большое любопытство знать – с кем воюем и куда идем… Одни болтали, что какая-то размолвка Царя с Цесарем. Другие, более опытные, смеялись, говоря: «Да разве у вас не стало глаз, ротозеи, что не видите, как цесарцы-то ухаживают за нами! Стало быть, какая тут размолвка? Вишь, француз-то задирает Русь: какой-то там Бонапартия, словно Суворов, так и долбит кого попало; да уж мы не дадим охулки на руку: примем и его, молодца, как бывало басурман, по-Екатеринински!»

До Тешена. мы шли обыкновенными маршами, но с этого пункта, ровно через месяц, 13-го сентября, нас двинули на перекладных, утроенными переходами до 60 верст в день. Порядок переменных фургонов распределен был с примерной точностью: на каждый фургон садилось по 12 человек с полным во оружением, и с такого же числа людей складывались туда ранцы и шинели. На десятиверстном расстоянии ожидала нас перемена; идущие усаживались на фургон, а ехавшие шли пешком, налегке, в одних сумах с ружьями. Офицеры и портупей-прапорщики не чередовались в пешей проходке: под них постоянно давали особые форшпаны. Конница отставала от пехоты несколькими маршами; лошадям прибавили фуража; мундштуки с вьюками везли на подводах. Под артиллерию наряжались подставные перемены, а лошадей вели в поводах, и выдавали им фураж двойной дачею. Все эти издержки делались от Австрии. Привалов не было, и по прибытии на ночлег, тотчас разводили людей по квартирам: каждый домохозяин ожидал гостей у калитки и лишь, пропустит мимо себя сколько назначено ему по расчислению, захлопнет дверь на запор. Отлично приготовленная пища, винная порция, даже кофе и мягкая чистая постель, все было в большом изобилии к услугам русского солдата. Дневки назначались редко, всего четыре на всем пути нашей великолепной поездки, и больных во всю дорогу ни одного. До самаго Браунау и реки Инн, нас встречали постоянно с разверстыми объятиями и полным усердием. Погода благоприятствовала нам во все время нашего шествия; прекрасные фрукты и особенно виноград, прохлаждали нас при проезде почти каждого местечка или города. Баярд наш, Михайло Андреевич Милорадович, закупал целые рынки этих богатых фруктов, и обыкновенно угощал ими проходившие войска; такая тороватость радовала русского солдата и удивляла немцев. Достигнув Браунау, армия расположилась довольно широко в окрестных деревнях и по берегу реки Инн…