Kitobni o'qish: «Дэзи Миллер»

Henry James. Daisy Miller

© Волжина Н. А. (наследники), перевод на русский язык

© ИП Воробьёв В. А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Часть I

В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть один особенно благоустроенный отель. Собственно говоря, отелей там много, так как попечение о туристах – основное занятие этого городка, расположенного, как, вероятно, запомнилось многим путешественникам, на берегу поражающего своей синевой озера – озера, которое следует повидать каждому. Вдоль его берега и тянутся сплошной цепью всевозможные заведения подобного рода – начиная с «гранд-отелей» новейшего типа с белоснежными фронтонами, бесчисленными балкончиками и с флагами на крышах, и кончая скромными швейцарскими пансионами более почтенного возраста, названия которых выведены готическим шрифтом на розовых или желтых стенах этих домиков, окруженных каждый садом с неизменной и довольно-таки уродливой беседкой.

Но один из здешних отелей – отель знаменитый и, можно сказать, классический, – выгодно отличается от своих многочисленных, выросших, как грибы после дождя, соседей присущей ему атмосферой солидности и роскоши. К июню американцы буквально наводняют Веве, и я не ошибусь, если скажу, что в летние месяцы у этого городка появляются некоторые черты, роднящие его с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога. Повсюду снуют нарядные молодые девицы, слышится шелест батистовых оборок и воланов, в первую половину дня гремит танцевальная музыка, а что касается резких американских голосов, то они раздаются тут с утра и до ночи. Увидев и услышав все это в прекрасной гостинице «Trois Couronness»¹ вы невольно перенесетесь мыслью в какой-нибудь типично американский отель «Океан» или «Зал Конгресса». Следует добавить, впрочем, что гостинице «Trois Couronness» присущи и другие черты, нарушающие это сходство. Я говорю о степенных немецких официантах, похожих на секретарей дипломатических миссий, о русских княгинях, отдыхающих в саду, о маленьких польских мальчиках, прогуливающихся за ручку со своими гувернерами, а также о виде на озаренную солнцем вершину Dent du Midi и на величественные башни Шильонского замка.

Не берусь судить, различие ли, сходство ли со знакомыми местами занимало молодого американца, который сидел в саду отеля «Trois Couronness» – это было два-три года назад – и от нечего делать разглядывал упомянутые мною живописные картины. Было прекрасное летнее утро, и независимо от того, к каким вводам он приходил на основании своих наблюдений, все, что являлось здесь его взору, не могло не понравиться ему. Этот молодой американец приехал сюда накануне на маленьком пароходике из Женевы (где он жил не первый год), повидаться с тетушкой, которая остановилась в отеле «Trois Couronnes». Но у тетушки разыгралась мигрень – его тетушка вечно страдала мигренями, и теперь она нюхала камфарный спирт, затворившись у себя в номере, и, следовательно, племянник был волен идти куда вздумается.

Ему было двадцать семь – двадцать восемь лет. Когда речь о нем заходила среди его друзей, те обычно говорили, что он «пополняет свое образование» в Женеве; когда речь о нем заходила среди его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не водилось – он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила среди некоторых его знакомых, они утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника. Насколько мне известно, мало кто, вернее, никто из американцев не видел этой дамы, хотя рассказов о ней ходило множество. А Уинтерборн издавна любил маленькую столицу кальвинизма; он учился в женевской школе, потом поступил в женевский колледж, и вследствие этого у него было немало друзей там. С некоторыми из них он и по сию пору поддерживал отношения, что служило ему источником больших радостей.

Постучавшись к тетке и узнав, что она плохо себя чувствует, он отправился погулять по городу, а потом вернулся в отель позавтракать. Завтрак был уже закончен, но молодой человек засиделся в саду за чашкой кофе, поданной ему на маленький столик официантом, похожим на атташе посольства. Допив кофе, он закурил сигарету. Вскоре на садовой дорожке появился мальчик лет девяти-десяти, худенький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика. На нем были штанишки ниже колен, красные чулки, обтягивающие его тонкие, журавлиные ноги, и ярко-красный галстук. Он держал в руке длинный альпеншток и тыкал им во все, что попадалось ему на пути: в клумбы, в садовые скамейки, в дамские шлейфы. Поравнявшись с Уинтерборном, мальчик остановился и уставился на него широко открытыми смышлеными глазками.

– Можно мне взять кусок сахара? – спросил он неблагозвучным, резким голосом, в котором, несмотря на ребячливость интонации, слышались какие-то недетские нотки.

Уинтерборн взглянул на столик, где стоял кофейный прибор, и увидел, что в сахарнице осталось несколько кусков сахара.

– Что ж, один кусочек возьми, – ответил он, – хотя маленьким мальчикам не так уж это полезно.

Малыш шагнул к столу, со знанием дела выбрал три куска соблазнительного лакомства, два из них спрятал в карман штанишек, а третий не замедлил отправить в рот. Потом вонзил альпеншток, точно копье, в скамейку, на которой сидел Уинтерборн, и стиснул челюсти, пытаясь разгрызть сахар.

– Фу, черт! Ну и кр-репкий! – воскликнул он с раскатистым «р».

Уинтерборн сразу понял, что имеет честь видеть перед собой соотечественника.

– Смотри не сломай зубы, – отечески предостерег он мальчика.

– А у меня их почти не осталось – и ломать нечего. Выпадают один за другим. Вчера мама считала, было восемь, и не успела пересчитать, как еще один выпал. Значит, теперь только семь. Она грозится отшлепать меня за это. А при чем тут я? Это все противная Европа виновата. Здесь такой климат, что зубы выпадают. В Америке небось не выпадали. Вся беда в отелях.

Его слова рассмешили Уинтерборна.

– Если ты съешь три куска сахара подряд, мама тебя обязательно отшлепает, – сказал он.

– Тогда пусть дает мне конфеты, – нашелся его юный собеседник. – Здесь конфет нигде не достанешь – американских конфет. Американские конфеты самые лучшие в мире.

– Американские мальчики тоже лучшие в мире? – спросил Уинтерборн.

– Не знаю. Я сам американский мальчик, – ответил малыш.

– Я уж вижу, что ты из самых лучших, – со смехом проговорил Уинтерборн.

– А вы тоже американец? – продолжало это общительное дитя и, услышав утвердительный ответ, заявило: – Американские мужчины самые лучшие в мире.

Уинтерборн поблагодарил его за такой комплимент. Мальчик, оседлавший к этому времени свой альпеншток, стоял, поглядывая по сторонам, и разделывался со вторым куском сахара. А Уинтерборн, глядя на него, думал: «Может, я тоже был такой, когда меня привезли, примерно в этом же возрасте, в Европу?»

– Вон моя сестра! – вдруг крикнул мальчуган. – Она американка.

Уинтерборн взглянул на дорожку и увидел, что по ней идет красивая девушка.

– Американские девушки самые лучшие в мире! – весело проговорил он.

– Моя сестра вовсе не самая лучшая, – заявил его собеседник. – Она только и знает, что бранить меня.

– Ну, уж это ты пеняй на себя, а не на сестру, – сказал Уинтерборн.

Тем временем девушка поравнялась со скамейкой. На ней было белое батистовое платье все в оборочках, воланах и в бантах бледных тонов. Она гуляла без шляпы, но над головой у нее покачивался большой густо расшитый по краям зонтик. Уинтерборн был поражен: до чего эта девушка хороша собой! «Какие же они бывают очаровательные в этом возрасте!» – подумал он и выпрямился, готовясь подняться со скамьи.

Девушка остановилась рядом с ним, в двух шагах от садового парапета, за которым виднелось озеро. А ее братец тем временем успел превратить свой альпеншток в шест для прыжков и скакал взад и вперед по дорожке, взрывая каблуками гравий.

– Послушай, Рэндольф, – сказала девушка, – что ты делаешь?

– Поднимаюсь на Альпы! – ответил Рэндольф. – Вот смотри! – и совершил такой прыжок, что камешки, взлетевшие из-под его каблуков, попали Уинтерборну в голову.

– Так спускаются с Альп, – сказал Уинтерборн.

– Он американец! – крикнул Рэндольф своим пронзительным голосом.

Молоденькая девушка презрела это сообщение и не отвела глаз от брата.

– Ты бы лучше помолчал, – сказала она и тем и ограничилась.

Он встал со скамейки и, бросив сигарету, не спеша шагнул к девушке.

Уинтерборн счел себя в какой-то мере представленным.

– Мы с вашим братом уже познакомились, – вежливо проговорил он.

В Женеве, как ему было хорошо известно, не допускалось, чтобы молодой человек заговаривал с незамужней женщиной, если только их не вынуждали к этому чрезвычайные обстоятельства. Но здесь, в Веве, какие обстоятельства могли бы служить лучшим поводом для знакомства, когда очаровательная американка, гуляя по саду, останавливается возле вашей скамьи? Однако, вместо того чтобы ответить Уинтерборну, эта хорошенькая американка молча посмотрела на него, потом отвернулась и устремила взгляд на видневшиеся за парапетом горы и озеро. Уинтерборн усомнился, не слишком ли много он позволил себе, но решил все же, что лучше продолжать наступление, чем бить отбой. Пока он раздумывал, чтобы сказать еще, девушка снова обратилась к брату.

– Где ты раздобыл эту палку? – спросила она.

– Купил, – ответил Рэндольф.

– И что же, ты собираешься везти ее в Италию?

Да, собираюсь, – заявил мальчик.

Девушка осмотрела корсаж своего платья и расправила банты на груди. Потом снова устремила взгляд на открывающийся за парапетом вид.

– Брось ее лучше здесь, – сказала она после минутного молчания.

– Вы уезжаете в Италию? – почтительно осведомился Уинтерборн.

Девушка снова посмотрела ему в лицо.

– Да, сэр, – ответила она и больше ничего не добавила.

– И поедете через… э-э… через Симплон? – несколько смущенно продолжал Уинтерборн.

– Не знаю, – сказала она. – Да, через какую-то гору. – Рэндольф, через какую гору мы поедем?

– Куда?

– В Италию, – пояснил Уинтерборн.

– Не знаю, – сказал Рэндольф. – Я не хочу ехать в Италию. Я хочу в Америку.

– Да что ты! Италия такая красивая страна! – воскликнул молодой человек.

– А конфеты там продают? – громогласно осведомился Рэндольф.

– Надеюсь, что нет, – сказала его сестра. – Довольно тебе объедаться конфетами. И мама тоже так говорит.

– Да когда я их ел в последний раз? Сто лет не ел! – возразил ей мальчик, продолжая свои прыжки.

Девушка снова осмотрела корсаж платья, расправила банты, и Уинтерборн отважился сказать несколько слов о красоте открывающегося перед ними вида. Убедившись, что девушка не испытывает ни малейшего смущения, он и сам перестал смущаться. Ее свежее личико не залилось румянцем, даже самым легким, – следовательно, она не взволновалась, не почувствовала себя оскорбленной. Правда, она смотрела в сторону и словно не слушала его, но, очевидно, такое уж у нее было обыкновение. Уинтерборн продолжал говорить, обращая внимание своей собеседницы на некоторые местные достопримечательности, о которых ей, как выяснилось, ничего не было известно; она все чаще и чаще удостаивала его взглядом, и он убедился, что взгляд у нее прямой, открытый. В нем не чувствовалось ни малейшей нескромности, да разве мог быть нескромным смелый взгляд таких ясных, на редкость красивых глаз! Уинтерборну давно не приходилось видеть более очаровательного личика. Какие зубы, уши, носик, какая нежная кожа! Уинтерборн был большим ценителем женской красоты и любил вникать в нее, разбираться в ней. Так и тут – приглядевшись к своей молоденькой соотечественнице, он сделал кое-какие выводы. Это лицо никто бы не назвал незначительным, нет! Однако ему не хватало выразительности. Оно радовало глаз изяществом и тонкостью черт, но Уинтерборн отметил в нем, – великодушно прощая этот недостаток, – некоторую незаконченность. Сестра маленького Рэндольфа, по-видимому, кокетлива, думал он, и весьма своенравна, но в чертах ее милого, свежего и маловыразительного личика нельзя было подметить ни насмешливости, ни иронии.

Вскоре не замедлила проявиться и ее разговорчивость. Она сообщила ему, что они, то есть ее мать, Рэндольф и она сама, хотят провести зимние месяцы в Риме. Потом спросила его, «настоящий ли он американец». Ей это не пришло бы в голову, он больше похож на немца, особенно… это было сказано после некоторого колебания… особенно, когда говорит. Уинтерборн ответил со смехом, что ему попадались немцы, говорившие по-английски, как на родном языке, но он не помнит ни одного американца, который мог бы сойти за немца. Вслед за тем он посоветовал ей сесть на скамейку, так будет удобнее. Она ответила, что предпочитает стоять или ходить, и тут же последовала его совету. Потом сообщила ему, что они живут в штате Нью-Йорк – «если вы представляете, где это». Еще больше сведений Уинтерборн почерпнул у ее непоседливого братца, которого он поймал за руку и удержал на несколько минут около себя.

– Ну-ка, дружок, скажи, как тебя зовут?

– Рудольф К. Миллер, отчеканил мальчуган. – И как ее зовут, тоже скажу. – При этом он показал альпенштоком на сестру.

– Не торопись. Тебя об этом еще никто не спрашивал – спокойно проговорила девушка.

– Мне бы очень хотелось узнать и ваше имя, – сказал Уинтерборн.

– Ее зовут Дэзи Миллер! – крикнул мальчик. – Но это не настоящее имя. На визитных карточках стоит другое.

– Какая жалость, что ты не захватил с собой мою визитную карточку! – сказала мисс Миллер.

– По-настоящему ее зовут Энни П. Миллер, – не унимался мальчик.

– А теперь спроси, как зовут его, – и девушка показала на Уинтерборна.

Но до этого Рэндольфу не было никакого дела; он продолжал забрасывать Уинтерборна сведениями о своей семье.

– Моего отца зовут Эзра Б. Миллер. Мой отец не в Европе. Он в лучшем месте.

Уинтерборн подумал было, что такими словами мальчика научили сообщать о пребывании мистера Миллера в небесной обители. Но Рэндольф тут же добавил:

– Мой отец в Скенектади. У него там большое дело. Он богатый-пребогатый!

– Ну, знаешь! – воскликнула мисс Миллер и, опустив зонтик, стала разглядывать расшитую кайму на нем.

Уинтерборн отпустил мальчугана, и тот побежал по дорожке, волоча за собой альпеншток.

– Ему в Европе не нравится, – сказала девушка. – Он мечтает вернуться.

– В Скенектади?

– Да, домой. Сверстников у него здесь нет. Правда, есть один мальчик, но он без учителя и шагу не ступит, играть им не позволяют.

А ваш брат не учится? – спросил Уинтерборн.

– Мама хотела взять ему учителя – в поездку. Одна леди порекомендовала нам такого; она американка, может быть вы ее знаете? Миссис Сэндерс. Кажется, из Бостона. Она порекомендовала маме учителя, и мы хотели взять его с собой. Но Рэндольф заявил, что он не желает разъезжать с учителем и заниматься в вагоне. А мы на самом деле почти все время проводим в поездах. У нас была одна попутчица, англичанка, кажется, мисс Фезерстоун. Может быть, вы знаете? Она спросила, почему я сама не занимаюсь с Рэндольфом, не «наставляю» брата, как она выразилась. А, по-моему, скорее он может меня наставлять, чем я его. Он такой смышленый мальчик.

– Да, – сказал Уинтерборн, – он, кажется, очень смышленый.

– Мама решила взять ему учителя, как только мы приедем в Италию. Ведь в Италии можно достать хорошего учителя?

– Безусловно, можно, и очень хорошего, – ответил Уинтерборн.

– А может быть, она отдаст его в школу. Рэндольфу надо учиться. Ведь ему только девять лет. Он пойдет потом в колледж. – И, продолжая в том же духе, мисс Миллер рассказывала о семейных делах и о многом другом. Она сидела, сложив на коленях свои поразительно красивые руки, унизанные кольцами с драгоценными камнями, и ее ясные глаза то смотрели прямо в глаза Уинтерборна, то обегали сад, то останавливались на гуляющей публике или на прекрасном виде, который открывался вдали. Она говорила с Уинтерборном так, как будто знала его уже много лет. Он был очень рад этому. Ему давно не приходилось встречать таких разговорчивых девушек. Эту молоденькую незнакомку, которая подошла к нему и села рядом на скамью, можно было бы назвать болтушкой. Она держалась очень спокойно, она сидела в очаровательной по своей непринужденности позе, но ее глаза и губы находились в непрестанном движении. Голос у нее был мягкий, приятный, тон общительный. Она представила Уинтерборну полный отчет о своем путешествии по Европе в обществе матери и брата, об их дальнейших планах и особенно подробно перечислила все отели, в которых они останавливались. – Эта англичанка, мисс Фезерстоун, наша попутчица, говорила она, вообразила, будто в Америке все живут в отелях. А я сказала ей, что в стольких отелях мне за всю свою жизнь не приходилось бывать. Я нигде не видела такого множества отелей, как в Европе, – одни отели, больше ничего! – Но в этих словах не слышалось раздражения: мисс Миллер, видимо, ко всему относилась с легким сердцем. Она добавила, что жить в отелях очень приятно, надо только привыкнуть к их порядкам, и что вообще в Европе чудесно. Она нисколько в ней не разочаровалась. Может быть, потому, что слышала много рассказов о Европе и до поездки. Ведь столько друзей бывало здесь, и не раз. Кроме того, у нее всегда было очень много парижских туалетов и других вещей. «А ведь стоит только надеть парижское платье, и чувствуешь, как будто ты в Европе».

– Вроде волшебной шапочки? – сказал Уинтерборн.

– Да, ответила мисс Миллер, не вдумываясь в это сравнение. – Мне всегда хотелось приехать сюда. Конечно, не для того, чтобы накупить себе платьев. По-моему, все самое красивое и так отсылается в Америку; то, что видишь здесь, на редкость безобразно. Единственно, чем я недовольна в Европе, продолжала она, – это обществом. Общества здесь совершенно нет, а если и есть, я не знаю, куда его запрятали. Может, вы знаете? Должно же оно где-то быть, но где? Я очень люблю бывать в обществе, дома мне никогда не приходилось скучать. Не только в Скенектади, но и в Нью-Йорке. Зиму я обычно провожу в Нью-Йорке. Там мы очень часто выезжаем. Прошлой зимой в мою честь было дано семнадцать обедов, и три из них давали мужчины, – сказала Дэзи Миллер. – В Нью-Йорке у меня даже больше знакомых, чем в Скенектади… Знакомых мужчин больше, да и подруг тоже, – добавила она после паузы. Потом помолчала минуту; на Уинтерборна смотрели очаровательные живые глаза его собеседницы, ее губы улыбались ему легкой, несколько однообразной улыбкой. – Я очень часто бывала мужском обществе, – сказала мисс Миллер.

Бедного Уинтерборна это и развеселило, и озадачило, а больше всего очаровало. Ему еще не приходилось слышать, чтобы молодые девушки говорили о себе подобные вещи; а если и приходилось, то такие речи служили только явным доказательством фривольности тех особ, которые произносили их. Но вправе ли он обвинять мисс Миллер в inconduite² (может быть, и бессознательном inconduite?), как выражаются женевцы. Уинтерборн почувствовал вдруг, что за долгие годы, прожитые в Женеве, он многого лишился: он отвык от своих соотечественников. Да, с тех пор как Уинтерборн, повзрослев, мог давать ту или иную оценку людям, ему не встречались молоденькие американки столь ярко выраженного типа. Слов нет, девушка очаровательна, но эта невероятная общительность! Впрочем, может быть, в штате Нью-Йорк таких девушек много; может быть, они все на один лад – хорошенькие, часто бывают в мужском обществе? Или это расчетливая, беззастенчивая, многоопытная молодая особа? Уинтерборн утратил чутье, необходимое для разрешения таких вопросов, а разум здесь помочь не мог. Вид у мисс Миллер был совершенно невинный. Ему приходилось слышать разные мнения об американских девушках: одни уверяли его, что, как там ни суди, а это существа в высшей степени невинные, другие же говорили, что, как там ни суди, такое утверждение не соответствует действительности. Уинтерборн был готов признать в мисс Миллер хорошенькую ветреную американку. До сих пор ему не встречались девушки этой категории. Он знал в Европе двух-трех завзятых кокеток – особ, которые были старше мисс Дэзи Миллер и приличия ради держали при себе мужей; они считались опасными женщинами, и отношения с ними могли принять весьма серьезный оборот. Но девушку, сидевшую рядом с ним, нельзя было назвать кокеткой, она казалась такой простодушной; она была всего лишь хорошенькая ветреная американка. Уинтерборн чуть ли не возликовал, найдя формулу, применимую к мисс Дэзи Миллер. Он откинулся на спинку скамьи; он отметил мысленно, что такого изящного носика, как у этой девушки, ему еще не приходилось видеть; он призадумался, как же вести себя с хорошенькими ветреными американками, где границы в отношениях с ними? И, как не замедлило выясниться, ему предстояло кое-что узнать по этому поводу не сходя с места.

– Вы были в том старинном здании? – спросила девушка, показывая зонтиком на поблескивающие вдали стены Шильонского замка.

– Да, бывал, и не раз, ответил Уинтерборн. Вы, вероятно, тоже его осматривали?

– Нет, мы туда еще не ездили. А мне ужасно хочется побывать там. И я побываю. Не уезжать же отсюда, не осмотрев его!

– Это очень интересная экскурсия, – сказал Уинтерборн, – и совсем не утомительная. Туда можно съездить в коляске или пароходиком.

– Можно и в дилижансе, – сказала мисс Миллер.

– Да, можно и в дилижансе, – подтвердил Уинтерборн.

– Наш курьер говорит, что дилижанс останавливается у самого замка, – продолжала девушка. – Мы собрались туда на прошлой неделе, но мама вдруг раздумала. У нее хроническое расстройство пищеварения. Она отказалась ехать с нами. Рэндольф тоже не пожелал; ему, видите ли, нет дела до старинных замков. Но я все-таки думаю, что мы соберемся как-нибудь на днях, если уговорим Рэндольфа.

– Ваш брат не интересуется памятниками старины? – с улыбкой спросил Уинтерборн.

– Да, Рэндольф не охотник до старинных замков. Ведь ему всего девять лет. Он говорит, что в отеле лучше. Мама боится оставлять его одного, а курьер не желает следить за ним. Поэтому мы мало куда ездим. Мне будет очень жаль, если нам не удастся побывать там. – И мисс Миллер снова показала на Шильонский замок.