Kitobni o'qish: «Экспедиция надежды»

Shrift:

JAVIER MORO

A FLOR DE PIEl

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме с помощью каких-либо электронных или механических средств, включая изготовление фотокопий, аудиозапись, репродукцию или любой иной способ, или систем поиска и хранения информации без письменного разрешения издателя.

* * *

Посвящается Карлосу, Канделе и Виолетте

Памяти Рины Анусси, Франсиско Гомеса Бельярда

* * *

Эпидемии оказали куда большее влияние на ход истории,
чем действия любых правительств.
Джордж Бернард Шоу

Не бывает одиноких героев; великими деяниями всегда движет энтузиазм многих людей.
Элифас Леви

Сострадание выше справедливости.
Мигель де Сервантес. Дон Кихот

* * *

Маршрут Королевской Филантропической вакцинационной экспедиции

1

Девушке пришлось пинками разгонять животных, столпившихся у двери, чтобы пробраться в свой дом, всегда погруженный в полумрак. К привычному уже смраду мочи, звериного пота и прелой соломы примешивался едкий дух мандрагоры. Она насторожилась: «Неужели врач?» Слышалось лишь сопение коровы и попискивание цыплят, деловито клюющих что-то на полу. Из глубины дома не доносилось ни звука – ни человеческого голоса, ни лая, хотя обычно было не протолкнуться от людей и зверья. «Как странно», – удивилась Исабель. Она знала, что ее мать прикована к постели, поэтому никуда уйти не могла. Девушка пристроила у входа кочаны капусты, за которыми ее посылал отец, сняла заляпанные глиной башмаки и открыла дверь. Пахнуло дымом и затхлой сыростью.

Ей пришлось сощуриться, пока глаза не привыкли к темноте. В тусклом свете, сочащемся из щели в стене, Исабель с удивлением обнаружила, что все семейство собралось в этой единственной комнате, служившей одновременно хлевом, свинарником, спальней, гостиной и даже лазаретом. На деревянной лежанке, на подстилке из соломы, едва прикрытой грубым рядном, – обычно они спали там все вместе – сейчас покоилась женщина среднего возраста, казавшаяся старухой. Ее мать, Игнасия. Она вечно хлопотала по хозяйству, всегда подбадривала других, не боялась ни холода, ни голода; все считали, что и смерть ей не страшна. Однако уже три дня ее лихорадило, знобило и рвало, тело сводило судорогами. Исабель испугалась при виде багровых пятен, проступивших на лице матери.

На полу, стоя на коленях с четками в руках, священник дон Кайетано Маса – толстяк с мясистыми щеками – бормотал молитву. Сердце Исабель сжалось: падре обычно не заходил в дома прихожан, уж очень не по нутру ему было наблюдать вблизи бедность и болезнь. Последний раз он показался, чтобы крестить новорожденного братца, да и то, когда он пришел, ребенок уже помер.

– Мама? – дрожащим голосом позвала Исабель.

Маленькие сестренки, Мария и Франсиска, тихо плакали. Хуан, самый старший, отрешенно смотрел на распростертое тело; рядом с ним стоял отец, Хакобо Сендаль, – жилистый крестьянин, чья кожа от работы давным-давно задубела и покрылась морщинами. Он поднял на дочь воспаленные опухшие глаза.

– Что случилось? – спросила Исабель.

Отец не ответил, продолжая смотреть беспомощным взглядом. Тетушка Мария, сестра матери, лишь пожала плечами. Малыш у нее на руках потянулся ручонками к Исабель, и она ласково улыбнулась.

– Оспа, – произнес врач, – черная оспа.

Исабель скользнула взглядом по комнате, где даже печной трубы не было. Балки, потолок и стены покрывал толстый слой копоти. На дровяной плите громоздились тарелки, пара кастрюль, деревянные ложки и корзинка со сливами; по всему полу были раскиданы лопаты, мотыги и прочие орудия для полевых работ, а среди них в свое удовольствие разгуливали цыплята и поросенок. Внимание Исабель привлекла прялка, прислоненная к плите, неразлучная спутница матери; такие прялки можно было встретить во всех домах Галисии. И тут внезапно девушка осознала происходящее: ее мать только что скончалась. Это произошло в четверг, тридцать первого июля 1788 года.

Трудно придумать более разительный контраст, чем мрачная нищета лачуги Сендалей и пышное великолепие окружающей природы. Раскинувшись на плавных изгибах холмов близ деревушки Санта-Маринья-де-Парада, в округе Ордес, золотились поля, засеянные пшеницей, рожью и кукурузой. Скоро наступит время жатвы. Яркими стежками склоны горы прошивали желтые соцветия дрока – кустарника, который измельчали, смешивали с коровьими лепешками и пускали на удобрение. Пение птиц заглушал погребальный звон колоколов. Из своих домов, таких же нищих, как и домишко Сендалей, на похороны Игнасии тянулись соседи. Многие шли босиком, потому что земля пересохла. Их заплатанная, пропахшая дымом одежда, черная или коричневая, цеплялась за колючки ежевики. Неподалеку от церкви, куда они направлялись, высился замок сеньора, владельца большей части местных земель, а рядом с ним стоял гигантский амбар, где хранились каштаны и мед.

Члены семьи шагали по тропинке вслед за телом усопшей, лежащим на скрипучей телеге, которую тащила корова. Этой же дорогой, обрамленной яблонями, грушами, каштанами и высоченными дубами, в чьих кронах вили гнезда горлицы и пересмешники, Исабель ходила по субботам в церковь, чтобы учиться грамоте у приходского священника. Хотя уроки предназначались, как было сказано, «только для мальчиков», падре оказался вынужден в виде исключения допустить ее к занятиям, поскольку, во-первых, она отличалась бойким умом, а во-вторых, он устал спорить с Игнасией. Той, в свою очередь, надоело, что ее постоянно обвешивают и обсчитывают, и она употребила всю свою энергию, чтобы сломить упрямое сопротивление как соседей, так и собственного мужа и отправить дочку учиться счету. Ей и в голову не приходило, что эти уроки навсегда изменят судьбу девочки. Для Исабель учеба, столь далекая от повседневной рутины, стала единственным шансом узнавать вещи, не связанные напрямую с миром, в котором ей суждено было родиться; но эти моменты канули в прошлое со смертью матери.

Дон Кайетано завел Исабель в ризницу и указал пальцем на лежавший на столе документ – акт погребения.

– Подпиши вот здесь, – велел священник, – раз уж ты обучена грамоте.

Очень медленно, стараясь выводить буквы как можно красивее, Исабель написала свое имя. Затем в нижней части документа она прочла три слова.

– Падре, а что значит бедный… по за-ко-ну?..

– Ничего, деточка. Это для того, чтобы вы не платили за похороны.

Для священника «бедность по закону» была не просто словами, этот юридический термин означал, что Игнасия Гомес – супруга Хакобо Сендаля, рабочего-поденщика, человека мирного, с ровным характером, не имеющего никакого движимого и недвижимого имущества, – может считаться «претендентом на получение безвозмездного вспомоществования по причине бедности по закону». А одним из видов этого вспомоществования как раз является бесплатное захоронение в отдельной могиле на территории приходского храма, поскольку именно приход берет на себя все расходы на погребение.

К увитым дикими розами стенам церкви стекались соседи, однако они останавливались в нескольких метрах, за кладбищенскими крестами, чтобы не приближаться к родным усопшей, иначе рисковали бы заразиться. Оспа вызывала у людей животный страх, особенно у женщин. Пусть чума и тиф убивают быстрее, оспа страшна своими последствиями: шрамы и язвы на коже способны изуродовать самое миловидное личико. Для девушек на выданье это было страшнее смерти.

Исабель не помнила, чтобы столько односельчан собиралось вместе с того дня, как семь лет назад приезжал епископ из Сантьяго для проведения обряда конфирмации. Сейчас же на всех окружающих ее лицах читалось боязливое недоумение. Смерть забрала эту добрую женщину, которая менее недели назад еще прекрасно себя чувствовала. Утром того дня, когда ее сразила хворь, она доила хозяйских коров, а днем видели, как она тащит большие клубки чесаного льна. Внезапно Игнасия стала задыхаться, началась лихорадка, а к ночи она уже корчилась от боли в постели. Известили священника, тот вызвал врача из самого Ордеса, но лекарь удосужился явиться лишь на третий день. Слишком поздно; хотя, по правде, если бы он и прибыл раньше, все равно ничем бы помочь не смог. Черный цветок, как называли оспу, славился своей жестокостью и непредсказуемостью, особенно по отношению к беднякам.

Когда настало время предать земле тело, завернутое в перепачканный глиной саван, Исабель встала рядом с братом и сестрами, раздвинув их плечом. Ей тоже хотелось участвовать в прощании с матерью; так, все вместе, они опустили свой груз в глубокую яму, закидав ее негашеной известью и землей. Наверху, на краю могилы, неунывающий дон Кайетано, приобняв за плечи Хакобо, прочел заупокойную молитву. Его слова, те самые, к которым люди прибегают от начала времен, дабы обрести защиту от смерти, не доставили желанного утешения. Игнасия ушла слишком быстро, посеяв среди собравшихся смятение и ужас; в воздухе витал неизбежный вопрос: кто станет следующей жертвой? Подняв голову, Исабель увидела стаю птиц, перечеркнувших небесную синеву. Девушка подумала о душе своей матери; в семье не было ни единого реала, пришлось ей отправиться в мир иной в том, в чем была. Но, даже если и так, все равно надо благодарить священника, поскольку тот, в виде утешения, пообещал им добыть у сеньора и хозяина этих земель два реала на особую мессу с молитвой Богоматери невинных, мучеников и беспомощных, а возможно, и еще на одну службу в Часовне Душ, в Сантьяго-де-Компостела.

2

В свои тринадцать лет Исабель осознала, что ей предстоит занять место матери в семейной иерархии. Для начала нужно было вынести все из дома, побелить заново стены, промазать их негашеной известью и целый день держать двери открытыми, чтобы проветрить помещение. Таковы были указания дона Кайетано: он раз за разом повторял с амвона советы лекаря по защите от эпидемий. Исабель наотрез отказалась от помощи сестер; работа стала для нее единственным способом справляться с гнетущим сердце горем.

Самым трудным оказалось собрать все вещи матери и вилами перекидать их в костер. Ей хотелось бы оставить хоть что-то на память, но оспа забрала все: сорочку, две юбки, корсаж, три платка и нижнее белье, все домотканое, из грубого полотна с шерстяной ниткой в основе. Затем Исабель загрузила одежду всех членов семьи в чан и покрасила в черный цвет – юбки, штаны, жакеты, жилеты и чулки. К привычной грязи, которая уже въелась в кожу, отныне прибавились трудносмываемые темные пятна от линяющей ткани. Но строгий траур – это самое малое, что заслужила Игнасия.

Однако, даже пребывая во власти глубокого горя, семейство Сендаль не могло позволить себе пренебречь ежедневной рутиной. Они занимались поденщиной: обрабатывали чужие земли и ухаживали за чужим скотом, а теперь вдобавок должны были взять на себя и те обязанности, которые всегда выполняла мать семейства. Она вставала первой и ложилась последней, а рядом с ней всегда находилась Исабель, материнская любимица, старшая дочка и лучшая помощница, из всех детей самая веселая и энергичная, но при этом и самая ласковая, – ее неотлучная тень. В Галисии говорят, что каждый ребенок – это не лишний рот, а еще одна пара рук для работы. В пять лет Исабель уже с удовольствием шла перед запряженными в плуг коровами, чтобы борозда получалась ровной. В праздничные дни ей доверяли следить за приготовлением поте²; похлебка должна томиться долгие часы, и все это время нужно поддерживать огонь в печи. В семь лет Исабель переболела корью, а когда выздоровела, ее стали отправлять одну то в лес за дровами, то за водой на родник, то за мукой на мельницу. «Она уже отрабатывает свой хлеб», – говаривала мать, и эти слова наполняли гордостью сердце девочки.

Больше всего Исабель любила проводить время с матерью, но, помимо этого, ей нравилось пасти скот. В компании других детей она целыми днями носилась по полю – гоняла кур или сбивала овец в стадо. С малых лет она не только хлопотала по хозяйству, выполняя мелкие поручения, но и помогала управляться с младшими племянниками, которые жили неподалеку, метрах в ста, в Грела-де-Арриба. Ей приходилось два-три раза в день кормить их, покуда, чуть позже, она не научила их есть самостоятельно. Однажды родителям понадобилась ее помощь в поле, но девочка решительно отказалась оставить племянников одних, на попечении собаки и кур. Не имело значения, что все местные дети росли как трава, предоставленные сами себе; Исабель не была готова оставить малышей без присмотра, по крайней мере, пока они не научатся ходить. Ей приходилось нелегко; обычно она покорно следовала правилам, но когда речь заходила о маленьких детях, в ней просыпался характер, тот самый, что она унаследовала от матери, и тогда уже Исабель поступала так, как подсказывала ей совесть.

Пришлось распрощаться с тетрадками, карандашами и уроками по субботам, единственной отдушиной среди тяжелой работы по дому и в поле. Исабель просыпалась еще затемно, зажигала свечу, кормила животных, разжигала огонь в плите и ставила греться горшок с молоком, если таковое имелось. Проснувшись, медленно подтягивались остальные члены семейства, наливали молока в миску и добавляли пшенной муки. Завтракали, сидя прямо на полу, прислонившись к стене, в полном молчании. Про оспу, унесшую жизнь Игнасии, старались не упоминать, дабы не навлечь беду. Похороны тоже не обсуждали: эти люди привыкли к неизбежности смерти. И без того немногословные, сейчас, под грузом печали, они и вовсе притихли. Заговаривали лишь о каких-то незначительных происшествиях в каждодневной работе. Покончив с молоком, все клали в карман по куску сала с кукурузным хлебом – Исабель готовила заранее этот «тормозок», как они называли перекус в поле, который устраивали около одиннадцати часов, – и прощались. Девушка оставалась дома; мыла миски и ложки, а потом делала то, что всегда делала мать: собирала остатки золы и высыпала их в огород, для удобрения.

День еще только начинался. Ей предстояло заниматься и племянниками, и хозяйством, и скотом, и работать в поле. В зависимости от сезона нужно было косить траву и жать пшеницу, молотить зерно, собирать лук и чеснок, пахать почву плугом, сажать капусту и бобы, обрезать деревья и колоть дрова, убирать созревшее просо, полоть, ходить с серпом за дроком на подстилку хозяйским коровам, готовить землю к севу, трепать лен, прясть – список столь же бесконечный, сколь и разнообразный.

К этому добавлялись еще и привычные трудности, связанные с каждым временем года. С начала весны кладовка стояла почти пустая: забитую свинью успевали съесть, заканчивалось и зерно предыдущего урожая. Этот парадокс нелегко было осмыслить – весной больше всего работы, но меньше всего пищи, которая так нужна для подкрепления сил. Но так происходило во всех семьях. К концу лета у Исабель не осталось муки, потому что пришлось возвращать соседкам ту, что мать брала в долг два месяца назад. Также она урезала расход молока и яиц, благо их можно было выгодно продать или обменять. Исабель решила обойтись капустой, бобами, каштанами, просяным хлебом и салом. Свежего мяса ей не перепадало с самой зимы, когда они с матерью готовили на Рождество праздничный поте. В свои тринадцать лет Исабель ни разу не пробовала рыбу, и это притом, что жили они в нескольких километрах от моря.

Подобная скудная жизнь требовала постоянства и равновесия, потому что малейший сбой приводил к пагубным последствиям. Затяжные дожди или засуха грозили бедствиями, и рядом всегда маячил призрак голода и эпидемий.

3

Именно так и произошло в ту зиму, вслед за смертью Игнасии. Лишний раз подтверждая старую истину о том, что беда не приходит одна, в октябре хлынули дожди, да такие сильные, каких и старики не помнили. День за днем над полями ходили низкие свинцовые тучи, изливая потоки воды. Ручьи взбухли и стали непреодолимой преградой, доносились слухи о разливах рек. Из-за протекающих крыш полы в домах превратились в глинистое месиво. Попытки навести чистоту не давали никаких результатов. Вместе с холодом, грязью и голодом не заставили себя ждать и клопы с блохами. Жизнь текла под аккомпанемент бурчания пустых животов, сиплого кашля и скребущего царапанья, когда кто-то начинал расчесывать укусы. Несмотря ни на что, крестьяне завалили священника подношениями – горстка каштанов, пучок ботвы репы – в надежде его задобрить и вдохновить на еще один молебен. Чем больше худели и голодали крестьяне, тем больше толстел священник.

Старожилы не помнили и подобных заморозков, как в тот год; все посевы погибли. Дождевая вода и ледяной ветер проникали в каждую щелочку домов. Влажность стояла такая, что в течение многих ночей семейству Сендаль приходилось спать в мокрой одежде, потому что огонь в очаге не успевал ее высушить. Да и без этого одежда изо льна не слишком грела; помимо того, ее столько раз стирали и чинили, что она расползалась на глазах. За ночь доводилось по нескольку раз просыпаться от пронизывающего до костей холода.

Дети пали первыми жертвами голода. В любую непогоду они рыскали повсюду, грязные, сопливые, совсем голые или слегка прикрытые лохмотьями. Однажды, возвращаясь из имения сеньора с мисочкой меда (это величайшее сокровище не без труда удалось выменять на льняную кудель), Исабель увидела около церкви соседского сынишку; ему было семь лет, и девушка прекрасно его знала. Малыш безутешно рыдал и упирался, а дон Кайетано куда-то его тащил, крепко ухватив за плечо. Мать мальчика торопливо уходила прочь, закрыв уши руками, словно ей невмоготу было слышать крики сына. Она скрылась из виду, на лице ее читались стыд и отчаяние.

На Исабель эта сцена произвела такое ошеломляющее впечатление, что ночью она не могла сомкнуть глаз. На следующий день, после службы, она спросила про ребенка. Священник объяснил, что мать не могла прокормить сына и поэтому была вынуждена отказаться от него; сам же падре отправил мальчика в сиротский приют в Сантьяго, и, быть может, в конце концов его усыновит какая-нибудь семья, так что он не будет испытывать голода и лишений. Не составило труда успокоить девушку подобной благочестивой ложью. Однако дон Кайетано забыл упомянуть о чудовищной смертности в подобных заведениях, а также не рассказал и о том, что не раз слышал на исповеди: некоторые семьи в голодные времена не гнушались детоубийством. Укладывали маленького ребенка на ночь с собой в кровать, а потом незаметно, пока все спали, ненароком придавливали его до смерти. «Несчастный случай», – оправдывались они потом перед властями. Поэтому в своих проповедях падре не уставал повторять, чтобы родители не брали маленьких детей с собой в постель, дабы не задавить их. Таким образом он следовал «Руководству для исповедников»; в связи с размахом, который данная проблема приобрела в последнее время, церковь сочла необходимым включить подобные рекомендации в число первоочередных наставлений верующим.

В деревнях голод обходил стороной только землевладельцев, дворян и священников. Все остальные в той или иной степени испытывали нехватку пищи, потому что половина всего урожая уходила на оплату ренты и приберегалась для покупки семян. В иерархии нищеты хуже всего приходилось детям, за ними следовали женщины. По традиции, лучшая еда доставалась мужчинам, а все прочие вынуждены были довольствоваться остатками. Исабель и ее сестры питались капустными листьями, плавающими в прозрачном бульоне без жира, потому что сало доели еще в конце лета. Вскоре девушка заметила, что у нее стали подгибаться колени, и при малейшем усилии ей, как старухе, приходилось либо присаживаться, либо искать, на что опереться. Порой живот сводило судорогой, а после домашних хлопот кружилась голова. Иногда она разражалась плачем без видимых причин, только лишь от слабости. Оставшись одна, она рыдала уже не переставая и ощущала все большую жалость к себе. Когда слезы готовы были уняться, Исабель вспоминала о матери. «Боже мой, какое горе!» – повторяла она про себя и снова начинала плакать. Только сейчас стало понятно, насколько мать защищала ее от житейских невзгод.

Когда Игнасия трагически ушла в мир иной, ее незримое присутствие стало как никогда осязаемым. «Как бы она поступила?» – спрашивали себя члены семьи перед лицом очередных трудностей; казалось невероятным, что она уже никогда больше не переступит порог дома. Ее дух витал над холмами и внутри дома, между грязным полом и почерневшими балками потолка; живы были и ее советы, как, например, глотать слюну, чтобы не чувствовать голода, – этот трюк поначалу работал, принося временное облегчение. Или сосать щепки, чтобы обмануть желудок. Это помогало чуть дольше, пока челюсти не уставали от стольких бесплодных усилий. На самом деле они ужасно по ней скучали; Игнасия умудрялась при любых невзгодах сохранять выдержку и спокойствие. С ней и живот не так сводило, и голод казался просто неудачной шуткой судьбы, и холод доставлял лишь временные неудобства. А без нее жизнь превратилась в ад.

Помимо судорог в желудке и головокружения, голод порождал сонм злобных чувств. Сперва возникало недоумение перед несправедливостью мироустройства. «Почему это происходит со мной? – спрашивал себя каждый из них. – Разве я не добрый христианин, разве не работаю, как вол?» Затем наступало ощущение позора и бесчестья. Исабель и ее отец стыдились признаться, что им не хватает пропитания, и поначалу притворялись перед соседями, что у них все в порядке. Но это длилось недолго, потому что все нуждались друг в друге: можно обменять яйцо на кусочек мяса, если сосед решил забить животину, или выменять кринку молока на ломтик сала. Никому не удавалось избежать унижения голодом.

Когда проходило и это состояние, людей охватывала злость.

– Это наша кара за то, что мы не платим десятину! – бушевала Франсиска, намекая на церковную ренту.

Хакобо, как и большинство крестьян, противился злоупотреблениям духовенства и отказывался оплачивать поборы, что неимоверно возмущало его суеверную дочь Франсиску. Люди возлагали вину и на ренту, которую платили хозяину, и на ту, что платили королю, и на акцизы, и на все зловредные силы мира, сговорившиеся объединиться против несчастных крестьян Галисии; но эта слабая попытка бунта угасала в самом начале по причине физической изможденности самих бунтовщиков. Так что к концу оставалось лишь глухое безнадежное отчаяние. Не раз ночью кто-то из членов семьи просыпался, будто бы учуяв сладостный аромат просяного хлеба. От отчаяния до сумасшествия только один шаг.

Несмотря ни на что, Хакобо делал все возможное и невозможное, чтобы семья по мере сил продолжала жить в привычных рамках. Ему выпало принимать самые тяжелые решения, как тогда, когда он пожертвовал худющей, как скелет, телкой, прежде чем она успела околеть от истощения. На вырученные деньги они купили сала, семян на следующий год, муки и несколько колбасок, чтобы на Пасху умаслить священника. Одно дело не платить десятину, и совсем другое – забыть о личных отношениях. Можно ненавидеть церковь, но ладить с доном Кайетано призывал здравый смысл.

Так потихоньку удалось пережить самые тяжелые месяцы. Хакобо Сендаля совершенно измучила такая жизнь: все зависело от событий, ход которых он был не властен контролировать. Один год без урожая… А следующий? А если вернутся морозы? И, как бы он ни противился, на горизонте маячила неминуемая тень еще большего бедствия. Все знали, что вслед за голодом всегда приходят чума и оспа.

4

Не давали пощады и непрекращающиеся ливни. За самой дождливой на людской памяти зимой последовали еще более сырые весна и лето. Урожай пшеницы и проса сгнил на корню. На посевы льна напала мучнистая роса, а яблоки источили черви. Целыми семьями крестьяне, выгнанные из своих домов голодом и холодом, в поисках работы бродили по дорогам, таща за собой детей и стариков. А в конце концов очень скоро начинали просить милостыню, и вся округа заполнилась нищими. Хакобо, глядя на них и предвидя подобную участь в недалеком будущем, панически боялся такого исхода. Дома удалось сохранить только маленького поросенка, одну курицу и жалкие запасы сала. После этого не останется ничего. В грядущем их ожидал только голод. И, возможно, болезнь, как это случилось с Игнасией.

Так что однажды утром он встал раньше обычного, осторожно, чтобы не разбудить остальных, выбрался из дома и подошел к холмику, который служил погребом. Достав из запасов два яйца, он аккуратно положил их в карман.

– Отец, оставь их!

От слов Исабель, проводившей ночи в полудреме, Хакобо испуганно вздрогнул.

– Я отдам их дону Кайетано, – объяснил он.

– Это наша еда на сегодня!

– Ну, съедим что-нибудь другое.

– Другое? У нас же ничего нет!

Исабель пылко возражала, пока отец не велел ей умолкнуть, причем таким грозным тоном, что дочь потупила взор. Смирившись, с полными слез глазами Исабель зашла в дом; ноги ее подкосились, и она рухнула на стул.

Священник жил рядом с церковью; ее каменные стены ярко блестели под непрерывно моросящим дождем. Одетая в черное ключница открыла дверь и пригласила Хакобо войти, что тот и сделал, предварительно вытерев ноги. В помещении горел камин; было жарко, а от доносившихся с кухни запахов перца и лука у Хакобо свело живот. Глаза его разбегались при виде полок, сплошь заставленных буханками хлеба, окороками, корзинами фруктов, головками сыра, бутылками оливкового масла и прочими деликатесами, которые такие же бедняки, как он, тащили священнику в обмен на молебны, свадьбы, крестины или похороны. Падре поздоровался с гостем в свойской дружелюбной манере. Сендаль протянул ему яйца.

– Нет-нет, сын мой. Я не могу принять их. Мне известно, как нелегко вам приходится, и поверь… я молюсь за вас.

– Падре, сделайте милость…

Хакобо так настаивал, что священник решил, будто его станут просить о таком великом одолжении, что он и выполнить-то его не сможет. Он уже придумывал слова для отказа, а тем временем, однако, укладывал яйца в корзину на полке.

– Падре, вы единственный, кто в силах нам помочь.

– Я всего лишь орудие Господа, сын мой…

Воцарилось молчание, затем Хакобо откашлялся. Ему было неимоверно стыдно, но он все же произнес:

– Я вынужден отправить свою дочь в услужение.

Дон Кайетано возвел глаза к небу. Примерно подобное он и предполагал.

– Старшую?

– Мою Исабель.

– Столько домов не наберется, сколько прислуги сейчас развелось! – ответил он, хлопая гостя по плечу. – Всем вам нужно одно и то же.

– Но… если бы была жива Игнасия.

– Знаю, знаю, сын мой, – промолвил священник, меняя тон при виде отчаяния на лице Сендаля. – Она вас охраняет, помогает вам с небес.

– Конечно, падре… Ну, пожалуйста, пристройте мне девчушку, она и с детьми управляется, и работы не боится. Бог вас вознаградит.

– Не сомневайся, я разузнаю, но сразу предупреждаю, что это очень нелегко. Не хочу давать тебе ложных надежд.

Хакобо понурился. Священник встал.

– Подожди-ка… – сказал он.

Подойдя к ключнице, он что-то шепнул ей; Хакобо не расслышал его слов. Женщина исчезла и тут же вернулась с пакетом, который передала священнику.

– Возьми, сын мой… Вам это пригодится.

– Нет, что вы, отче… это я вам задолжал…

– Бери, ты мне ничего не должен.

– Но я хотел… Мне бы дочку пристроить…

– Забирай и веруй, – оборвал его дон Кайетано. – Игнасия вас оберегает. Ну, давай, ступай с Богом…

Говорить было больше не о чем, и священник проводил гостя до двери. Хакобо вышел, прижимая к груди пакет, словно боялся, что его ограбят. Едва оказавшись вне поля зрения дона Кайетано, он сразу же открыл пакет: там лежал изрядный кусок солонины. Это, конечно, не было решением его проблемы, но вместе с тем являлось превосходным вспомоществованием, великолепным подарком, так что Хакобо испытывал глубокую признательность. «Исабель будет довольна», – подумал он.

5

Последнее, чего бы хотелось Хакобо Сендалю после потери жены, – это расстаться с дочерью, но такое решение казалось единственной возможностью уберечь ее от нищеты и ее последствий. Она не только перестанет обременять семейство, но и сможет время от времени помогать им продуктами, а может статься, даже и деньгами. Помимо того, она обучится хорошим манерам и получит шанс преуспеть в жизни. Все, что угодно, лишь бы вырваться из этого мира, лишенного будущего.

Священник искренне уважал Сендаля и чувствовал расположение к его дочери, своей ученице, и поэтому он сразу взялся за дело: каждому, кто был готов его слушать, рассказывал, какая превосходная у него есть кандидатка на роль прислуги в состоятельном доме. Дон Кайетано связался со своими собратьями-священниками из окрестных деревень, чтобы они дальше распространили эту весть. С учетом сложившихся обстоятельств он не питал сколь-нибудь твердых надежд устроить Исабель на службу, но от души сделал все, что от него зависело.

Тем временем, как и предсказывал Хакобо, несколько жителей подхватили лихорадку, которую лекарь поначалу определил как заразную, гнилостную, злокачественную и чумную. Она сражала самых слабых, проявляясь ознобом, болью в спине, ощущением ватной слабости в ногах, головными болями, когда казалось, что череп вот-вот лопнет, и привкусом желчи во рту. У некоторых этим симптомам предшествовали судороги в кистях рук и запястьях, покраснение глаз и лица, сильнейшая бессонница и ночной бред. Когда через несколько дней на телах страждущих выступило множество гнойников, врач смог назвать настоящее имя этой болезни: оспа. И снова Исабель пришлось выносить из дома все пожитки, чтобы дочиста отмыть грязь. Потом она обильно опрыскала стены уксусом, а пол устелила цветами и пряными травами. Исабель сделала, что могла, осталось разве что промазать стены раствором извести. Этим она и занималась, когда появился отец; было заметно, что ему изрядно не по себе.

– Оставь это и пойдем со мной, надо навестить священника.

– Я занята, – возразила Исабель.

– Давай-давай… И умойся немного, дочка.

Она отставила ведро с известью и вымыла руки. Девушка не понимала, к чему ей сопровождать отца, и Хакобо пришлось объяснить, что он недавно ходил к священнику и просил подыскать для Исабель место в услужении. Раньше он не говорил об этом, потому что не питал особых надежд. Но, наверное, Бог и Игнасия услышали его молитвы, потому что сейчас в деревню пришел другой священник в поисках служанки для очень хорошей семьи. Он хочет посмотреть на Исабель; их уже ждут.

1.Карта воспроизведена по изданию: La coleccion Balmis del Real Jardtn Botanico, editado por Maria Pilar de San Рю Aladren (Caja Madrid Obra Social and Lunwerg Editores, Barcelona, 2006).

2.В праздничные дни ей доверяли следить за приготовлением поте… – Поте гальего – национальное галисийское блюдо, готовится из картофеля, брюквы и свиного сала с добавлением различных приправ.