Kitobni o'qish: «Запретная любовь»

1

Они настолько привыкли к cлучайным встречам с лодкой из красного дерева, похожим на столкновения, что сегодня, возвращаясь из Календера, опять, казалось, не заметили, что та прошла так близко, что чуть не задела их. Лодка из красного дерева не сумела пробудить ни малейших признаков тревоги в шикарном, элегантном капитане белой лодки, который сидел немного боком, чтобы можно было смотреть по обе стороны. Пейкер даже не повернула головы; Бихтер повернулась спиной к берегу, её серьёзное, тревожное лицо под белой вуалью осталось совершенно равнодушным, а взгляд был устремлён на паром, выпускавший дым на берег азиатской части города; и только их мать обратила полный глубокой неопределённости взгляд подведённых сурьмой глаз из-под выкрашенных в светлый цвет волос и не осталась абсолютно равнодушной к лодке из красного дерева, её укоризненный взгляд таил в себе благодарность.

Как только расстояние между ними немного увеличилось, равнодушная, серьёзная поза трёх женщин вдруг изменилась. Сначала сорокапятилетняя мать, возраст которой ещё не сумел уничтожить мечту о молодости, привыкшая относить на свой счёт улыбки на променадах, сказала:

– Этот Аднан Бей… Уже стало традицией, что мы встретимся каждый раз. Сегодня его не было в Календере, верно, Бихтер?

Бихтер оставила без ответа слова матери, которые под видом жалобы не могли в достаточной степени скрыть тайное удовлетворение. Пейкер сказала, не давая прямого ответа:

– Сегодня и детей с ним не было; какие красивые дети, верно, мама? Особенно сын! Этот взгляд раскосых глаз…

Бихтер, не наклоняясь, спросила кончиками губ:

– Мама, Вы были знакомы с их матерью? Девочка, должно быть, пошла в мать…

Фирдевс Ханым посмотрела на Бихтер тусклым взглядом, будто не поняла её вопроса, затем повернула голову, поискала уже пропавшую из вида лодку, снова посмотрела на Бихтер и, следуя ходу мыслей у себя в голове, сказала:

– Какой у него странный взгляд. Настойчивый взгляд! Когда бы я не посмотрела…

Фирдевс Ханым остановилась, не закончив фразу. Наверное, она собиралась сказать: «Он смотрит на меня», но с достоинством матери, которое не могло совсем угаснуть, увидела необходимость соблюдения небольшой предосторожности по отношению к дочерям и сказала: «Он смотрит сюда».

Осторожность матери в выборе выражения не смогла уклониться от внимательных взглядов Бихтер и Пейкер, которые улыбнулись, понимающе переглянулись, а Пейкер не постеснялась чётко объяснить значение этой улыбки и сказала:

– Да, он не сводит глаз с Бихтер.

Чтобы увидеть воздействие этой фразы, дочери посмотрели на мать; та посмотрела вдаль, чтобы не отвечать.

Фирдевс Ханым уже тридцать лет – с пятнадцати до сорока пяти – играла самую большую роль в особой известности команды Мелих Бея и являлась одним из самых известных символов всех променадов. Эта женщина не смогла стереть своё имя из календаря прогулочной жизни города, и, казалось, пока не сможет этого сделать, с каждым годом всё больше цеплялась за молодость, красила волосы в светлый цвет, чтобы скрыть седину, обильно покрывала лицо пудрой, чтобы скрыть недостаток свежести и настолько обманывала себя в этой иллюзии, что забывала о возрасте Пейкер и Бихтер – одной двадцать пять, другой двадцать два – и считала их детьми, которые не сумеют понять все эти улыбки и наблюдения.

Бесконечные насмешки и война матери и двух дочерей повторялись почти каждый день, хотя и не были до конца ясны; толковое слово Пейкер, безжалостная улыбка Бихтер как будто ударяли по измотанной, постаревшей сорокапятилетней матери, которая всё ещё хотела оставаться молодой.

Когда коварное слово или безжалостная улыбка с ужасным насмешливым свистом кричали ей о возрасте, она с болезненным выражением на губах рассеянно смотрела на Бихтер и Пейкер, с лёгкой дрожью отводила глаза от этой реальности и опять возвращалась к обманчивому удовольствию иллюзии молодости.

Уже четыре месяца ей не давала покоя тревожная мысль: через некоторое время Пейкер сделает её бабушкой. После того, как она узнала об этом, статус бабушки начал ужасно мучать её. «Невозможно!» – говорила она себе, словно желая избавиться от этой мысли.

Бабушка!

Женщины в команде Мелих Бея даже матерями становились с трудом, поэтому стать бабушкой для неё было подобно падению, стыду. Она уже сейчас думала, как с этим бороться и хотела изобрести что-то от статуса бабушки после того, как нашла восстанавливающие средства для седых волос и стареющего лица. Найти то, что позволит ей скрыть упоение от удовольствия иллюзией молодости: ребёнок будет называть мать старшей сестрой, а её – матерью.

Неужели судьба приготовила для неё унижение стать таким странным исключением из правил в команде Мелих Бея? Это событие пугало, подобно грязному пятну до конца жизни, и открыто превращало её во врага Пейкер, как существа, которое сделает из неё бабушку.

После фразы Пейкер все в лодке замолчали. Казалось, про Аднан Бея совсем забыли.

***

Команда Мелих Бея! Определение значения этой команды в жизни Стамбула не может опираться на жёсткие правила. Полвека назад подозрительно и неопределёно было сущестование семьи, которая не имела достаточно благородного происхождения, чтобы утверждать о принадлежности к высшему обществу. Может быть, те, кто много занимается родословными, могут встретить среди членов семьи имена, известные в хронике высшего общества, хоть это и сложно. Настоящая история жизни команды начинается с Мелих Бея, давшего ей своё имя. Название «команда Мелих Бея» является символом духовной истории семьи, выражающим её значение.

Кто такой Мелих Бей?

Не стоит утруждаться однозначным ответом на этот вопрос. После смерти Мелих Бей не оставил о себе ни одного прочного воспоминания: только особняк на берегу азиатской части и группу женщин, проникших почти во все уголки Стамбула и известных сегодня как «команда Мелих Бея»…

За полвека особняк Мелих Бея пережил ряд перемен. Кто знает, кому он принадлежит сегодня? Но, проходя мимо, сердца тех, кто знает особую жизнь Босфора, тайно указывают туда и непределённо, но с большим значением, говорят:

– Особняк Мелих Бея!

Звуки веселья, разливавшиеся когда-то из окон особняка, до сих пор таятся в мелодии волн, омывающих камни набережной, и кажется, что по ночам воды Босфора, когда-то собиравшие здесь потоки радости, по-прежнему сверкают остатками былого блеска. Поэтому, проходя мимо, даже те, кто не знал о том периоде жизни особняка, ощущали его значение, чувствовали сильные желания, присущие неведомым приключениям той поры, и говорили про себя:

– Да, это особняк Мелих Бея!

Для города этот особняк был теплицей, которая выращивала отборный сорт цветов и отправляла эти изысканные образцы в аристократическую жизнь Стамбула. За полвека они разлетелись по разным уголкам этого большого города. Однако семейный титул навечно связывал отправленные цветы в один общий букет. Он, как непотопляемый кусок доски, продолжал держать семью на плаву в реке перемен, которая несла её в потоке волн.

У команды Мелих Бея была странная особенность делать всех похожими на себя: с какой бы семьёй они не связалась, эта семья неизбежно становилась частью команды Мелих Бея.

Соединяясь с другой семьёй, девушка из команды Мелих Бея – вероятно, по особому позволению судьбы все девушки ушли из команды потому, что обязанность оберегать отличия этой семьи передали женщинам – сохраняет особенность делать всех похожими на себя, чтобы её духовная идентичность не исчезла в недрах новой семьи. Фирдевс Ханым – один из самых отборных цветов этой теплицы, своего рода чудо в истории семьи – принесла семейный титул в маленький изящный особняк в европейской части города, когда пришла туда невестой в возрасте всего восемнадцати лет (светло-жёлтный особняк на берегу, куда сегодня направлялась белая лодка после поездки в Календер). С того дня имя мужа было стёрто и о нём говорили:

– Муж Фирдевс Ханым!

Подобно многим девушкам-родственницам, Фирдевс Ханым думала, что нужно не засидеться в девках. Она решила во что бы то ни стало найти мужа – кошелёк, который будет оплачивать расходы на платья и экипажи – по рассуждению своего разума, который легкомысленно не придавал значения ничему на свете, кроме красивой одежды и, по возможности, развлечений. Постепенно набиравшее силу чувство отдаления от семьи, оставляло только променад для знакомств девушкам на выданье… Однажды на реке Гёксу было упомянуто (неведомо как) про замужество Фирдевс Ханым. Этот слух разлетелся с поверхности усиливавшей любовь реки с лёгкой, понимающей улыбкой; потом появилось удивление, вся Гёксу как будто содрогалась, ошеломлённая и растерянная:

– Так рано…

Ей было всего восемнадцать лет и река ещё не успела вдохнуть богатый запах этого цветка, который оставит себе как утешительную реликвию… На следующей неделе (за это время в вопросе брака как будто не произошло значительных изменений) Фирдевс Ханым снова была на реке Гёксу, показала своё присутствие взглядом, собравшим приветствия неделю назад, река глубоко вздохнула и лодки, искавшие здесь любовь, сдались и устремились за лодкой Фирдевс Ханым, которая на сей раз приехала поприветствовать Гёксу не как пораждавшая возможность замужества опасность, полная поэзии и молодости, а чтобы доказать свою верность привычным прогулкам после замужества.

Намерение Фирдевс Ханым выйти замуж (подобно рыбацкому крючку, на конце которого болтается тяжёлый кусок свинца) рисовало на поверхности Гёксу круги, которые становились всё шире. Все хотели остаться за пределами этих кругов, лёгким, робким прикоснованием сорвать немного наживки с крючка и убежать. Они предпочли остаться в положении зрителя, ожидая охоту на доверчивую жертву.

Интерес исчез после того, как стало ясно, кто жертва, было даже позабыто о существовании бедной жертвы. Теперь остался рыбак, у которого сломан крючок, то есть Фирдевс Ханым, которая ждала не чтобы охотиться самой, а чтобы охотились на неё.

На самом деле, Фирдевс Ханым была обманута в браке. Брак не принёс ей ничего из того, что она ожидала, или принёс настолько мало, что она вдруг стала врагом человека, разбившего её мечты. Брак не дал ей даже утешения получить удовлетворение чистого юношеского желания. Действительно, в браке она не почувствовала никакого юношеского любовного влечения. Но она почувствовала горькое сожаление, когда не увидела в своих руках ничего в ответ на то, что принесла в жертву все свои любовные желания. «Почему это стало возможным?» – спросила она у себя и, увидев лица, которыми пренебрегла лишь потому, что с ними был невозможен богатый брак, завершила фразу ещё одним вопросом: «Да, почему тогда не один из них?»

Фирдевс Ханым была полностью свободна. Можно было даже сказать, что эта женщина поменяла обязанности в отношениях и взяла себе звание мужа. За неделю она включила мужа в команду Мелих Бея.

Однажды на виду у мужа в лодку Фирдевс Ханым бросили букет (внутри был наполовину спрятанный розовый конверт). Вечером муж впервые спросил про букет и письмо, желая из ревности затеять ссору. Фирдевс Ханым выпрямилась, пресекая взглядом любые попытки затеять ссору, и сказала:

– Да! Букет и письмо! Если хочешь, можешь прочесть. Я его ещё не разорвала. Но после? Что будет? Я не из тех, кто мешает людям бросать цветы и писать письма. По-моему, если есть что-то, что можно сделать – это не отвечать.

Потом она наклонилась к мужу и пригрозила пальцем:

– Кроме того, мой Вам совет, не выдумывайте вопрос ревности, так Вы, возможно, вынудите меня написать ответ.

Через два года родилась Пейкер, ещё через три – Бихтер. Эти два события для Фирдевс Ханым были подобны двум важным ударам. Теперь она каждый день воевала с мужчиной, дважды сделавшим её матерью; она относилась к нему и детям как к врагам, которые стремились разлучить её с молодостью.

Фраза «Неужели моя жизнь уйдёт на воспитание детей для тебя?» была кнутом, которым она хлестала по лицу мужа в самое неожиданное время. Он подставлял лицо ударам кнута и, улыбаясь, ждал результата этой страшной борьбы. К неприязни к этому мужчине, которого она видела таким ничтожным и трусливым, добавилась ещё и ненависть. Их жизнь на годы превратилась в ад.

Однажды Фирдевс Ханым вернулась из Стамбула, поднялась в свою комнату и сразу застыла, увидев странное зрелище: ящики комода были сломаны и выдвинуты, тут и там были разбросаны нижнее бельё, ленточки, носовые платки. Среди этих вещей она вдруг увидела скомканные, разорванные, разбросанные клочки бумаги и всё поняла.

Спустя годы, её муж, наконец, внезапно почувствовал, что у него в крови взыграли права мужа, пришёл сюда и сломал шкатулку тайн личной жизни этой женщины.

Не теряя ни минуты, с гневным негодованием она выскочила из комнаты; перед ней предстала Пейкер (старшая дочь, которой тогда было всего восемь лет):

– Мама! – сказала дочь. – Отец упал в обморок, лежит больной.

Она оттолкнула ребёнка и побежала в комнату мужа. Ей хотелось всё сломать, порвать с этим мужчиной, обрушить ему на голову все секреты своей жизни. Однако, войдя в комнату, она застыла рядом с лежавшим на диване телом, повернувшимся от этого удара молнии. Он посмотрел на жену взглядом, полным упрёка за запятнанную жизнь… Она впервые не ответила мужу. Она стояла растерянная, не в силах отвести взгляд, её губы дрожали; она увидела в глазах мужа две беззвучно скатившиеся слезы.

Через неделю она стала вдовой. После этого она вдруг почувствовала по отношению к мужу жалость и даже любовь. Она считала себя отчасти виновной в его смерти. Однако это не удержало её от того, чтобы месяц спустя появиться на променадах. На этот раз в её глазах, полных мечтаний, снова ожила и засияла цель, к которой она стремилась десять лет назад: найти кошелёк, но такой, из которого можно было бы черпать горстями без счёта.

Годы проходят с беспощадной скоростью и перед полными мечтаний глазами Фирдевс Ханым сияние сверкающего в золотых лучах кошелька всегда гасло в безмолвной руке судьбы.

Её огорчила фраза Пейкер об Аднан Бее: «Да, он не сводит глаз с Бихтер». Значит, Бихтер лишит её и этого?

Бихтер вслед за Пейкер… Эти две девушки были в её глазах соперницами, врагами, которые лишат её надежды и убьют.

Замужество Пейкер стало для неё ужасным ударом. Как только возник этот вопрос, она воспротивилась идее брака и особенно непростительной виной считала брак по любви, как того хотела Пейкер. Она потратила какое-то время, пытаясь не одобрить этот брак, потом согласилась отступить из последних сил перед угрозой побега Пейкер. Увидев дома зятя, который официально обращался к ней «уважаемая матушка», ей стало больно от того, что она стареет. Постепенно время покрыло эту боль тонким слоем пепла. Однако теперь опасность стать бабушкой развеяла этот пепел.

Бихтер быстро спрыгнула на пристань и протянула руку Пейкер. Беременная Пейкер получала удовольствие от такой, пусть небольшой, заботы о себе и, хотя беременность ещё не стала ощутимым бременем, считала украшением обессиленную позу, которая заставляла чувствовать необходимость помочь ей во время прогулок. Две сестры остановились на пристани в ожидании матери. Та, напротив, не хотела ощущать потребность в помощи. С неожиданной для себя лёгкостью она встала и спрыгнула с лодки на пристань.

Тогда в полный рост показалась редкостная элегантность этих трёх женщин.

Умение одеваться… Помимо развлечений главной особенностью команды Мелих Бея было умение одеваться, недостижимая элегантность, которая по необъяснимой причине никогда не могла быть полностью скопирована, хотя ей подражали все, у кого был вкус.

Никто не мог точно определить, как далеко в развлечениях могли зайти члены этой семьи, особенно наиболее известные нынче Фирдевс Ханым и её дочери. Особая слава поместила их на верхние ступени жизни стамбульского общества и признавалась всеми без особого исследования причин. Их знали завсегдатаи Гёксу, Кягытхане, Календера, Бендлера; за их лодкой больше всего следили в лунном свете на Босфоре; под окнами их особняка чаще всего останавливались в ожидании разоблачения тайн, внимательно следили за звуками фортепиано и изящными тенями за шторами; взгляды публики следовали за их экипажем на берегу Бюйюкдере; где бы они не появились, их сразу замечали, в воздух променада взлетал шёпот «Команда Мелих Бея!», всем становилось интересно и полный тайн смысл словно разлетался от вибраций этого шёпота. Что это? Никто не знает признаков, которые могут дать ясное определение. Есть слухи, с которыми соглашаются из-за привычки людей не утруждаться разбирательствами и с лёгкостью верить в то, что свидетельствует против других. Слухи будут приняты, даже если будет доказано, что это неправда и тогда придётся отказаться от удовольствия верить в них.

Чем меньше внимания на слухи они обращали, тем сильнее становились слухи. В их взгляды и прогулки вкладывали смысл. Однако, они тоже, как будто, были довольны этими слухами. «Если обращать внимание на людей, не надо ничего делать. По-моему, человек должен жить для себя, а не для людей!» – пожав плечами, сказала Фирдевс Ханым, выражая философию семьи.

Однако, что бы ни говорили, они уже полвека были символом элегантности всех променадов. Эта особенность, которая передавалась членам семьи по наследству, постоянно поддерживала их звание лучше всего одетых женщин Стамбула. Они открыли секреты умения одеваться благодаря естественной потребности образа жизни, потребности в элегантности, которая постепенно возникла у всех членов семьи и обнаружили особую гениальность в этом умении, оцениваемом не по особому закону, а только по меркам вкуса. Их изящный и изысканный вкус во всём от самых тайных деталей одежды до вуалей для лица, цвета перчаток и отделки носовых платков, своей простотой низвёл до положения безвкусицы украшения, ради которых больше всего старались и на которые больше всего обращали вниание. С их появлением невозможно было не заметить красоту, но причины появления такого результата ускользали от внимательного взгляда. Перчатки пепельного цвета с чёрной отделкой, купленные в «Пигмалионе», ботиночки из козьей кожи из «Золотого Льва», чаршафы из чёрного лионского сатина, похожие на обычные… Однако эти мелочи, как у всех, создавали настолько целостный образ, что изящная аура окружала их ареолом избранности, поднимала над обыденностью и ставила в положение исключительных товаров другого мира. Их умение одеваться, а не одежду, невозможно было скопировать. Они прикрепляли вуали так, что это отличало их от других. Например, однажды кто-то из них забывал застегнуть одну из перчаток: из-за отогнутого края перчатки по милой небрежности было заметно белое запястье, унизанное тонкими серебряными нитями или изящными браслетами с жемчугом и мелкими кусочками рубинов, расположенных между золотыми цепочками, которое невозможно было забыть, увидев на секунду. Складки чаршафа, ниспадавшие с плеч и бёдер, сразу объявляли о них всем, кто их видел и знал.

Они черпали идеи из того, что видели; сравнивали случайно увиденные в разных местах образы, добавляли к одному детали из другого и полученный образ превосходил все остальные. Мать и две дочери часами обсуждали, спорили и, наконец, заканчивали заседания с радостью, с триумфом изобретателя, придумавшего новый инструмент.

Иногда им нужно было увидеть. Они отправлялись в Бейоглу посмотреть на новые поступления тканией и платья, в которых ходят от Тунеля до Таксима, подобно художнику, который ожидал вдохновения от сельской местности для идей, внезапно пришедших ему в голову. Они заходили в магазин под прелогом покупки какой-нибудь мелочи и часами обменивались идеями рядом с грудами тканей. Они отодвигали не понравившиеся ткани тыльной стороной ладони или отказывали движением глаз, вынося мгновенный вердикт с помощью никогда не подводившего их чувства вкуса, потом одним-двумя умелыми движениями раскладывали на прилавке отрезы, достойные внимания, и долго наблюдали за полученным результатом. Их окончательное решение, уместность которого не вызывала возражений, всегда выслушивалось магазином с почтительностью ученика. Их идеи принимались как вердикт вкуса в одежде и часто сами владельцы магазинов, не ленясь, часами раскладывали перед ними ткани не столько ради того, чтобы продать, сколько ради удовольствия узнать их мнение. Их встречали не как покупателя, а как важного эксперта, который выберёт что-то среди тысячи вещей; тому, что они купили или что им понравилось, придавали особое значение. Сказать покупателю: «Вам не понравилось? Вчера эта ткань очень понравилась кое-кому из команды Мелих Бея!» – было надёжным советом, мгновенно повышавшим ценность ткани.

Самый большой фокус залючался в том, насколько дешёво удавалось создать эту элегантность.

Финансовые ресурсы семьи сделали это основным законом, который невозможно изменить. Эффектная одежда для прогулок рассматривалась ими как необходимость. Эта простая и ограниченная основа была для них бесконечным полигоном. Сегодня в Календере прошла демонстрация нового наряда и впервые было показано, что можно надеть для прогулки в лодке. Это была пелерина, опускавшаяся с плеч немного ниже локтей, дополненная белым и фиолетовым тюлем, прикреплённым ленточками тех же цветов. На голове была очень узкая, длинная вуаль из тонкого японского шёлка с белыми краями, обработанными как старые вышивки, которая обвивала шею, а белые длинные шёлковые кисточки на концах немного скрывали чрезмерное великолепие пелерины, которое хотели утаить от осуждающих взглядов. Юбка из фиолетовой тафты, которую можно было принять за дополнение к пелерине, была не более чем юбкой, которую можно носить дома. Мать не была похожа на своих дочерей. Она начала отделяться от них, поскольку ей не нравилась их манера одеваться. В их одежде появлялись заментное отличие. Конечно, мать хотела показать крайности, в которых она обвиняла дочерей, причиной этого отличия, появившегося из-за разницы в возрасте. Но очень тайное и искреннее чувство подсказало, что она будет смешной, если продолжит одеваться как дочери. Поэтому сегодня она отомстила за то, что не может повторить их пелерины и придумала кое-что другое: надела коричневую, доволько открытую накидку без рукавов, которая спускалась тонкими складками по фигуре до талии, а потом ниспадала вниз волнами, и расположила сзади башлык с элегантной шёлковой кисточкой на конце, чтобы выделить свою накидку среди остальных.

Этот башлык вызвал череду шуток Пейкер и Бихтер. Они тонко подшучивали над бесконечной молодостью матери, когда та одевалась как образец для них. Когда мать стала одеваться по-другому, причина для шуток изменилась. Едва у матери появилась идея с башлыком, они на полном серьёзе спросили: «Для чего он, мама? Вы не возьмёте накидку, а наденете башлык?» Она ответила в защиту идеи: «Нет, он просто будет сзади. Подумай, Пейкер! Очень свободный башлык, края которого обшиты кружевом того же цвета… Знаешь, такой эффектный, похожий по виду на башлык для детей!» Их не удовлетворило это объяснение и они продолжили, добавляя насмешку в поначалу серьёзный вопрос:

– Да, но для чего нужен башлык к накидке, если его не надевать?

– А почему не нужен? Если ночью будет сыро, прекрасно можно надеть.

– В таком случае зачем для дневной накидки нужен башлык, который можно надеть ночью? Кстати, ночью башлык вообще не видно…

Диалог продолжался так до тех пор, пока не стал причиной обиды, продлившейся шесть часов, и слёз матери, как и любой разговор с ней. Мать чувствовала, что право наряжаться постепенно переходило к дочерям, которые должны быть её лучшими подругами, и выходила из таких сражений, рыдая, как беспомощный ребёнок. Нервы, когда-то делавшие её одной из самых вспыльчивых и горячих женщин, давали слабину и заставляли плакать в самых неожиданных случаях. Взрослеющие и хорошеющие дочери были для неё воплощением возражения, живой насмешкой, а отношения этих трёх женщин, никогда не ограниченные лишь чувствами, связывавшими детей с матерью, не выходили за рамки соперничества.

Сегодня она шла впереди, пытаясь новой накидкой подчеркнуть молодость тела, уже начавшего полнеть, а позади улыбались две сестры, указывая взглядами на башлык.

Пейкер шла, опираясь на тонко сложенный белый зонтик, как на трость, словно устала нести себя из-за слабости, добавленной беременностью, а Бихтер в юбке с очень тонкой талией, облегавшей фигуру и сзади переходившей в волны с двух сторон, и пелерине, струившейся с её широких (по сравнению с узкой талией) плеч до чёрного кожаного ремня, остававшегося на два пальца выше уровня талии и соединявшего белую пикейную рубашку с юбкой, держала зонтик и перчатку, снятую с правой руки, и легко, будто не касаясь земли, шла в жёлтых ботинках на низком каблуке. Хотя сёстры шли с одной скоростью, казалось, что одна отдыхает, а другая бежит.

Они свернули за угол набережной. Пароход дал сигнал и приближался к причалу впереди, вдали над голым берегом Пашабахче дрожали бледной травянистой тьмой вечерние тени, залив готовился ко сну, ожидая этот последний пароход. Они всегда сходили с лодки немного раньше и вот так шли до дома.

Вдруг Бихтер указала зонтиком на маленький светло-жёлтый особняк и сказала Пейкер:

– Посмотрите, это же Ваш муж?

Пейкер остановилась и посмотрела:

– Да, должно быть, он сегодня не выходил.

Две женщины и молодой мужчина, стоявший на лоджии, издали улыбнулись друг другу.

Когда они подошли ближе, Нихат Бей, облокотившись на решётку лоджии, широко улыбался, словно приглашая их поскорее зайти в дом. Бихтер сказала Пейкер: «Вашему мужу есть что сказать, смотрите, как он улыбается!»

Умирая от любопытства, сёстры остановились перед лоджией, прежде чем зайти в дом. Они смотрели на него с вопрошающим безмолвием, а он стоял и улыбался, не желая проронить ни слова. Пейкер нетерпеливо сказала:

– Мне надоело; почему Вы так улыбаетесь? Что такое? Прошу, скажите…

Он пожал плечами, и, не меняя позы, сказал: «Ничего!», а потом добавил:

– Заходите и я расскажу. Важная новость!

Тогда две сестры быстро зашли в дом. Фирдевс Ханым зашла чуть медленнее. Нихат Бей встречал их, спускаясь с лестницы без головного убора, в большом белом льняном пиджаке и мягких белых льняных туфлях. Бихтер сбросила накидку и пыталась расстегнуть застёжку пелерины, Пейкер снимала перчатки, Фирдевс Ханым села на стул с затаённым «Ох!», Нихат Бей сказал: «Важная новость!» – повторив фразу, сказанную на лоджии, и, пока три женщины смотрели на него вопрошающими взглядами, сообщил эту новость, словно божественное чудо:

– Бихтер становится невестой!

Все застыли от изумления. Бихтер, которая продолжала расстёгивать застёжку пелерины, первой нарушила паузу, длившуюся всего пять секунд, и со смехом сказала зятю:

– Вы издеваетесь.

Пейкер с матерью ждали продолжения. Нихат Бей вытянул руку как оратор, уверенный в важности и влиянии, которые новость окажет на присутствующих, и серьёзно сказал:

– Всего десять минут назад Бихтер поступило предложение о замужестве. И я официально объявляю об этом всем Вам, особенно Бихтер.

Новость была сообщена настолько чётко и серьёзно, что пока Бихтер с безразличием сбрасывала перчатки и накидку, Пейкер и Фирдевс Ханым разом спросили:

– Кто?

– Аднан Бей!

Бихтер повернула голову, это имя вдруг сотрясло её ударом молнии. Фирдевс Ханым с полуоткрытым ртом была похожа на скульптуру изумления и хотела понять, не шутка ли это.

У неё на губах вертелся вопрос: «Он просит руки Бихтер? Вы уверены?» и она задала бы его, если бы ей не помешал многозначительный взгляд Пейкер.

Вдруг у неё в голове один за другим появились вопросы Аднан Бею: «Ему не стыдно? Человеку ведь за пятьдесят! Чтобы делать предложение ещё ребёнку! Разве не нужно, по крайней мере, следить, чтобы разница в возрасте не была чрезмерной?»

Обобщая все эти вопросы и не решаясь взглянуть ни на кого из присутствовавших, Фирдевс Ханым снисходительно сказала:

– Аднан Бей, которого мы совсем недавно видели… – Потом она вдруг встала и сказала твёрдым голосом, давая понять, что шуток достаточно:

– Я думала, Вы о чём-то серьёзном сообщите, – прошла вперёд и начала подниматься по лестнице, ступеньки которой скрипели под тяжестью её тела.

Пейкер с улыбкой сказала:

– Маме это совсем не понравилось. Бихтер вслед за мной! Ещё один повод для ссор…

Бихтер улыбнулась. Её лицо покраснело. Она с вопросительной улыбкой посмотрела на мужа сестры. Этот взгляд хотел сказать: «Действительно! Правда ли то, о чём Вы сообщили? Если так, то не обращайте внимания на маму, Вы же знаете, что это из-за меня….» Пейкер, будучи сестрой, легко поняла значение этого взгляда и прямо спросила:

– Вы говорите правду, господин? Посмотрите, Бихтер сейчас сгорит от любопытства. Почему Вас заботит моя мать?

Бихтер возразила:

– Зачем мне сгорать от любопытства? Вы говорите странные вещи!

Нихат Бей рассказал сёстрам, что произошло.

Два часа назад, когда он собирался одеться и уйти, у особняка пришвартовалась лодка Аднан Бея, который вошёл со словами: «Сегодня я помешаю Вашей прогулке!» – и прямо в маленькой комнате, после небольшого путанного вступления, сказал: «Я обращаюсь к Вам по вопросу, который может показаться странным». Потом он сделал предложение госпоже Бихтер, поскольку это был единственный способ и попросил помощи, чтобы обратиться к уважаемой матушке.

Пока Нихат Бей продолжал рассказ, улыбка Бихтер сменилась обеспокоенным выражением лица, а Пейкер покраснела. Когда история закончилась, Пейкер вдруг возразила:

– Но дети, Бихтер, что, станет мачехой?

Бихтер ожидала зависти, скрытой за этой заботой, поэтому замолчала, потупив взор. Нихат Бей ответил:

– Ах, дети! Аднан Бей упомянул и о них. Младший мальчик с этого года будет жить при школе. Девочке сейчас двенадцать лет, через несколько лет она, конечно же, выйдет замуж. И тогда?

Нихат Бей посмотрел на Бихтер взглядом, который как будто хотел пронзить душу свояченницы и увидеть, что там, и закончил:

– Тогда этот огромный великолепный особняк останется Бихтер.

Лицо Бихтер покраснело ещё сильнее. Пейкер стояла, выронив оружие возражений. Какое-то небольшое чувство в её сердце, что-то не очень понятное, указывало, что этот брак – плохая идея. Бихтер забрала перчатки, накидку, пелерину и, не сказав ни слова, ушла, решив оставить без ответа последние слова зятя.

Что-то заставило её уклониться от продолжения обсуждения этой темы с сестрой и сообщило, что вопрос замужества объединит Пейкер с матерью. Она поднялась в свою маленькую комнату, чтобы свободно подумать и принять решение о победе или поражении прежде, чем она станет мишенью для возражений. Она закрыла дверь, бросила вещи на кровать, подбежала к окну и толкнула рукой ставни. Якуп, слуга, уже полил сад и выливал остатки воды из последнего ведра под жимолость, которая поднималась до окна Бихтер. Ароматы цветов, смешанные с запахом земли только что политого сада, охладили воздух в комнате, наполненный приятным ароматом одеколона с запахом белой сирени. Теперь в комнату проник сгущающийся тёмный свет, окутавший зелень сада, словно сюда попали отблески готового погаснуть слабо горящего зелёного фонаря. Бихтер села у окна, на подлокотник дивана и сказала про себя, будто ожидая от гармонии звучания этого слова решения важного вопроса, который вдруг встал перед ней: