Kitobni o'qish: «Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы»

^{© Ширман Г.Я., наследники, 2012}

^{© Радошевич М.Г., составление, статья, 2012}

^{© Резвый В.А., составление, подготовка текста, 2012}

^{© Молодяков В.Э., послесловие, примечания, 2012}

^{© М. и Л. Орлушины, оформление, 2012}

^{© Издательство «Водолей», оформление, 2012}

¹

Машина тишины

²

«День вскрыл себе ночные вены…»

 
День вскрыл себе ночные вены,
И синей кровью мгла видна.
Я снова твой любовник вдохновенный,
Шумящая живая тишина.
 
 
С тобой сижу под лампой снова.
Вблизи, как мельница времен,
Часы выстукивают то же слово,
Чем с ранних лет я был тобой пленен.
 
 
Ах, это слово роковое…
Оно, как резвая звезда, —
То губки сложит, мне в глаза завоет,
То хрупкой бабочкой слетит туда.
 
 
И всюду в снах земного края
Я слышу звон твоей тоски.
И, черной бездной в радужках сверкая,
Как пасти, разверзаются зрачки.
 
 
И уж ничто на белом свете,
Ни блеск, ни счастие, ничто —
Не в силах глаз поэта переметить,
Что выжег ад на лбу его перстом.
 

«Не нашел в морях приюта…»

 
Не нашел в морях приюта
Мой прапрадед Архилох.
Все пути он перепутал
И в громах пучин оглох.
 
 
И другие плыли, плыли,
Клали весла на костры,
Парусов сжигали крылья,
В синь огнистые вихры.
 
 
Вот и я теперь такой же.
Солнце лапой по плечу,
Звезды бегают по коже,
Не плыву, а, знать, лечу,
 
 
В терем Майи я крылами,
Ставни вечности я рву.
Наготы увидеть пламя
Залегло в мою главу.
 
 
Не согну в борьбе колена,
Буду петь и звать к борьбе.
Одиночества вселенной
Слышу музыку в себе.
 

«По железному тракту машиной…»

 
По железному тракту машиной,
По костям, по костям тишина.
Звезды лезут с украдкой мышиной.
Падаль синяя мглы зажжена.
 
 
Лунный голод, и лакома мгла та.
Клюв пера тишиной отточен…
Ты на плахе святой циферблата
Рубишь головы мигов мечом.
 
 
И в пещерах затопленных сердца
Сталакмиты ломаешь и гнешь,
И не можешь ты в мире согреться…
Золотая проклятая дрожь.
 
 
А в садах, что до пят облетели,
Скрип и ход и ветвей, и ворот…
Этой ночью на желтой постели
Ветер голую землю берет.
 

«Беда и счастье, блеск и гром…»

 
Беда и счастье, блеск и гром.
Дымясь, неистовствуют краски.
И каждый вечер за окном
Зари не молкнет пляс цыганский.
 
 
И высь линяет вечер каждый,
И язвы звездные горят,
И не залить безумной жажды
За то, что кровь – не кровь, а яд.
 
 
И в синь закинуты ресницы,
И в невод прыгают миры.
И ненасытным песням снится
Пора неведомой поры.
 
 
Чернеет слово, как зародыш,
Сквозь снег страницы – скорлупы…
Эй ты, поэт, – миры городишь,
А надо быть скупым, скупым…
 

«Слова теряют быстро свежесть…»

 
Слова теряют быстро свежесть,
Быстрей, чем вечер и апрель,
И под лучом, недолго нежась,
Их выцветает акварель.
 
 
Вчера левкоем слово нюхал,
Пропал сегодня аромат.
Луна, закрашенная шлюха,
Крадется снова в синий сад.
 
 
И вновь за старенькой оградой
Заката грязная рука
Легла кирпичною громадой
На скомканные облака.
 
 
Лишь те слова цветут огнисто,
Что не вскопал еще язык.
Их блеск невиданный неистов.
Их гром неслыханный велик.
 

«Ты вазы бедер налила…»

 
Ты вазы бедер налила,
И вихрем пламенным оттуда,
И глаз волнующая мгла,
И грудей каменная груда.
 
 
Не знаю, что там будет: ложе
Иль край, край света впереди.
Ведь в каждой женщине, быть может,
Изида млечная сидит.
 
 
И в ночь зрачками, как волчица,
И вечный путь в парном дыму,
И в колеснице звездной мчится
К возлюбленному своему.
 
 
И шар земной кружится свято,
Вдыхая жадно млечный дым,
Чтоб кинуться в хмелю заката
Фаллосом солнца золотым.
 

«Мгновенна с вечностью беседа…»

 
Мгновенна с вечностью беседа,
Лишь миг живут ее цветы.
Певец, ты миг до дна изведал,
Но миг продлить не волен ты.
 
 
И ты скорей к тетради глупой,
Под пресс живые лепестки,
И – строк засушенные трупы,
Скелеты черные тоски.
 
 
И будешь вечно недоволен
Своим бессмысленным трудом
За то, что где-то там, на воле
Горел иначе этот том.
 

«Мудрые дремучие деревья…»

 
Мудрые дремучие деревья.
Под корой мозольной свиток лет.
Лишь порою тучи их разгневят,
И шумят за тучами вослед.
 
 
Тучи голыми руками молний
В тишине синеющей гребут.
Гром строку Бетховена исполнил:
Юный день безвременно в гробу.
 
 
Хорошо тогда дубы бушуют,
Мудрость деревянную губя.
Я гляжу в немую и большую,
Тайна бытия, гляжу в тебя.
 

«Я вам завидую, легко вам…»

 
Я вам завидую, легко вам
Без груза вечности гулять.
А я свинцом ее окован,
И как магнит в ногах земля.
 
 
И змеи слов меня кусают.
И как вино змеиный яд.
И мне про гневного Исайю
Века созвездий говорят.
И всё, что было, на ладони.
И всё, что будет, предо мной.
И ветер кровь земную гонит
И веет мудростью земной.
 
 
И рад свинцовому я грузу.
Свинец, как золото, тяжел.
Чтоб не ласкать, чтоб выпить музу,
Я в этот пьяный мир пришел.
 

«Старикам бы верить, греться…»

 
Старикам бы верить, греться,
Чтобы с верой околеть
На печи глухого сердца,
Не пустой оставив клеть.
 
 
Нам бы гром подземный Этны,
Жгучий холод вышины.
Мы безверием бессмертны,
Мы безумием сильны.
 
 
Нам по глетчерам бы лазать,
По грудям молочных Альп,
Привязать к седлу Пегаса
Рыжего заката скальп.
 
 
Погулять в степи зазвездной,
Голубую вспенить гладь,
Тихим вечером над бездной
Жаждой вечности пылать.
 
 
Перегнуться на лету нам.
Звезды сливочные – сласть.
В мутном сумраке безлунном
Метеорами упасть.
 

«Грозою смелой и жестокой…»

 
Грозою смелой и жестокой
Ты прошумела и прошла.
И стынут в судорогах строки,
Сгоревших мигов черный шлак.
 
 
И след от мига золотого
Созвездья желтые клюют.
И буйный полдень четвертован:
Восток и запад, север, юг…
 
 
И беспощаден и огромен
Палач… Он в фартуке зари.
И лезут из лучей – соломин
Мгновенных радуг пузыри.
 
 
А там, на площади заклятой,
Где пасть луны над трупом дня,
У золотой стены заката
Поэты воют и звенят.
 

«Начало Песни Песней: шир…»

 
Начало Песни Песней: шир.
А «ман» в Европе – человек.
С далеких стран, с широких рек
Пришел скучать я в этот мир.
 
 
Я слышу ветра звон и гуд,
Несет зачатье милой ржи.
И рвет он тучки на бегу
И, задыхаясь, вновь бежит.
 
 
И улыбается в шелку
Расчесанная солнцем рожь.
И тени сизые текут,
И ветер мил, любим, хорош…
И забываю, что скучать
Я в этот милый мир пришел.
И я свирель беру луча,
И тела ржи хвалю я шелк.
 

«Женщина мне встретилась в пути…»

 
Женщина мне встретилась в пути
В белом на асфальте размягченном.
Вежливо кривясь, я дал пройти,
Но остался полон я трезвоном.
 
 
Оттого, что сшиблись мы зрачками
На пороге остром встречи той,
И в мои – скатился пестрый камень,
Женщины кусочек золотой.
 
 
И ее улыбки алый хвостик
Молнией по жилам голубым.
И, как скрипки, друг о друга кости,
Мускулами музыка по ним.
 
 
И я шлю проклятья вам, культуры,
Что святую страсть за семь дверей,
Что в холодных, скучных и понурых
Страстных превратили дикарей.
 

«Размером ледяным столетий…»

 
Размером ледяным столетий
Миров поэма сплетена,
И со страниц полночи светят
Их золотые письмена.
 
 
То мысли звездные, как птицы,
На тонких жердочках лучей.
И чей-то дух в мирах томится,
И сам творец не знает чей.
 
 
И два героя, вечно двое,
Два брата странных, рай и ад,
Метелью млечной вечно воют
И струны ребер шевелят.
 
 
И женщин дюжины лихие
Выходят из костей мужчин.
И в каждой новая стихия,
И страсть мышиная пищит.
 
 
А шпоры звезд, – им вечно звякать.
Миров поэма такова.
И, как поэмы в мире всякой,
Ее не кончены слова.
 

«Цвела вселенная другая…»

 
Цвела вселенная другая,
Огнем бессмертия цвела,
И с раскаленных звездных гаек
Не сыпалась на землю мгла.
 
 
И не было самой земли-то,
А было сердце из огня.
В нем все земные были слиты
И то, что там, внутри меня.
 
 
Огнистой шерстию обросший,
Как зверь, метался рыжий шар.
Незримой инфракрасной ношей
На нем болталася душа.
 
 
Но время занавес спустило.
Огня, как рампа, гасла прыть.
И толп воды глухая сила
Подмостки суши стала рыть.
 
 
И с той поры доселе длится
Антракт безумный, роковой.
И звезд гримасничают лица,
И волн и строк не молкнет вой.
 

«Быть может, я тебя наивней…»

 
Быть может, я тебя наивней,
Но верю я в грядущий век.
Подымет счастие на бивни
Древнейший мамонт – человек.
 
 
Залезет лапой закорузлой
В зарю оранжевых садов.
И новых рек иные русла
Омоют бедра городов.
 
 
Вздохнут невиданные крылья,
Решетки зла преодолев.
И лунный мед мужчина выльет,
Как в ночь египетскую лев.
 
 
И будет женщина иначе
И раздеваться и рожать.
И жизнь, рождаясь, не заплачет.
И смерть не выйдет из ножа.
 
 
А солнце в блузе неба синей
Златые руки засучит
И всей охапкой людям кинет
Колосья новые – лучи.
 

«Мы не воруем, переходим…»

 
Мы не воруем, переходим
Один в другого мы.
Пере селенье муз в природе.
Так звезды на скрижалях тьмы.
 
 
И был Гомер, и был Гомерик.
И тот же звон, биенье то ж
Проходит и на вечность мерит
Певца немолкнущую дрожь.
 
 
Себя найду во многих, знаю.
И многих я найду в себе.
Над бездной я иду по краю.
И та же синь в моей судьбе.
 

«Не уйдешь и не укроешь…»

 
Не уйдешь и не укроешь
Змей, мечей, миров, дорог…
Сердце алое такое ж
В этих черных ребрах строк.
 
 
Но другие, снеговые
Улыбаются меж тех,
Гнут невидимые выи,
Непокорные мечте.
 
 
Рельсы белые на шпалах
Букв обугленных речей.
Здесь промчались в искрах алых
Паровозы всех ночей.
 
 
Строки между строк, лишь по три
В четных врезались строфах.
Но их пламень белый смотрит
В триста глаз, сердец и плах.
 

«Вильнет столетий длинный хвост…»

 
Вильнет столетий длинный хвост.
Автомобиль – в музейных стенах.
Как сено, радий будет прост
Как вила, радиоантенна.
 
 
Лишь археолог будет знать
Существованье мотоцикла.
Давно в народ, как прежде в знать,
Скучища смертная проникла.
 
 
Поэтов нынешних, как древних,
Пред сном откроет кто-нибудь,
И скука зимняя деревни
Сщемит американцу грудь.
 
 
Как искры солнц подземных, люди
До многих Марсов долетят.
И понимать Эйнштейна будет
Новорожденное дитя.
 
 
И станет жизнь еще короче,
Улыбка смерти веселей.
А звезды в черном храме ночи
Не перестанут лить елей.
 
 
И все машины будут стары.
Лишь вечно будет та нова,
Чьи неустанные удары
В затишьи ночи ткут слова.
 

«У певца сегодня праздник…»

 
У певца сегодня праздник.
Как шампанское, закат.
Струны бешеные дразнит
Опьяненная рука.
 
 
Близкий ветер по-цыгански
Воет, пляшет, тра-ля-ля.
Золотой вечерней ласки
Жаждет смуглая земля.
 
 
И встают из звезд-словечек,
Как миры, встают слова.
И певец минуту вечен
И минутой мир сковал.
 

«Я вижу час, он жутким будет…»

 
Я вижу час, он жутким будет,
На костылях лучей придет.
С закатным панцирем на груди,
С улыбкой лунной во весь рот.
 
 
За ним, дыша шагами, войско,
Машины тишины за ним,
И вьются конницей геройской
Тысячелетия и дни.
 
 
Зайдет в шатер дырявой ночи,
И в свитке млечного пути
Он вместо звездных многоточий
Слова разврата начертит.
 

«Забыл в тумане, и следа нет…»

 
Забыл в тумане, и следа нет
От слова, что сказала ты.
Огонь бежит по ребрам зданий,
Визжит на скрипках золотых.
 
 
И звезд граненые бокалы
До голубых краев полны.
И бродит половой усталый
С лицом бессмысленным луны.
 
 
И не дано мне слово помнить,
То слово, что сказала ты.
Огонь всё ближе, всё огромней
На скрипках скачет золотых.
 

«Глаза бывают непролазны…»

 
Глаза бывают непролазны,
Как монастырские болота.
По берегам цветут соблазны,
В зрачках чернеет позолота.
 
 
И ничего не разглядишь.
Одно лишь видно: не хорош
Их пламень и тревожна тишь,
И слышен шепот век: не трожь.
 
 
Душа какой-то силы вражьей
Легла в зеленой глуби глаз тех
И ткет одной рукой миражи,
Другою губит их, как мастер.
 
 
Стирает губкой облаков
Раззолоченную лазурь
И ронит, как звезду, легко
Творенья жгучую слезу.
 

«Как блондинка, ты, осень, любима…»

 
Как блондинка, ты, осень, любима
За настурции губок, за всё…
Пьяных звезд началась пантомима,
Пьяный ветер опять режиссер.
 
 
Ох, банкиру так злато не дорого,
Как поэту издохший листок.
Нет ни друга теперь, нет ни ворога
У моих отлетающих строк…
 
 
Будет завтра опять, как сегодня,
Кувыркаться вот эта звезда.
Что на свете свежей, что свободней
Крыльев ветра, чей путь – никуда.
 

«На что душа, – а я строками…»

 
На что душа, – а я строками
В ее бумажный барабан.
И тела бел горючий камень,
И вечер нож к моим губам.
 
 
И с холма сердца голубого
Стекают слов моих стада.
И паром млечным пахнет слово,
Иначе значит, чем всегда.
 
 
И в небе золотые жилки
Стучатся пульсом золотым,
И чудится, что вечер жидкий,
Что мертвой зыбью мир застыл.
 

«Распустила постель кружевная…»

 
Распустила постель кружевная³Н
Лепестки снеговые белья.
В ней, тычинки лучей раздвигая,
Забарахталась крошка моя.
 
 
Как положено ей, закричала,
Заорала на комнату всю.
Пью до дна золотого бокала
За любимую Тамарусю.
 
 
Покупать я ей стану игрушек,
Всё пичужек да крошечных дам.
Чтобы старые формы разрушить,
В пионеры малютку отдам.
 
 
Расскажу ей, далеко на юге,
Где морей голубые бои,
Пляшут в горах лиловые вьюги,
О зарю точат крылья свои.
 
 
Там лежит, и не дружен ни с кем он,
И о зле уж не думает он,
И прекраснее ангела демон,
Оттого, что в Тамару влюблен
 

«Вот здесь бродил я одиноко…»

 
Вот здесь бродил я одиноко,
Грустил ребенком в роще той.
Заря причесывала локон
Своей гребенкой золотой.
 
 
И целовала прямо в лобик
И провожала до крыльца.
И был от грусти так беззлобен
Овал у вечера – отца.
 
 
Углом белка он исподлобья,
Осколком месяца глядел.
Уж звезд нетающие хлопья
Возились в сизой бороде.
А тишина у ног лежала,
Как бессловесная змея.
Но я ее почуял жало,
И мудрость звезд поведал я.
 
 
И с той поры горит доселе,
Вином клубится вещий яд.
И бродит вечностью похмелье,
И строфы звездные звенят.
 

«Ворота времени раздвину…»

 
Ворота времени раздвину
Расчищу путь, что вихрь замел.
Конец, начало, середину —
Измерю все концы времен.
 
 
Всё то, что я таил намедни,
Скажу теперь я напрямик.
Грустнейшее из слов «последний»
Скажу тебе, желанный миг.
 
 
Придешь, придешь, хвостом кометы
Поля земные закоптишь.
И в городах в полночной тьме ты
Как львиц из клеток – Смерть и Тишь.
 
 
А Солнце как всегда с прохладцем
Взойдет над миром, что угас.
И будет как всегда смеяться
Над миром, чья могила – газ.
 

«Приду и уйду непреклонный…»

 
Приду и уйду непреклонный,
Надушенный жуткой любовью.
Страниц меловые колонны
Гирляндами строк обовью.
 
 
Опять золотыми руками
За лук полумесяца вечер.
Я сердце, как бешеный камень,
Как в стекла – в глаза человечьи.
 
 
О, там полдесятка желудков!..
Жуют вековую бурду.
Любовью, и гордой, и жуткой,
Я орды зари приведу.
 

«Всюду тела узкий гроб…»

 
Всюду тела узкий гроб.
Всюду плеч свинцовых плети.
По рогам былых Европ,
По хребтам былых столетий.
 
 
Рук изломанных стволы.
Бурелом непроходимый.
Не таким ли ты прослыл?
Не такого ль ждем в пути мы?
 
 
Демон милый, голубой,
Мефистофеля племянник, —
Вот и я лечу с тобой.
И земля, и небо тянет.
 
 
И я, падая, лечу
И горю, горю, сгорая.
Шлю проклятия мечу
Оскандаленного рая.
 
 
В синий вечер упаду.
Звезд мозгами синь обрызну.
Горы черные в аду
Справят огненную тризну.
 

«Упал и крылья изломал…»

 
Упал и крылья изломал
И лег на жестком опереньи.
И мир ему как прежде мал,
И кто-то мир как лодку кренит.
 
 
И он глаза, лавины глаз
Швырнул лиловыми руками.
И где-то буря поднялась
И в бездну кинула свой камень.
 
 
И закипела глубина,
Волнами злобствуя и тужась.
И в черном мире застонал,
Как чайка беленькая, ужас.
 
 
А он до сей поры лежит.
Не мертв, но, словно мертвый, нем он.
Влюбленный в звездные ножи,
Влюбленный безнадежно демон.
 

«Ты, как бокалы, черепа…»

 
Ты, как бокалы, черепа
До их бездонной смертной глуби.
В горах вечерних откопал
Твою печаль лиловый Врубель.
 
 
И саркофага тонкий меч
От перьев желтых зорь очистил.
И ребра все до синих плеч
Изрезал лотосами истин.
 
 
И через край хватил златой
И в сумасшедшем доме умер.
Но, горькой жаля красотой,
Живет прекрасное безумье.
 

«Не надо нам добра, не надо…»

 
Не надо нам добра, не надо…
И дней золы не надо нам.
Многовековым звездопадом
Родная Русь удобрена.
 
 
Кругом, как войско, перелески
К боям готовые стоят.
А грусть гармошки деревенской
По сердцу льет вечерний яд.
 
 
Тот яд горит и не застынет,
Куда, куда ни заберусь.
И в Африке, в ночной пустыне
Твои шаги я слышу, Русь.
 
 
И там во мгле неопалимой
Под акварельной синевой
Флиртует месяц с юной пальмой
И душит лапой пуховой.
 
 
И синий Нил похож на Волгу.
И не папирус – камыши
В ночищах шепчутся подолгу
И звезды там жуют в тиши.
 

«Тебя пою, покой вселенский…»

 
Тебя пою, покой вселенский,
Покой неведомой тоски.
За то, что плавишь в черном блеске
Мои зыбучие зрачки.
 
 
И ракушками бездн усыпан
Кружочек радужки любой.
Возникла песнь из пены хрипа
На ниве той, где мчался бой.
 
 
Луны бессмысленная лапа
Ночей ласкает купола.
Топленым воском звезд закапан
Пасущий облака Алла.
 
 
И ты, о снежная страница,
Крылатых песен барабан, —
Мне на кривом Арбате снится
Твоя скрипучая арба.
 
 
И эхо там в мозгу, в ущельи…
Над бездной – быстрой мысли вскок.
А вон по кручам заблестели
Змеиные тропинки строк.
 

«Дыханьем осени огнистой…»

 
Дыханьем осени огнистой
Уже листва обожжена.
И роща в золотых монистах,
Как в праздник пухлая жена.
 
 
Вот скоро-скоро засмеется,
Блондинкой прыснет золотой.
В объятиях звериных солнца
Последней крикнет красотой.
 
 
И будет грустью и худищем.
Скелетом черным захрустит..
Лишь ветер меж ветвей засвищет
О том, что к смерти все пути.
 

«Я бряцаю сердцем юным…»

 
Я бряцаю сердцем юным,
А кругом народ, костры…
Как ножи лихие струны,
Струны жгучие остры…
 
 
Из-за пищи, из-за хижин
На костры идет народ.
Саранчою звезд засижен
Бесколонный низкий свод.
 
 
В синях ночи пар Кастальский,
Песней млечною дымок.
Тот, кто слышит мало-мальски,
Песню б ту расслышать мог.
 
 
Голод уши увеличил,
Ловят молнии, прядут.
Голод в золотом обличьи
На сухую пал гряду.
 
 
У красавицы-страницы
В пухлоснежном животе
Строф кишечник шевелится,
Тот же голод, муки те…
 

«Неистовей Виссариона…»

 
Неистовей Виссариона,
Вольнее ветра самого
Огонь души моей бессонной
Свое справляет торжество.
 
 
Свое же пламя сам же славит,
Свои же пляшут языки.
А может, сон вернее яви,
Да, может, смех мудрей тоски?
 
 
О черепа, – иль глаз нет,
Иль костяные, что ли, сплошь?
Не чуете, как сумрак гаснет,
И сон по-вашему, что ложь.
 
 
И стрелка синяя компаса
Не отклоняется у вас
От многослойного Парнаса,
Чьи недра не провидит глаз.
 
 
Я взрыть хочу седые склоны.
Киркою звонкой – я туда,
Где сил подземно раскаленных
Таится звездная руда.
 

«Жокеев развелося – страсть…»

 
Жокеев развелося – страсть,
Лихих наездников по сотне.
Одни галопом славят власть,
Другие шагом – день субботний.
 
 
Тебе, любовь, мы не изменим.
Метелью фыркает на нас
Неисчерпаемым ячменем
В веках откормленный Пегас.
 
 
И пусть одни кричат: заезжен,
Куда ему, куда лететь!
И пусть другим он слишком нежен,
Чтоб грудью рвать созвездий сеть.
 
 
Мы голову к лебяжьей вые,
И – чрез закат, и чрез рассвет,
Чрез все преграды огневые,
Чрез всю вселенную – поэт.
 

«Во мне позвякивают звенья…»

 
Во мне позвякивают звенья
Еще не начатых поэм.
Не знаю, кто мне вдохновенья,
Душа переночует с кем.
 
 
Любимец был какой-то Надсон,
Весенний, падкий на скандал.
Ах, я боюсь, друзья, признаться,
Что я Тарзана не читал.
 
 
А дрянофил наш Облаковский…
Похож на клоуна и льва.
Пиит Республики Московской
Мне перепонки волновал.
 
 
Куда забраться мне, бродяге, —
Не к старикам ли в старый дом?
Иль, может, выстроить мне лагерь
На берегу том золотом?
 
 
И там бродить и волны слушать,
И бури ждать, как ночи тать.
Быть мужем вероломным суши,
О пене голых волн мечтать.
 

«Так вот оно, море, какое…»

 
Так вот оно, море, какое.
Стихия бесформенных форм.
Засеян в подводном покое
Неслыханный бешеный шторм.
 
 
Зеленое, синее, черное.
Шумящий волшебнейший рост.
Вспухают незримые зерна.
И пена растет из борозд.
 
 
И сыплет, что яблони в мае.
Сугробы. Метелицей, что ль?
И сердце метет свою боль,
Стихия стихии внимает.
 
 
И зреет на дне, хорошеет
Жемчужница, глубже ростки.
Приснились ей талии шеек
В объятьи сокровищ морских.
 

«В цилиндре образа частенько…»

 
В цилиндре⁴ образа частенько
Я посиять, друзья, не прочь.
На струнах строк люблю потренькать
В испепеляющую ночь.
 
 
Один купался я в закате.
Деревьев черный дым висел.
Сосед мечтает: видно, спятил,
Не гасит света мой сосед.
 
 
А я зари влюбленный сторож.
У двери золотой стою.
Один, один. С зеленых стор уж
Рассвет сползает в мой приют.
 
 
Прянее он старые мне вести,
Что снова чье-то торжество,
Что в небе звездных нет отверстий,
И можно солнце влить в него.
 
 
И буду днем я вам враждебен,
О, струны скомканные строк.
Поэты странное отребье.
Стихия – мать, а батька – рок.
 

«В цилиндре черном и вертлявом…»

 
В цилиндре черном и вертлявом
Банкир, и кучер, и поэт.
В карете мира тонкий дьявол.
Как барин. В черном разодет.
 
 
Вчера видал, конь мира пал как
На мостовой в кругу зевак.
В колоннах банка – катафалка
Останки золотые. Звяк.
 
 
И в мир глядит потусторонний,
Певец глядит и славит сон.
И этот мир строфой хоронит.
Зато в цилиндре черном он.
 

«Не завянут, не замолятся…»

 
Не завянут, не замолятся
Незабвенные года.
Загубила добра молодца
Забубенная беда.
 
 
Как седлал росою мытаго
Стрекопытаго коня.
Завязал с зарею битву он, —
Звезд-затворов стрекотня.
 
 
Залегла змея – дороженька
В синем поле у села.
Добра молодца художника
Звоном звеньев заплела.
 
 
В том селе торгуют дешево
И любовью, и пшеном.
Песня смеха скоморошьего
Не смолкает за окном.
 
 
Не ходи ты зачарованно,
Той дорожкой не ходи.
Из дремучих вечеров она
Заползла к твоей груди.
 

«Кремнями крепкими Кремля…»

 
Кремнями крепкими Кремля
О небо стукнулась земля,
Из стали звезды выбивая.
И синь зажглася мировая.
 
 
И вьются радио сигналы
По голубым путям миров.
В такую ночь земля узнала,
Как с рог Изиды снять покров.
 
 
Вон там она, где в безднах роясь,
Клубится млечная струя,
Где Ориона яркий пояс
Блестит застежками тремя.
 
 
На голубом лугу пасется.
Кузнечиками звездный бой.
Коровкой божьей божье солнце
Ползет по коже голубой.
 
 
Жует, молчит, и синей крови
Я чую песнь в ее груди.
И синей бездной взгляд коровий.
И вечность падалью смердит.
 
 
И пред убожеством богини
Упала вновь толпа миров,
Карабкаясь по скалам синим,
Целуя содранный покров.
 
 
На синеву опять накинуть
Хотят таинственную сеть.
Но легче льву давать мякину,
Чем двери тайны запереть.