Kitobni o'qish: «Жизнь Гюго»

© Graham Robb 1997

© Перевод, «Центрполиграф», 2016

© Художественное оформ ление, «Центрполиграф», 2016

Предисловие

Стоит лишь взглянуть на XIX век, и видишь разных Викторов Гюго – причем каждого из них сопровождает собственная противоположность: ангельский чудо-ребенок первых романтиков и сатанинский «Аттила французского языка»¹; воинствующий монархист и социалист-революционер; символ загнивающей аристократии и защитник отверженных; усмиритель восстаний и подстрекатель к мятежу.

В 1851 году, когда Гюго бежал из Франции, он считался самым знаменитым писателем своего времени, основателем двух отдельных этапов романтизма. Его влияние на французскую литературу по степени уступает лишь влиянию Библии. Во время долгой ссылки, познакомившись с новой аудиторией, Океаном, он открыл в себе множество других качеств. Он был поэтом-провидцем, который изобрел новую религию; его произведения хвалили Иисус Христос и Шекспир. Он стал кумиром борцов за свободу во всем мире – от Сербии до Южной Америки.

После падения Второй империи, в 1870 году, Гюго вернулся в Париж, словно гигантский оксюморон. Он как будто в одиночку представлял историю Франции после Великой французской революции. В 1885 году, когда он умер, за его гробом следовала толпа, превосходившая население Парижа. Некрологи оказались преждевременными: выяснилось, что при жизни Гюго издали лишь две трети его трудов. Через семнадцать лет после смерти Гюго собрание его сочинений сильно увеличилось в объеме. В него вошли семь романов, восемнадцать томов поэзии, двадцать одна пьеса, некоторое количество рисунков и эскизов, а также статьи по истории, критические очерки, путевые заметки и философские трактаты – примерно на три миллиона слов. В наши дни, когда опубликовали фрагменты «Океана» и зашифрованных дневников, создается впечатление, что Гюго даже поскромничал, выразив надежду, что все его произведения образуют «сложную книгу, которая подведет итог всему столетию»².

В ХХ веке к прежним ипостасям Гюго добавилось несколько новых: предтеча сюрреализма, предсказавший обе мировых войны и создание Европейского союза; главный святой вьетнамской религии; генерал де Голль в области французского языка и литературы и кумир французских «левых»; популярный классик, чьи произведения многократно экранизировали, хотя экранизации и постановки часто в корне противоречат духу оригинала; признанный всеми партиями монарх Французской республики, которая в 1985 году пышно отметила столетие со дня его смерти большим количеством выставок, открыток и видеофильмов.

Такое «разрастание» Викторов Гюго имеет неожиданные последствия: каждый Гюго в отдельности превращается в своего рода «темную лошадку» или исчезает под сбивающим с толку парадоксом Жана Кокто: «Виктор Гюго был безумцем, который вообразил себя Виктором Гюго»³. Вздорную толпу из его творчества не пригласили на годовщину собственной революции. Двенадцать лет спустя, в 1839 году, объемное издание «Семейной переписки» (Correspondance Familiale) было арестовано из-за банкротства издателя. Во Франции можно насчитать несколько миль бульваров Виктора Гюго, а количество его бюстов, барельефов и статуй сравнимо с населением небольшого городка, однако до сих пор не вышло по-настоящему полного собрания его сочинений и писем, снабженного научным аппаратом. В ссылке на Нормандских островах Гюго погрузился в собственные глубины и обрел широчайшую аудиторию. В Оксфордском словаре английского языка есть статья Hugoesque («гюгоистский», «свойственный Гюго»). К сожалению, она также способствует тому, что и в Великобритании творчество писателя заслоняется его личностью. В 1893 году термин Hugoesque считался синонимом описания Средневековья в романтическом духе. К 1960 году под ним подразумевалось нечто совершенно иное, а именно неослабевающая тяга к горничным⁴.

Своим происхождением эта книга в каком-то смысле обязана парому, двигатели которого по непонятным причинам заглохли посреди Ла-Манша. Несколько часов паром простоял в полной темноте и лишь с первыми лучами солнца двинулся дальше, в сторону Гернси. Очутившись в ловушке, я начал читать роман, который Джордж Сейнтсбери назвал «самой безумной книгой в признанной литературе»⁵: «Человек, который смеется». Он был написан сравнительно недалеко от того места, где находился я, на верхнем этаже «Отвиль-Хаус», дома, который можно назвать самым безумным зданием в истории домашней архитектуры.

Через несколько месяцев, испытывая вполне понятное возбуждение, приступил к работе. Меня донимало собственное невежество и волновало то, что великолепные, изумительные вещи, вроде «Человека, который смеется», по-прежнему стараются убирать подальше на время официальных визитов. Так или иначе, если я затрагивал Францию XIX века, все всегда в той или иной степени сводилось к Гюго. Его имя неизбежно упоминалось в беседах и учебных пособиях практически на любые темы. Несколько его стихотворений, когда-то выученных наизусть, всплывают в памяти в минуты полного уединения. Сам же Гюго так и остался тайной. Я читал о романтическом сапоге, ворвавшемся в 1830 году в театр «Комеди Франсез», о руке, «конфисковавшей» французскую поэзию на протяжении почти всего столетия, о совести, следившей за Наполеоном III с Нормандских островов, и, что неизбежно, о символе другой, не творческой, плодовитости, который Гюго именовал «лирой»; однако я ни разу не представлял себе великана целиком.

Эта книга – попытка исследовать Виктора Гюго во всей его цельности посредством того, чему он уделил больше всего любви и мастерства: его жизни.

Первые биографии Гюго оказались тесно связаны между собой. В каком-то смысле их можно назвать плодом ссорящихся родителей. Я имею в виду приукрашенный рассказ о жизни Гюго до 1841 года, написанный его женой и отредактированный его учениками, который чаще всего цитируется во французской литературе, и три едких свидетельства Эдмона Бире, в которых прослеживается растущее разочарование (его труды увидели свет в 1883, 1891 и 1894 годах). Ярый католик и страстный почитатель Гюго в юности, Бире последовал совету своего епископа и отнесся к «Отверженным» как к сатанинскому творению. Его Гюго – чрезмерно раздувшийся воздушный шар, пустой внутри, который целых семьдесят лет приковывал к себе взгляды мирмидонян, осыпая их ложью и красивыми стихами. С одной стороны, Гюго был «героем человечности»; с другой – ханжа и предатель, который пробился к славе и богатству с помощью обмана и скупости.

Каждый из этих биографов писал, глядя на своего героя лишь одним глазом, и хотя с научной точки зрения следует предпочесть черную повязку на глазу Бире окрашенному в розовый цвет моноклю гюгофилов, обе стороны трудились, очертив вокруг себя некие границы, не дававшие им быть объективными и честными. Гюго так плотно вплетен в культуру Франции со всеми ее противоречиями, что труды, написанные его соотечественниками-литературоведами, часто скатывались в полемику. Примечательно, что наиболее справедливые ранние биографии были написаны Франком Маршалом («Жизнь Виктора Гюго», Лондон, 1888) и Дж. Принглом Николом («Эскиз его жизни и трудов», Лондон; Нью-Йорк, 1893).

Даже после того, как научный подход возобладал, биографов Гюго останавливал «внутренний цензор» в виде сорокапятитомного собрания сочинений, изданного в Государственной типографии Франции (1904–1952). Несмотря на роскошь, издание зияло лакунами. Собрание сочинений заканчивалось четырьмя томами тщательно отредактированной переписки. По слухам, редактором была одна из непризнанных дочерей Гюго. За собранием сочинений вставал образ идеального отца и мужа, неутомимого дедушки французской литературы, который позволял пяти поколениям более мелких поэтов буквально боготворить себя. Точно так же, «отравленная фимиамом» Жюльетта Друэ, бывшая любовницей Гюго на протяжении полувека, издала 20 тысяч любовных писем, которые после редактуры Поля Сушона превратились в тысячу и один нудный пример самоотверженной преданности. Из писем встает одномерный образ нудного и прилипчивого психопата. За таким «актом благочестия» на самом деле кроется бессознательное женоненавистничество редактора. В результате издание сильно исказило истинные сложные отношения Гюго и Жюльетты Друэ.

Новая эра в биографике Гюго началась в 1954 году, с достойного уважения «Олимпио» Андре Моруа, за которым последовала такая же благожелательная по духу книга «Виктор Гюго» Алена Деко (1984). В обеих подробнее раскрываются ранние годы, до бегства Гюго в Англию. Трехтомная биография «Виктор Гюго» Юбера Жена (1980–1986) стала повествовательной хронологией, придавшей последовательности «Хронологическому изданию» Жана Массена. Все три биографии сведены к рассмотрению отдельных составных частей гениальности Гюго, которая, похоже, принимает форму намеренного обмана. Многие биографы до сих пор подвержены, по словам Маколея, «болезни восхищения». Биографы Гюго к тому же очень боятся наговорить лишнего. Лучшие биографии Гюго, по сути, – вовсе не биографии, а труды, в которых анализ или простая текстологическая верность делают возможным отбросить наслоения легенд и мифов и увидеть, что под ними осталось. Отмечу «Время размышления» Жана Годона (Le Temps de la Contemplation, 1969), «Виктор Гюго и пророческий роман» Виктора Бромбера (Victor Hugo and the Visionary Novel, 1984), а также издательские исследования Пьера Альбуа, Жана Бертрана Баррера, Эвелин Блуэ, Жана и Шилы Годон, Пьера Жоржеля, Анри Гильмена, А.Р.У. Джеймса, Рене Журне, Бернара Люллио, Жана Массена, Ги Робера и Жака Зеебахера.

Последняя биография Виктора Гюго на английском языке (1976) заслуживает особого упоминания. Это образец политической пропаганды, пережившей породивший ее режим, – я имею в виду Вторую империю (1852–1870). Как писал сам Гюго о сходной исторической аномалии: «Это оживление трупа удивительно»⁶. Вскормленная давным-давно разоблаченной ложью, она рисует портрет человека, пекущегося только о собственных интересах, страдающего манией величия, которого французы почему-то считают своим величайшим поэтом. Авторы часто просто пересказывают целые куски из других биографий – без указания источника. Пересказ сюжетов, также без ссылки на источник, приводится по старому Оксфордскому справочнику по французской литературе (1859). За каждым заимствованным абзацем следует суждение, сошедшее с пера самого биографа: «неуклюжий сюжет», «сюжет и персонажи… не выдерживают никакой критики», «давно уже невозможно читать» и т. п. Произведения, в том числе крупные, но не указанные в Оксфордском справочнике, в книге не упоминаются.

Необоснованное убеждение Гюго в том, что преступление само заключает в себе наказание, в данном случае кажется не слишком оптимистичным. Можно предположить, что биограф-плагиатор никогда не имел удовольствия читать самые волнующие произведения романтической литературы. Вот что написано во введении: «Многих биографов пугала задача описать жизнь такую полную, такую сложную, так тщательно задокументированную. Ни один английский писатель до настоящего времени не пробовал создать критическую биографию». Последнее замечание необычайно верно.

Вначале книга, которую вы держите в руках, была для ее автора лишь предлогом, позволившим ему провести четыре года за чтением трудов Виктора Гюго. Вы найдете в ней новые письма, стихи, забавные истории, факты и источники. Одни тайны удалось разгадать, другие – создать. Обнаружены неизвестные издания и публикации. Так, ранее не публиковались сведения о «самом несносном»⁷ из ссыльных французов, каким он казался недреманному оку сотрудников Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел Великобритании. Многие цитаты из трудов и писем Гюго прежде никогда не публиковались в переводе на другие языки – что, впрочем, по мнению Гюго, вовсе не служит признаком прогресса: «Как можно определить, умен ли народ? По его способности говорить по-французски»⁸.

Стихи во многих случаях переведены подстрочно; они передают дух оригинала примерно так же, как пересказ передает дух музыкального произведения. Пояснения и примечания, связанные с биографикой Гюго, а не с историей его жизни, или примечания, допускающие разные толкования, убраны на архивный «чердак», куда можно попасть по тайным лесенкам, отмеченным знаками сносок.

Несколько примечаний-анахронизмов, например те, где речь идет о компьютерах и т. п., призваны скорее высветить, чем опошлить, следующее предположение: мозг Гюго – не исключительное достояние XIX века. Подобные сноски служат напоминанием, что прошлое – не тематический парк развлечений и не убежище от настоящего.

Из всех биографий Гюго, вышедших на многих языках, эта первая снабжена подробным справочным аппаратом. Она предлагает открытый доступ к творчеству писателя, которого когда-то называли «природной стихией». Данные из других биографий я привожу лишь в тех случаях, если их авторы предлагают интересные находки или если они служат примером особого отношения. Поскольку каждый день о Викторе Гюго во всем мире пишут около трех тысяч слов, пройдет не одна жизнь, прежде чем кто-либо сможет сказать, что прочел все, когда-либо написанное о нем. Так или иначе, исчерпывающая, «окончательная» биография Гюго – миф. В настоящее время наиболее полно можно описать разве что жизнь растения или червя (если, конечно, не придерживаться точки зрения самого Гюго, считавшего, что даже у камней есть душа). Проверить ценность той или иной биографии можно по тому, насколько охотно ее автор что-то выбрасывает и выбирает. Я старался открывать залежи информации, избегая отвалы шлака.

Разумеется, биографы известных писателей, которые верят в свою оригинальность, пребывают в счастливом неведении. Принято писать о «долге» автора перед редакторами и критиками. В большинстве случаев уместнее говорить о «подарке». Главными опорами настоящей биографии стали грандиозное издание Жана Массена и более современное Полное собрание сочинений, которое со временем становится все полнее. Без трудов нескольких поколений редакторов было бы невозможно выжить в подземном лабиринте трудов Гюго, распознавать неизвестные объекты и наблюдать за процессами, а затем вновь подняться на поверхность – причем в относительно приличном состоянии.

Благодарю за разъяснения Жана Поля Ависа, Алена Брюне, Роберта Эллвуда, Жана и Шилу Годон, Чарлза Хембрика, Даниэллу Молинари, Джеффри Нита, Джеймса Патти, Клода Пишуа, Стивена Робертса и Адриана Таурдэна, а также следующие учреждения: библиотеку Тейлоровского института, Бодлианскую библиотеку, Национальную библиотеку Франции, Историческую библиотеку Парижа, Национальный архив в Кью, Дом-музей Виктора Гюго (площадь Вогезов), Дом-музей Виктора Гюго в ссылке («Отвиль-Хаус»), Архивную службу Джерси, Музей Джерси (Кэтрин Берк), ратушу прихода Сейнт-Сейвьер на Джерси (М.Р.П. Малле), Национальный музей армии, Королевское литературное общество, Музей мадам Тюссо (Ундина Конканнон), Муниципальный архив Страсбурга (Ж.-Ю. Мариотт), Университетскую библиотеку Осло (Стейнар Нильсен), Библиотеку семейной истории Церкви Иисуса Христа Святых последних дней.

Благодарю за разностороннюю помощь Джил Кольридж. Спасибо Старлинг Лоренс и Тане Стоббс за редакторский такт и доброту. Я очень благодарен Хелен Доре. Спасибо Питеру Стросу за поддержку.

Счастлив признаться, что каждая страница настоящей биографии в неоплатном долгу перед Маргарет.

Грэм Робб

139 Hollow Way

Oxford OX4 2NE

Часть первая

Глава 1. Сабля в ночи (1802–1803)

По словам его отца, Виктора Мари Гюго зачали «почти в небесах», точнее, «на одной из высочайших вершин Вогезов»⁹.

Возникают сомнения относительно того, чем еще могли заниматься майор Гюго с женой в мае 1801 года. С высоты примерно километр над уровнем моря они любовались Рейнской областью, только что присоединенной к наполеоновской Франции. Горы кишели бандитами и контрабандистами – точнее, кишели до тех пор, пока, за несколько недель до того дня, туда не прибыл майор Гюго во главе особого батальона. Возможно, он для того и вернулся, чтобы его жена могла наслаждаться красивыми видами и слушать его рассказы о военной кампании. А может быть, в 1821 году, вскоре после смерти супруги, он описывал давние события, потакая «возвышенной музе» Виктора, которую, впрочем, считал недостойной заменой военной или гражданской службе.

Если подняться на гору Донон, можно увидеть точное место зачатия Гюго. Оно отмечено глыбой песчаника на участке 99 Дононского леса, почти под самой вершиной, рядом с развалинами кельтского храма:

«НА ЭТОМ МЕСТЕ

5 ФЛОРЕАЛЯ 9 ГОДА

БЫЛ ЗАЧАТ

ВИКТОР ГЮГО».

Поразительный результат дедукции стал замыслом бывшего главы музеев Страсбурга Ханса Хауга, который воздвиг этот памятник, призванный положить конец всяким домыслам, в середине 60-х годов ХХ века в виде шутки. Сам Гюго предпочитал другое место. Пересказывая то, что слышал от отца, он обычно заменял кельтский храм римским «Храмом любви», Вогезы – Альпами, а Донон – Монбланом, обладавшим тем преимуществом, что он на тысячу метров выше, известен во всем мире и находится на пересечении Франции, Швейцарии и Италии¹⁰. Что еще важнее, его точка зрения призвана была подчеркнуть, что Виктор Гюго зародился на пересечении главных путей мировой истории: еще до того, как он научился ходить, он, так сказать, следовал по стопам Ганнибала и Наполеона. При таком нескромном происхождении требовалось огромное количество честолюбия, призванного доказать, что вся его последующая жизнь не стала спадом.

Родители Виктора Гюго познакомились за четыре года до знаменательного события при драматических обстоятельствах.

Софи Требюше была бретонкой; она родилась в Нанте в 1772 году и была третьей из семи детей в семье. Ее мать умерла, когда Софи было восемь лет. Ее отец был моряком. Он ходил в Вест-Индию, куда возил рабов из Западной Африки, а в Нант возвращался с сахаром и черной патокой. В 1783 году, во время неудачного рейса на Маврикий, он заболел и умер в пяти тысячах миль от родины. Останки деда Гюго покоятся где-то на дне Индийского океана. Мать Гюго всегда скрывала свое прошлое или изменяла его в соответствии со злободневными требованиями. Виктор Гюго думал, что его дед был «почтенным буржуа, который не менял ни родины, ни взглядов»¹¹.

Лишившись обоих родителей, Софи переехала к своей тетке Франсуазе в Нант. Там ее в 1789 году застала Великая французская революция.

По словам Гюго, по чьим произведениям традиционно и представляют себе следующие события, его мать была полудикой амазонкой-роялисткой, которую в бретонских лесах преследовали солдаты-республиканцы. Рискуя жизнью, она спасала гонимых священников. Сама Бретань, по мнению парижанина Гюго, представляла собой допотопное захолустье. Тамошние заросшие, сплошь покрытые татуировками крестьяне жили в лачугах или землянках и питались в основном молоком и каштанами. Они были фанатично преданы королю и церкви, их мировоззрение, ограниченное горизонтами древних лесов, в которых они прятались, изобиловало друидическими суевериями и бессмысленной злобой – в личной мифологии Гюго они представляют полную противоположность гению, рожденному на горе. Посетив Бретань в 1836 году, он писал, что по грязи ей равен лишь «умывальный таз» Атлантического океана¹².

Когда Софи Требюше была молодой женщиной и солдаты-республиканцы затаптывали контрреволюционные восстания бретонцев-монархистов, леса, в которых, как представлял Гюго, бегала его мать, «напоминали огромные, недоступные человеческому глазу губки, из которых под тяжелой пятой гиганта, под пятой революции, вырывался фонтан гражданской войны»¹³. Метафора явно навеяна промокшими носками и ботинками, а также неясностью собственного прошлого.

Одним из представителей «тяжелой пяты» был отец Гюго, Жозеф Леопольд Сигисберт Гюго, которого обычно называли Леопольдом. Он родился в Нанси, на востоке Франции, был третьим сыном лесоторговца и гувернантки¹⁴. Для военного Леопольд Гюго получил необычно хорошее образование, но пожертвовал учебой ради армейской службы. Корпению за письменным столом он предпочитал дух товарищества и приключений. Когда он познакомился с Софи Требюше, ему было двадцать два года; невысокий, но чрезвычайно широкий в груди, румяный, толстоносый, он быстро переходил от глубокого уныния к безудержной радости. Он обожал хвастать собственными подвигами, например рассказывать о том дне, когда его ранили в шею и в бою под ним разорвало на куски двух лошадей. Леопольд Гюго не стыдился своего плебейского происхождения, но очень хотел обзавестись предками-аристократами. Он обожал своего командира Мюскара и, как Мюскар, писал непристойные песни и возил с собой в походы свою любовницу. «Я часто прижимаю ее к сердцу, – писал он Мюскару, – и чувствую сквозь два прелестных полушария, как нарастает волнение, воодушевляющее мир!.. Задернем занавес…»¹⁵

Революция подхлестнула его тщеславие: он присвоил себе имя «Брут» и оказался пылким республиканцем. Брут Гюго без явного наслаждения «очищал» Бретань, но и от исполнения своего долга не увиливал. Под его руководством стирали с лица земли деревни, казнили мятежников целыми приходами. Подобно многим военным, оказавшимся в таких же обстоятельствах, он усыновил брошенного ребенка. Когда у него родились собственные дети, сироту отдали.

В 1793 году, вскоре после казни Людовика XVI, 8-й Нижний Рейнский полк Гюго отозвали из самой отдаленной части Франции. Власть хотела устранить противоречия, вызванные мировоззрением, – такие противоречия часто доставляют большое беспокойство во время гражданской войны. Благодаря такому мудрому распоряжению ресурсами у Виктора Гюго появились отец, республиканец и атеист, и мать, роялистка и католичка. Их союз сделало возможным столкновение самых мощных противоборствующих сил того времени¹⁶.

Предыстория Гюго отчасти вернулась в местные легенды и предания. По словам Гюго, его родители познакомились зимой 1795 года, когда образец республиканских добродетелей рыскал по тропам и чащам в окрестностях городка Шатобриан, в нескольких милях от Нанта. В Шатобриане находился загородный дом Франсуазы, тетки Софи; считалось, что там жить безопаснее, чем в городе. Скача между живыми изгородями, Брут вдруг набрел на хрупкую темноглазую девушку. Узнав, что бравый военный ищет священников-ренегатов, она очень мудро пригласила его домой к чаю.

Брут, еще дымясь после битвы, хвастал, что разбил ногу, показывал семнадцать дыр от пуль на мундире и цитировал собственные стихи. Судя по всему, Софи произвела на него более сильное впечатление, чем он на нее: она была сдержанной, даже скрытной, гордилась своим хладнокровием. «Мать, которая позаботилась о том миге в жизни, когда оказываешься в одиночестве, – писал Гюго в 1822 году, – и которая с детства приучала меня все держать в себе и ничего не выдавать»¹⁷. Кроме того, Софи Требюше была на полтора года старше Брута и получила лучшее образование. Она была полной противоположностью его закаленной в битвах любовнице и вселяла куда больше страха, чем целый отряд бретонских крестьян, вооруженных вилами и топорами.

Полгода спустя, когда Брута перевели в Париж, он обещал ей писать. Софи ничего не обещала, но задумалась о том, что ей скоро исполнится двадцать пять лет и она будет считаться слишком старой для замужества. Возможно, для того, чтобы произвести на нее впечатление и доказать, что он способен содержать семью, Брут получил место в военном совете в Париже и постарался проявить терпение. Наконец в ноябре 1797 года Софи приехала из Бретани вместе с братом. Вскоре оказалось, что пылкий Брут ей изменяет, как он сам охотно признавался в письме к своему командиру. Однако Софи не вернулась с позором в родной городок, а вышла за него замуж, без священника, 15 ноября 1797 года. Поговаривали о приданом, но, к разочарованию Брута, оказалось, что оно состоит в основном из постельного белья.

Виктор Гюго, достаточно хорошо знавший своих родителей, живо представлял себе начало их отношений. В их семейной жизни царило то же опустошение, свидетелем которому он был в разных частях наполеоновской империи. Но реальность отличается от ее реконструкции в одном важнейшем отношении. Родственники Софи, далеко не роялисты, подобно многим своим соседям, жителям Нанта, вносили активный вклад в становление республики¹⁸. Они гордились своими современными взглядами; их скорее можно было застать за чтением Вольтера, чем Библии. Дед Софи работал с печально знаменитым Карье, который во времена Террора грузил заключенных на лодки и топил их в Луаре. Луиза, младшая тетка Софи и одна из ее ближайших подруг, была любовницей Карье. Когда Софи и ее тетка Франсуаза в 1794 году уехали из Нанта в Шатобриан, они бежали не от республиканских войск, а от соотечественников-бретонцев – тех, кого приводили в ужас зверства Карье, – а также от тех, чьи разлагающиеся трупы распространяли болезни; тела казненных сваливали в кучи в открытых могилах. Дед Софи, прокурор Нанта, был причастен к происходившему.

Во времена детства Гюго события недавнего прошлого упрощали; в соответствии с принятыми тогда взглядами население целых городов и провинций делилось на патриотов и коллаборационистов. Пробелы в семейной истории Гюго отчасти связаны с молчанием матери и любовью отца к приукрашиванию; рассказывая, отец всегда выставлял себя героем. Более того, после того, как семейная жизнь родителей Гюго разладилась, они воздвигли между собой границы. С самого начала Гюго вполне терпимо относился к тому, что его мать была роялисткой, а отец – республиканцем; подразумевалось, что в несовместимости родителей виноваты исторические процессы, а не сам Гюго.

На рубеже веков, во времена Директории, город, который Виктор Гюго назовет своей «духовной родиной»¹⁹, был полуразрушенным музеем недавней французской истории. Его дворцы кишели нищими и мусором. Он больше напоминал послереволюционный Занзибар, чем современный Париж. Сады Тюильри перекопали и посадили в них картошку; статуи повалили, изуродовали надписями. Служащие военного совета заняли ратушу Отель-де-Виль (переименовав ее в «Дом коммуны»), где нетронутыми оставили только бюсты вождей революции.

В пятой части «Отверженных» Гюго рисует наиболее запомнившуюся ему картину того времени. Что примечательно, он датирует ее годом своего рождения – 1802-м²⁰. Именно тогда «совесть города», огромная клоака, затопила Париж. Типично гюгоистский взгляд на историю – соглашательский, непостижимый и страшный: «…во мраке, среди мерзких отбросов прежнего великолепия, бродит огромный слепой крот – прошедшее». Такое прошлое, как у Гюго, было необычайно трудно вмещать в себя и анализировать. Зато оно рождало сильное подозрение: те, кто вовлек его детство в важные исторические события, были ограничены еще более великими силами.

Популярным местом прогулок в Париже времен Директории был сад д’Идали возле Елисейских Полей. Незадолго до государственного переворота, совершенного Наполеоном Бонапартом, на развалинах прошлого расцвело свободное предпринимательство. В саду д’Идали устраивали порнографические представления на свежем воздухе: ставили «живые картины», над головами резвились одетые сильфидами девицы, привязанные к воздушным шарам. Майор Гюго водил туда жену и как-то раз случайно встретил старого знакомого, полковника Виктора де Лагори, начальника штаба генерала Моро, бывшего в то время главным соперником Наполеона.

О Лагори известно очень мало, если не считать того, что позже он принял участие в заговоре Моро против Бонапарта, а также роли, какую он сыграл в детстве Виктора Гюго. Даже его биографы путаются в том, как его звали²¹. Он был на шесть лет старше Софи и родом из тех же мест, что и она. Пылкий республиканец, но с манерами роялиста, он составлял приятный контраст Бруту Гюго: носил синий костюм и бриджи, белые перчатки и черную треуголку с крошечной кокардой – первый росток более изящного века. Согласно приметам, разосланным министром полиции в 1804 году, гражданам следовало сообщить властям о мужчине ростом 5 футов 2 дюйма, с черными волосами, карими, глубоко посаженными глазами, с изрытым оспой лицом и с язвительной улыбкой. Кроме того, говорили, что он слегка кривоног, как человек проведший много лет в седле²².

При поддержке Лагори Гюго вернулся в строй. В 1799 году они с женой переехали в почти сельский район к западу от Парижа – там располагалась военная школа. В комнате, выходящей на Марсово поле (теперь с другой стороны над ним возвышается Эйфелева башня), ровно год спустя после свадьбы родился их первенец Абель. Софи Гюго нянчила его под грохот барабанов и военные марши.

В июне они уехали на родину Гюго, в Нанси. Как пишет Стендаль в незаконченном романе «Люсьен Левен», Нанси превратили в казармы; по улицам города постоянно маршировали полки, отбывающие на Восточный фронт. Майора Гюго послали завоевывать Баварию. Во время той кампании, благодаря своим «храбрости, активности и уму»²³, он заслужил покровительство Жозефа, старшего брата Наполеона Бонапарта, – вот первое проявление длинной цепочки совпадений, которая периодически сплетает историю семьи Гюго с историей семьи Бонапарт. Софи осталась в Нанси с жеманной свекровью и ревнивой золовкой. Единственной отрадой для нее стал хорошо воспитанный Лагори. Ходили слухи, что они стали любовниками, но то гда обстоятельства едва ли благоприятствовали им. В Нанси 16 сентября 1800 года у Софи родился второй сын, Эжен.

Почти сразу же Гюго назначили командиром близлежащего гарнизона в Люневиле, где в феврале 1801 года был подписан договор, объединивший бонапартистскую Францию. Начинались великие дни. По словам песни, которую майор Гюго часто мурлыкал дома – его сын точно вспомнил ее полвека спустя, – будущий император предъявил суровый ультиматум европейским правителям: «Поцелуйте меня в зад, и вы получите мир… И получился мир!»²⁴ Госпожа Гюго не считала, что общество мужа полезно для детей²⁵.

На время пребывания в Люневиле выпало еще одно важное событие: поездка в Вогезы, во время которой майор Гюго предъявил свои супружеские права на вершине горы.

В августе 1801 года его во главе 20-й полубригады перевели в город Безансон. Семье Гюго отвели квартиру во втором этаже в старом доме на площади Сен-Квентин. Там, как-то вечером, ближе к концу зимы, родился их третий сын. На первый взгляд хуже времени не придумаешь. И вот на седьмой день декады (септиди) месяца вантоз десятого года Республики (по-старому, 26 февраля 1802 года) там произошло важное событие: