Kitobni o'qish: «Елена»

Et in Arcadia ego¹!

Когда оглядываешься назад, хочется все или хотя бы что-нибудь изменить. Начать сначала, подчистить, дополнить, вычеркнуть, но жизнь, увы, не роман, и переписать ее набело не дано, не дано даже исправить опечатки. Впрочем, если и вернуться к началу, итог все равно будет тот же, ибо рисунок существования вторичен, первичен ты сам, и менять надо себя, а есть ли в мире человек, способный отказаться от самого себя, пусть даже во имя создания жизни-шедевра?

Елена нащупала утонувшую в белом тиснении обоев клавишу выключателя, подступила к зеркалу, поглядела безразлично. Среднего роста, с армянскими округлыми бедрами, правда, без живота и с высокой грудью фигурка в хорошо посаженной узкой юбке и черной шифоновой блузке с пышным жабо и широкими, всплескивающимися при каждом движении наподобие крыльев рукавами… крыльев, скорее, бутафорских, театральных, натуральные ведь стоят колом, что твои принципы… Ну и правильно, бутафорские они и есть, Елена Прекрасная, курица ты, а не лебедь. Хоть и недурна. Все еще… Елена придвинулась к зеркалу вплотную, сменила, так сказать, общий план на крупный, всмотрелась, нет, при электрическом освещении морщинок было не разглядеть, да и при дневном таллинском, тусклом, словно вечно сумеречном, осеннем свете не проступала ни одна складочка, это на ереванском солнце, и то на более чем ближних подступах виднелись тонюсенькие лапки у уголков глаз, и не гусиные, а крошечные, почти микроскопические следочки малой пташки вроде колибри, здесь же… Она перевела взгляд на чуть впалые, но гладкие щеки, тонкий нос и, как всегда, отметила критически, что рот по нынешним временам, когда в ходу негритянки с их чувственными губастыми лицами, маловат, теперь ведь не троянская эпоха, у настоящей Елены ротик без сомнения был крохотный, и не старалась она увеличить его кармином, наоборот, произносила к месту и не к месту заветное «изюм», может, даже тренировалась перед зеркалом, смотреться в которое наверняка было ее главным занятием…

Елена Аргивская, в просторечьи Прекрасная, сидела в любимом кресле из слоновой кости с богатой резьбой, откинувшись на мягкую козью шкуру, которой была обита спинка, и устремив пытливый взор в серебряное зеркало… Тусклое, плохо видно, в реке и то лучше! Но не в воду же глядеться, любуясь своими неисчислимыми прелестями, ахейской красавице… Она надменно усмехнулась. Невообразимо – царская дочь, жена царей, стоит, склонившись над лоханью, бронзовой или медной, пусть даже золотой, и расчесывает узорным гребнем длинные, до пят, золотистые волосы…

Естественно, золотистые, в стране брюнетов первой красавицей может быть только блондинка, это Елена знала преотлично, в институтские годы она добросовестно обесцвечивала чуть ли не еженедельно выглядывавшие из-под белокурой копны предательски темные корни, обеспечивая тем самым неослабный к себе интерес мужской половины рода человеческого, не всего рода, разумеется, вернее, не всей его половины, а только смуглоликой и черноволосой ее части, собственно, инопигментная этой половины составляющая свой интерес к женщинам любых расцветок скрывает столь тщательно, что начинаешь в самом существовании такового сильно сомневаться, в Таллине, например, на тебя не оглянется ни одна собака, если кто-то и покосится мимоходом, то непременно собрат-южанин, в чем-то это и неплохо, по крайней мере, не посмотрят уничижительно, мол, чего явилась, черная чужачка…

Первое знакомство Елены с Таллином состоялось лет пятнадцать назад, пять дней по профсоюзной путевке, поселили их разношерстную группу (с шерсткой самого разного пошиба, от норки до овчины, если не драной кошки) за городом, в кемпинге, который при других обстоятельствах, будучи, к примеру, возведен на берегу Черного или иного теплого моря, мог бы показаться премиленьким – аккуратные деревянные домики в пахучем сосновом лесу, чистенькие песчаные дорожки, трава и озон – но в условиях северных, под непрестанно моросящим дождем, когда умываться приходилось в плащах и чуть ли не с зонтиком, поскольку краны с раковинами какой-то остряк водрузил под открытым небом… Артем потом злился страшно, ему сказали, что поселят группу в гостинице «Виру», потому он путевки и взял, Елене, да еще и подруге, Асе, чтоб Елена одна по Европам не болталась, этой-то «Виру», вожделенным уголком капитализма, серо-стеклянной уродиной в двух шагах от прелестных башенок Вируских ворот, они и соблазнились, но вышло иначе, и на второй, не то третий день, все у той же «Виру», Елена с Асей стояли в голове длинной очереди за такси, на котором едино можно было добраться до их временного приюта. Ждать пришлось долго, наконец подкатила машина, торопливо складывая мокрый зонтик, Елена открыла уже заднюю дверцу, и тут высокий, абсолютно немецко-фашистского облика, словно вынырнувший из каких-нибудь «Мгновений» молодой человек выскочил из-за спин понурых очередников, распахнул переднюю, развалился рядом с шофером и на попытку Елены протестовать заявил холодно и высокомерно:

– А вас сюда никто не звал. Убирайтесь в свои горы!

В тот момент Елена решила, что ноги ее не будет в Таллине больше никогда… Нет, вообще-то Таллин Елене понравился, старый Таллин, разумеется, изящный, неправдоподобно новенький городок с розовыми, голубыми и зелеными свежевыкрашенными, как выяснилось, по случаю олимпийских игр зданьицами. Тогда нет, тогда было лето, согласно календарю, во всяком случае, хотя оно подозрительно смахивало на осень, но позднее, всякий раз, как Елена оказывалась на зимней Ратушной площади, та напоминала ей декорацию к «Щелкунчику», казалось, вот-вот зазвучит музыка, и на гладкий белый покров выбегут наряженные куклами балерины… Городок, очаровательный еще в ту пору, что говорить теперь, когда, украсившись множеством витрин, демонстрирующих обманчивое изобилие, почистившись и прихорошившись, он почти не отличается от европейских – и все-таки нельзя сказать, что Елене так уж нравилось в нем жить. А где нравилось? Ереван, куда в свое время переехал из Тбилиси, Тифлиса, как его называли родители, отец, снявшись с места при Шеварнадзе, еще первом его царствовании, для армян не самом комфортном, был Елене привычен и более или менее желанен, но вообще-то она всегда мечтала жить в Москве, мечтала до последних лет, когда казавшаяся теплой и приветливой бывшая столица вдруг преобразилась в восприятии Елены в хмурое торжище, пренебрежительно отторгающее каждого, кто не по-московски ставит ударения, напыжившееся уже сверх всякой меры в возлелеянном еще при советской власти культе московской прописки, а чуть позже эволюционировавшее в законченное полицейское государство, где всякий приезжий, трясясь от страха и прижимая к груди полный набор документов, носимый с собою, как при чрезвычайном или военном положении, старается обходить далеко стороной наводнивших улицы ражих типов, которые некогда при розовых лицах и желтых револьверах берегли строителей светлого сталинского будущего, а теперь охраняют полосатое, как тигриная шкура, настоящее от бывших соотечественников. Да и суматоха и мельтешение многомиллионного города стали невыносимыми, видимо, не самый юный Еленин возраст располагал к покою, а не вечному бегу, может, еще не к раздумьям в деревенской тишине, но уже не к московской суете, в которой и на миг задержаться мыслью на каком-то предмете почти не удается. Что ж тогда? Хорошо там, где нас нет? Так ли? Или хорошо с теми, кого с нами нет? Впрочем, это, скорее, характерно для мужчин, охота к перемене мест и лиц – черта мужская… Хотя и Елена Прекрасная глядела с тоской вначале на улочки Спарты, а затем на башни Трои…

– Что ты делашь здесь, Елена? Кого высматриваешь? Уж не ахейские ли корабли?

Елена Аргивская стояла у неровной крепостной стены, сложенной из плохо оттесанных каменных блоков, и жадно вглядывалась в синеющее далеко на горизонте море. На море не было ни единого пятнышка, в небе ни облачка, которое можно принять за парус, но голос звучал ревниво, и она перевела взор на Париса. Красивое лицо любимца богини было искажено подозрением, Парис не умел скрывать свои чувства, недостаток воспитания давал себя знать – и то, чего ждать от мужлана, который вместо обучения с другими царскими сыновьями пас коз на холме. Даже складки его хитона были вечно смяты, и плащ никогда не ниспадал с плеч столь изящно, сколь с плеч Менелая. Сразу видно, что он привык разгуливать в козьих шкурах… Елена протянула руку и поправила золотую застежку на плече мужа.

– Пойдем домой, Парис, – сказала она со вздохом.

Елена решила, что нога ее не ступит более на кривые улочки негостеприимного Таллина, хотя была она по натуре путешественницей, мечтала посетить все без исключения города и страны, в меру сил и посещала, успела даже в промежутке между двумя малоудачными браками побывать в Карелии, где ездила на байдарке по бесчисленным озерам и озеркам, упиваясь удивительной их красотой, закатывая глаза и захлебываясь от восторга, помаленьку гребла, а также спала в палатке, была кусаема необузданными, чудовищной величины комарами сих благословенных мест, умывалась озерной водой и ела тушенку из консервных банок, чему отец ее Торгом, воротила, богач и гурман, приучивший и дочь к пище вкусной, хотя и не всегда здоровой, удивлялся особенно. До Карелии же она поочередно посетила, помимо, разумеется, обеих советских столиц, Киев, Одессу, Львов, Ялту (черноморское побережье Кавказа, понятно, в счет не идет, какой армянин там не побывал хотя бы раз) и только-только стала подбираться к Прибалтике, как незабываемая таллинская обида перечеркнула все впечатления от игрушечного городка и заставила ее временно обратить взор на Восток и Запад. Изучив более или менее досконально Восточную Германию, где работал спецкором некой, как теперь принято говорить, уважаемой газеты (особенно яро так выражаются по поводу газет мало и вовсе не уважаемых, но в те времена уважаемы были все газеты поголовно, посему, дорогой читатель, не пытайтесь отнести уважаемость к разряду особых примет, впрочем, у советских печатных органов таковых не имелось, даже в виде орденов, ибо ордена носили все – почти как уцелевшие до наших дней участники Великой Отечественной), работал или числился спецкором (собственный его брат Торгом не стеснялся утверждать, что основное учреждение, где журналист вкалывает на благо родины, не щадя живота своего, называется совсем иначе) ее родной дядя, устроивший племяннице не туристическое, а подлинное путешествие по странной стране Гете, Баха и Гитлера, изучив, как мы уже сказали, Германию, а точнее, доступную в эпоху Берлинской стены четверть той, она уже примеривалась к Индии, но нараставший семейный разлад прервал непростую процедуру добывания путевки и на время отвратил ее от дальних поездок, заставив сосредоточиться на разрешении проблем, явившихся причиной этого разлада или его итогом, чем именно, в порочном круге неудавшегося брака понять было трудно. Все началось с того, что первый муж Елены Алик… нет, этим кончилось, и если соблюдать последовательность, начать надо бы совсем с другого, но Елена соблюдать последовательность не умела (как почти всякая женщина), рассказчицей она была исключительной, неутомимой и неукротимой, остановить ее было не легче, чем оползень или землетрясение, и занимательность своим историям она умела придавать уровня почти детективного, но с какого бы места она не приступала к изложению событий, случившихся с нею ли самой, либо с подругами, родственниками, знакомыми или соседями, ибо она обладала талантом не только рассказчицы, но и незаурядной пересказчицы, так вот, откуда бы она не двинулась в дорогу, с прямого пути она сворачивала неизбежно и принималась выписывать круги, восьмерки, кренделя, вычерчивать целую обязательную программу фигурного катания, а то и плести бесконечный, неповторяющийся, как известно, ни в одном элементе узор какого-нибудь хачкара² не хуже самого варпета Момика³. Так что, если предоставить изложение истории Елены самой Елене, получится путаница, из которой не выбрались бы Агата Кристи, Сименон и Гарднер вместе взятые, потому, дорогой читатель, мы будем время от времени вмешиваться и корригировать ее воображаемое повествование, или даже, по ее собственному примеру, и вовсе возьмем бразды правления в свои руки и перескажем услышанное (или, по крайней мере, могущее быть услышанным) от нее, изложив это dictum de dicto⁴ более или менее по порядку, хоть оно и немодно ныне, но увы, придется нам сразу декларировать свою полную неспособность к модной литературе, этому monstrum horrendum, informe, ingens⁵, в нашем извращенном воображении представляющей собой нечто почти медицинское, похожее на гинекологическое, урологическое и гастроэнтерологическое, или, выражаясь понятным языком, желудочно-кишечное отделения, функционирующие совместно, но не в здании больницы, а в канализационных трубах, поскольку находиться там особенно приятно для глаза и нюха, и к тому же наверху все время стреляют. Вместо героев и даже антигероев в этой литературе собраны больные, которые ведут себя как во время обхода профессора, то есть говорят только о самых неприятных симптомах своих болезней, а никоим образом не о мыслях своих или чувствах, если, конечно, таковые могли в подобных вместилищах зародиться, и длится обход до тех пор, пока совершенно озверевший читатель не выскакивает наружу, под пули детективщиков и триллеристов… Но оставим кесарево кесарю, органы выделения постмодернисту и вернемся к нашей истории, добавим лишь, что если б мы и доверили рассказ о ней самой Елене, то отнюдь не целиком и полностью, даже если б она умела вести его с последовательностью Гомера, ибо меньше всего на свете женщина способна на честный пересказ собственной биографии. Точно так же, как она не являет миру неприукрашенным свое лицо, она не выставит на всеобщее обозрение ни одного эпизода из своей жизни, не воспользовавшись предварительно тональным кремом, пудрой, тенями, помадой, тушью для ресниц и прочими косметическими средствами. Если не театральным гримом. И коль скоро мы заговорили о театре, заметим, что истинная женщина еще и постарается держать свою биографию на достаточном расстоянии от зрителей, которым она ее представляет, дабы не дать тем возможность разглядеть грим, парик, корсет и тому подобное, а также приложит все усилия, чтобы отвлечь их внимание от маловажных, по ее мнению, подробностей телосложения роскошным костюмом. Ибо насколько женщина любит раздевание физическое (предложив ей снять чулки и перчатки, через минуту видишь ее абсолютно нагой, наблюдение, которым Елена стала делиться через пару лет после окончания института и начала врачебной практики), настолько она избегает духовного, в отличие от мужчин, которые у врача с неохотой засучивают рукава, но погрузившись в писательство, не только снимают с себя кожу, но и препарируют собственные нервные клетки… Ну вот, теперь, когда читатель осведомлен о том, что его ждет, мы можем без помех вывести на подмостки нашу скромную, пусть и почти прекрасную героиню. Прекрасную ли? Наверно, читатель хотел бы знать это с самого начала, но нет в наше время ничего сложнее, чем дефинировать понятие женской красоты, если б кому-то взбрело в голову проводить конкурсы безобразия, вряд ли соискательницы их призов очень уж отличались бы от претенденток на звание всяческих мисс. Первым шагом к пьедесталу (тому или другому) бесспорно является самооценка, основа которой закладывается в детстве и зависит от близких, если угодно домашних, ибо если девочке еще в ту пору, когда на ее головке гордо колышутся банты, привьют ощущение, что она хороша собой, то будучи даже последней уродиной, она тем не менее обретет такую манеру держаться, что большинство сталкивающихся с ней впоследствии людей станут сомневаться в собственном зрении (следует, правда, признать, что и девушка, которая видит в зеркале ту самую последнюю уродину и не слышит ни одного этому опровержения, обычно предпочитает надеяться, что ей не повезло с зеркалом, и надеется до тех пор, пока не станет старой девой… хотя старыми девами становятся отнюдь не уродины). Окончательное же мнение женщины о ее внешности формируется, конечно, на основе поведения попадающихся ей на жизненном пути или просто на улице представителей противоположного пола. Ничто не определит цену женщине лучше, чем мужской взгляд, правда, мужчины, естественно, тоже поддаются гипнозу уже сложившейся самооценки, замыкая тем самым, порочный круг, но тут уже ничего не поделаешь, мы живем среди голых королей, отнюдь не считая себя при этом членами общества нудистов. Что касается Елены, мама и бабушки не внушали ей с детсадовского возраста, что она ничем не уступает своей мифической тезке (тем более, что вряд ли подозревали о существовании таковой, бабушки уж точно, а мама если и смотрела когда-то оперетту Оффенбаха, сюжет ее основательно подзабыла), однако, старались при каждом удобном и неудобном случае похвалить ее большие глаза с длинными ресницами или не по-армянски изящный носик, и в итоге у Елены сложилось не самое худшее о себе мнение, способствовавшее, как водится, признанию ее достоинств одноклассниками, однокурсниками, одно… ну и так далее. А была ли она красива на самом деле? Ну если вы согласны довериться нашему пониманию женской красоты, то скорее да, чем нет, и позвольте, наконец, продолжить наше повествование с места, на котором мы его прервали (если нам удастся это место отыскать). Итак, все кончилось тем… но нет, слово «кончилось», да еще в сочетании со словом «все», вряд ли уместно, ведь история жизни не может быть закончена, пока не завершится печально-неизбежным финалом сама жизнь, до чего было еще, слава богу, далеко, по крайней мере, Елена, панически боявшаяся смерти и готовая существовать хоть в виде безногого, безрукого, едва ли не безголового обрубка, на это надеялась, уповая на относительное долголетие бабушек-дедушек, в полном составе переваливших через семидесятилетний рубеж, а частично – в лице отцовской матери – доживших до восьмидесяти. Но как ни крути, а что-то в жизни Елены кончилось, и casus belli⁶, послуживший не причиной, но поводом (чем ему, собственно, и полагается быть, если вспомнить уроки истории в средней школе) даже не к войне, а непосредственно к подписанию мирного договора, иными словами, оформлению развода, был достаточно серьезен и весом, хоть и выглядел куценько и не очень понятно – одно-единственное латинское слово, выведенное черной шариковой ручкой на желтоватой, низкокачественной бумаге, какую в те времена пускали на изготовление разнообразных бланков. Однако поскольку любому разводу предшествует брак, начать следовало бы с последнего (в смысле не хронологическом, а грамматическом), тем более, что в данном случае брак не в шутку, а всерьез в немалой степени явился главной причиной развода. Итак, за пару лет до того, как развестись, Елена вышла замуж. Произошло это на шестом курсе мединститута, шестом и завершающем, это обстоятельство тоже сыграло свою роковую роль, ибо все уважающие себя девицы в Ереване выходят замуж именно и непременно в институтские годы, раньше немодно, да и законодательством не поощряется, а позже как-то неприлично, получается, что вроде бы никто не взял. Отметим также, что все уважающие себя девицы или, по крайней мере, девицы, являющиеся дочерьми уважающих себя родителей, учатся в институтах, так что деваться просто некуда. А поскольку Елена к порогу шестого курса подошла без официализированного доступом в семейно-дружеский круг поклонника, иными словами, жениха, ей пришлось решать свои проблемы в некоторой спешке. Для прояснения сего обстоятельства надо обратиться к событиям предшествующим, а именно, к первому в жизни Елены серьезному роману (серьезному, ибо несерьезный в виде обмена взглядами, робкими поцелуями и нечастых прогулок никоим образом не при луне, но после уроков случился у нее еще в школьные годы с братом одной из подружек-одноклассниц, однако, развития не получил в силу объективных причин, конкретно из-за отбытия упомянутого брата на учебу в Московский университет, где он провел положенные пять лет, в течение которых был Еленой начисто забыт – не без взаимности с его стороны). Первый же серьезный роман Елены оказался, как ни странно, курортным или, вернее, был вывезен с курорта, а именно, Адлера, где Елена проводила с матерью каникулы между первым и вторым курсами, а заодно перекрасилась из брюнетки в блондинку, но не простую, банального желто-соломенного цвета, а с изысканным зеленоватым оттенком, который в Армении почему-то называли пепельным. Примостившись на краю деревянного топчана, на котором, невзирая на вопиющую жесткость досок (частично компенсировавшуюся мягкостью толсто проложенных жировой тканью боков) и палящее, можно, сказать, испепеляющее солнце, дремала ее мать Осик или, если назвать ее полным именем, Осанна, Елена расчесывала подмоченные при недавнем купании свежеиспепеленные (не солнцем, а пергидролем) волосы, когда к ней приблизился, как выразились бы наши русские собратья, подгреб, довольно привлекательный молодой человек, видимо, принявший ее благодаря новообретенному цвету волос и позе, скрадывавшей кричащие о южном происхождении крутые бедра, за легкую добычу, перелетную птицу из северных широт и, соответственно, заговоривший с ней по-русски. Елена, моментально изобличившая его, несмотря на нетипичный окрас и черты лица, ответила на чистейшем армянском, рассчитывая пугнуть его и обратить в бегство. Однако, неприятный сюрприз не сразил молодого человека, а лишь вызвал в нем легкое (или нелегкое) колебание. Отведя от Елены один глаз и воровато шаря им вокруг в поисках более подходящего объекта, он тем не менее не сумел оторвать от нее второй – так позднее описывала Елена эту сцену подругам, на первом курсе она успела обзавестись двумя подругами, Асей или Астхик, застенчивой и задумчивой, перечитавшей к своим восемнадцати годам уйму книг и затерявшейся в книжных морях, словно в параллельных пространствах какого-нибудь фантастического романа, и Вардуи, натуры весьма активной, в сущности, подругами обзавелась Вардуи, навязав себя сначала Елене, затем Асе, точно так же, как в скором будущем она навязала себя ассистенту с кафедры биохимии и женила его на себе для того лишь, чтоб через год сбежать от него к доценту кафедры фармакологии, имея в виду посадить его, когда выйдет срок, за написание еще одной кандидатской, на сей раз для законной супруги. Последние ее эволюции, впрочем, протекали уже вне сферы жизнедеятельности Елены с Асей, поскольку еще задолго до того Вардуи сделала безуспешную, но вероломную, своевременно, правда, разоблаченную и пресеченную попытку отбить у Елены ее счастливо (или не очень) найденного на берегу густонаселенных волн Абулика. Зачем ей – Вардуи – этот Абулик понадобился, неизвестно, скорее всего, ее натура просто не терпела простоя, ибо Абулик, по сути дела, ничем не блистал, правда, у него были редкие в Армении голубые глаза и «изумительной красоты прямой тонкий нос», как описывала его (нос) Елена, но Елена по доброте душевной считала всех женщин красавицами и всех мужчин интересными, в каждом (и каждой) она изыскивала нечто, по ее мнению, выдающееся и страшно сердилась, когда окружающие не разделяли ее восторгов. «Неужели вы не видите, какие у нее прелестные пухленькие губки?! А какие брови дугой!» Впрочем, если быть справедливыми, Абулик, которого правильнее бы называть Альбертом или хотя бы Або, дабы подчеркнуть его мужскую сущность, и в самом деле имел довольно приятную внешность. Кроме того, он был обладателем профессии с магическим названием, а именно, режиссером. Правда, при знакомстве более близком выяснилось, что режиссерил он на телевидении, в редакции спортивных передач, но при первом он о подобных деталях умолчал, и преклонявшаяся перед всяким искусством Елена решила дать ему шанс, вручив тайком от матери, никоим образом не одобрявшей курортных знакомств, пусть даже с соотечественниками, номер ереванского телефона. К сожалению, при дальнейшем общении всплыли и другие мелкие подробности, незаметно переродившиеся в отягощающие обстоятельства – не для Елены, которую такие пустяки не волновали, но для ее родителей, особенно, папы, чьи взгляды на жизнь могли показаться передовым умам вроде Елены с Абуликом отсталыми, однако, взглядами этими Торгом обзавелся давно и менять их не собирался. Наитяжелейшим из отягощающих обстоятельств был, конечно, анамнез: пациент успел уже разок жениться, развестись, да еще и сделать ребенка, которому надлежало необозримо долгий срок отчислять алименты, неподъемное бремя для человека, живущего на зарплату. Ведь Абулик, плюс ко всему прочему, еще и жил на зарплату, и не то чтоб среднюю, а посредственную, что смущало Елениного отца не меньше, чем анамнез. Конечно, он мог бы прокормить еще пару-тройку Елен с их мужьями, а возможно, и детьми, но будучи человеком практичным, по мере сил старался подобного развития событий избежать (тем более, что одну семейку дармоедов ему уже содержать приходилось – Елениного братца с молодой женой и неизбежным в ближайшей перспективе чадом), почему он и запретил Елене даже думать о браке с «голодранцем и прохвостом, примеряющимся, кому бы сесть на шею». Но поскольку Елена уже успела влюбиться в Абулика по уши (а как показало будущее, она отличалась редкостной влюбчивостью), запрет должного действия не оказал (или, напротив, оказал – соответственно теории запретного плода), и Елена продолжала встречаться с Абуликом и даже не тайно, как предписывают традиции любовного романа, а вполне открыто, но в сопровождении шумного отцовского аккомпанемента и материнского молчаливого, хмурого неодобрения (как вы, наверно, догадываетесь, времена, когда непокорных дочерей держали под замком или помещали в монастырь, дабы вынести в полуобморочном состоянии к алтарю аккурат к подневольному венчанию с родительской креатурой, давно миновали даже в Армении). Как всякое непоощряемое чувство, любовь Елены и Абулика развивалась особенно бурно, и чрезвычайную силу сотрясавшим существование влюбленных частым, как на осеннем море, штормам придавала ревность. Ибо Абулик был ревнив. Ревнив избыточно, сверх всякой меры – меры, поскольку нормальный мужчина (как полагала Елена) обязан ревновать, ревновать в достаточной степени, однако не до безумия или, если даже до безумия, то не до нелепости. Абулик был ревнив до нелепости. Он требовал, чтобы Елена исключила из своего круга общения (а Елена всегда была особой общительной) всех мужчин поголовно – в институте, на улице и дома, бывших одноклассников, нынешних сокурсников, гипотетических ухажеров, подкарауливавших его даму сердца на трамвайных остановках, у подъезда, в дверях аудиторий, само собой, в кафе – почему ей и воспрещалось забегать в перерыве между лекциями в стекляшку, где можно было перехватить пару сосисок с чашкой кофе, или в «пончиканоц», бывший в годы ее учебы в большой моде, заказана была ей и дорога в театр или кино с подругами, более того, периодически ей устраивались и сцены по поводу походов к родственникам, а к родственникам Елена относилась более чем по-армянски, она их любила, навещала, опекала, что вызывало бурное неприятие Абулика. Особенно его раздражали многочисленные двоюродные и троюродные братья – какое раздражали, ввергали в исступление, доводили до нервных припадков, будь на то его воля, он бы кастрировал всю эту шумную семейно-родовую поросль мужеска пола. Елена всячески старалась его не волновать, покорно выполняла все предписания вплоть до самых диких, например, ей полагалось быть дома ровно через полчаса после окончания последнего учебного часа, и она бежала, сломя голову, к остановке и от остановки, дабы успеть схватить телефонную трубку первой – контрольный звонок следовал с неумолимой точностью, и не дай бог, чтоб на него ответил кто-либо другой, разозленный Абулик разговаривать с домочадцами Елены не желал категорически, он просто швырял трубку, и Елене приходилось, набрав номер самой, долго и нудно объяснять, как и почему. Лишив Елену мужского общества, Абулик не остановился, постепенно он разогнал всех ее подруг и приятельниц, которые могли (бы) взять да и познакомить Елену с каким-нибудь Дон Жуаном или, на худой конец, Дон Кихотом, срочно нуждавшимся в Дульсинее. При всем при том, Елена, даже помещенная в вакуум, вызывала у Абулика подозрения, тем более, что в вакуум она помещена не была, чтоб довершить дело, ее следовало бы забрать из института, у родителей и запереть у себя (у Абулика), а такой возможности не предвиделось, потому длинный, как «Война и мир» или «Тихий Дон», роман представлял собой цепь объяснений, ссор, примирений, криков, рыданий и даже потасовок с тумаками и пощечинами. Что рано или поздно должно было приесться. Осточертеть. Как оно в итоге и произошло. И если вначале Елене нравилось само это бурное течение, всплески, штормы, лавины, землетрясения, то со временем… Конечно, поженись они, заимей ребенка, Елена постепенно обвыклась бы, притерпелась, возможно даже, стала бы воспринимать мужнины художества, как сами собой разумеющиеся (как частенько случается с женщинами, вживающимися в предложенные мужчиной обстоятельства до полной потери индивидуальности), однако призрак фаты продолжал маячить на горизонте, появляясь и пропадая наподобие некой фата-морганы, и причиной тому была не только родительская твердокаменность. Родители, в конце концов, сдались бы на милость победителя, если б тот соизволил двинуться на штурм, но здесь уже вступили в действие иные силы, и камень отцовского сопротивления оказался в неразрешимом конфликте с косой Абуликиной упрямой гордости. Ибо тот ценил себя достаточно высоко, и мысль о том, что какой-то «жалкий торгаш» полагает его, романтического интеллигента, неравным партнером для своей дочки, уязвляла его самолюбие до той степени, что он вряд ли сдался бы даже на уговоры со стороны «торгаша», если б таковые и последовали, ну разве что слезные мольбы и многочасовое стояние на коленях могли тронуть его отвердевшее сердце. Более того, его гордость простиралась настолько далеко, что он даже не делал попыток похитить, как выражаются писатели высокого стиля, девичью честь предполагаемой невесты, дабы поставить самодовольного папашу в положение купца, вынужденного сбывать попорченный товар. Впрочем, Елена подозревала, что дело было не только в гордости, поведение Абулика во многом обуславливалось все той же ревностью, ведь женщина может по дороге к алтарю украсить мужчину сколь угодно тяжелыми рогами, уличить ее труд нелегкий, измена почти недоказуема, а девственница вынуждена нести крест верности. Да, если угодно, Абулик был вполне способен хранить девственность своей жены даже в браке, дабы держать ее в постоянном страхе перед чересчур острыми взглядами со стороны, угрожающими целостности ее неоспоримого алиби. Так что океанического размаха страсти бушевали на довольно-таки куцем пространстве с четко очерченными границами, о которые, как о скалы, разбивались волны всех штормов. Создавшееся таким образом патовое положение сохранялось почти три года, но постепенно ярость ветров схлынула, и кусочек океана стал неумолимо превращаться в тихое озерцо, если не подернутый ряской пруд. В один прекрасный день (ну конечно, это случилось не за день и даже не за месяц, но с достаточно большого расстояния отрезки времени кажутся точками) Елена огляделась и вспомнила, что Афродита произошла из морской пены, а не из болотной жижи, и женщина, которая хочет привлекать взоры и сердца (а какая женщина этого не хочет?) не может вечно торчать в пещере, куда ее загнал от света божьего дракон (если не крокодил), чуть ли не мерявший портновским метром длину ее юбки и глубину декольте, а однажды давший самую настоящую пощечину за то, что она вышла из дому в сарафане на бретельках.