Kitobni o'qish: «Неизвестный Алексеев. Том 4. Послекнижие»

Shrift:

* * *

От составителя

Очередной том серии «Неизвестный Алексеев» по своему содержанию принципиально отличается от предыдущих томов, в которые за редкими исключениями включались только ранее не публиковавшиеся произведения. В этот том, соблюдая волю автора, было решено включить 420 стихотворений, написанных Геннадием Алексеевым в 1973–1977 годах и выбранных им для книги, которую он назвал «Послекнижие». Только четвертая часть этих стихов опубликована, преимущественно в книге «Я и город», вышедшей в 1991 году. Название «Послекнижие» выбрано автором потому, что стихи, написанные до 1973 года, он собрал в сборник, которому дал название «Книга». Часть стихов, вошедших в «Книгу», были опубликованы, а неопубликованные составили основную часть второго тома серии «Неизвестный Алексеев».

Годы 1973–1977 в творчестве Геннадия Алексеева очень важны. В первом номере журнала «Аврора» за 1973 г. наконец был опубликован полный текст поэмы «Жар-птица», написанной еще в 1961 г. и отрывки из которой были опубликованы в газете «Смена» в 1965 г. По этой поэме, которую критик Никита Елисеев назвал одной из двух великих книг про блокаду, в 1975 г. режиссером Владимиром Воробьевым в Ленинградском театре музыкальной комедии был поставлен одноактный спектакль на музыку Александра Колкера, с которого люди выходили со слезами на глазах.

Публикация поэмы в «Авроре» несомненно дала сильный толчок творческой активности автора. В 1973 г. им написано более 200 стихотворений, 169 из них он включил в «Послекнижие». В 1975 г. Геннадий Алексеев был занят работой над музыкальном спектаклем, для которого написал новые стихотворные фрагменты в более строгой форме, и поэтому смог включить в «Послекнижие» только 13 стихотворений и одну короткую поэму.

Большинство стихов «Послекнижия» написано свободным стихом, ставшим более глубоким по содержанию. А в 1977 г. Геннадий Алексеев написал 25 сонетов в самой твердой из сонетных форм – итальянской (ababababcdcdcd), где используются только 4 рифмы. Скорость написания этих сонетов удивительна – первые 10 написаны всего за 9 дней – с 15 по 23 марта, 11 за 12 дней в апреле, 1 в мае и только 3 в августе. Этим он доказал, что выбор формы свободного стиха не вызван нежеланием автора писать проще.

А. М. Ельяшевич

Вместо предисловия

И что-то переменилось в освещении, бесшумные часы много-много-много раз пробили, минули годы, и перекрасил угрюмые декорации невидимый луч… стало тише, а-а-а, исчезли Довлатов, Рубин; Кузьминский прощался в дверях с

Агой и Анной, не было уже и Кондратова, Уфлянда, мирно беседовали лишь Тропов и Гена Алексеев – Гена посмеивался. – Зачем кучковаться и подставляться, собираясь в мишень, по которой органам легче ударить, что им стоит покончить одним ударом с самостийным богемным притоном? – Тропов же сообщал Гене, что на миру и смерть красна, тем паче, это не простой богемный притон, не случайное грязное стойло Пегаса, куда мы эмигрировали из несвободы, а место историческое, вшивая биржа.

Гена? Редкий для «Сайгона» гость, давненько не жаловал.

Соснин даже не сразу его заметил.

Такой же, как прежде. Тёмно-каштановые, с рыжеватым отливом волосы, чёткий профиль, светло-голубые глаза, скупая мимика… даже борода, отпущенная в последние годы, аккуратно росла «по форме» – Гена, казалось, постоянно, и сейчас, когда пил жидкий кофе из цилиндрической чашки с отбитой ручкой, строго следил за собою со стороны.

И нерифмованные, свободные стихи его были сдержанны и точны, внимательны и точны, ироничны и точны; педантичны, как он сам.

Как изысканно он сервировал низкий стеклянный столик, ожидая гостей на свой день рождения, ежегодно, восемнадцатого июня… симметричные символические картины, написанные темперой, – на стенах, густо-красные пионы – в стеклянной вазе; небольшой письменный стол с остро оточенными карандашами в высоком стаканчике, аккуратной стопкой листов бумаги и фотографией Вяльцевой, потусторонней музы.

Выверенно-точно сервированный столик, ни тарелки, ни фужера и на миллиметр нельзя было сдвинуть, не оскорбив строгое чувство прекрасного, которое жило в Гене! И порядок пития был для него не менее важен – сухое вино, водка, коньяк, уже в сумерках белой ночи подавались причудливые коктейли со льдом, которые могли свалить с ног… не раз бывало, что и валили…

Если взять
тень стрекозы,
скользящую по воде,
а потом
мраморную голову Персефоны
с белыми слепыми глазами,
а потом
спортивный автомобиль,
мчащийся по проспекту
с оглушительным воем,
а после
концерт для клавесина и флейты,
сочинённый молодым композитором,
и, наконец,
стакан холодного томатного сока
и пару белых махровых гвоздик,
то получится неплохой
и довольно крепкий коктейль.

Ритм и его стихов неуловим, но если у Кривулина блуждания ритма задаются прежде всего блужданием самой рифмы, то в Гениных верлибрах ритм лишь ощущается в напряжении строк, смысловой заряд с нетерпением ждёт разрядки в последнем слове.

Его можно сделать ещё крепче,
если добавить
вечернюю прогулку по набережной,
когда на кораблях уже все спят
и только вахтенные, зевая,
бродят по палубам.
Пожалуй,
его не испортил бы
и телефонный звонок среди ночи,
когда вы вскакиваете с постели,
хватаете трубку
и слышите только гудки.

Но это
уже на любителя.

– Его стих – этакое простенькое, с итоговым подвохом, иносказание.

– Обманчиво-простенькое!

– Ну да. И с жёстким каркасом, который обволакивается поэтическим воздухом.

В один печальный туманный вечер
до меня дошло,
что я не бессмертен,
что я непременно умру
в одно прекрасное ясное утро.

– И он о смерти!

– Самая больная из вечных тем!

От этой мысли
я не подскочил,
как ужаленный злющей осой,
не вскрикнул,
как укушенный бешенным псом,
не взвыл,
как ошпаренный крутым кипятком,
но, признаться,
я отчаянно загрустил
от этой
внезапно пронзившей меня мысли
в тот
невыносимо печальный
и на редкость туманный вечер.
Погрустив,
я лёг спать
и проснулся прекрасным ясным утром.
Летали галки,
дымили трубы,
грохотали грузовики.
«Может быть, я всё же бессмертен? —
подумал я. – Всякое бывает».

– Почему печален даже тогда, когда улыбается, когда смеётся?

– Геннадий Иванович, здрасьте! – не удержалась Милка.

– Почему такой грустный вид? – подключилась Таточка, а Геннадий Иванович, только теперь увидевший весёленькую компанию, признался с беззащитной улыбкой. – Жизнь не удалась.

Тропов захохотал. – Удалась, удалась на славу! Не верьте бытовым самооценкам поэта, отравленного мировой скорбью. Вот, – Тропов лихо взбирался на своего загнанного, с потрёпанной сбруей и оборванными стременами, конька, – вольно пируем в рабочее время за гроши с ослепительными красавицами, в этой ли поднадзорной богемной забегаловке пируем, в стерильных ли «Астории», «Европейской», для нас, прогульщиков социализма, все двери открыты, швейцары кланяются…

– И мы пойдём туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина, – подпел-подыграл Тропову, забарабанив по столу, вернувшийся незаметно Рубин.

– Вот-вот! – радовался Тропов, – только идти никуда не надо, пришли, правда? – выразительно посмотрел на Та-точку.

– Помнишь, Геночка, на твоём дне рождения окосели все от коктейлей?

– На каком дне рождения? – уточнял Геночка.

– Не помнишь? Уходили уже, я в подворотне чуть не свалилась, в ту ночь ноги не слушались, под руки понесли к трамваю.

В ту ночь мы изрядно выпили.
– Вот послушай! – сказал Альбий. —
«Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам,
Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы».
– Неплохо, – сказал я, —
но ты ещё не нашёл себя.
Скоро ты будешь писать лучше.
– Пойдём к Делии! – сказал Альбий,
и мы побрели по тёмным улицам Рима,
шатаясь
и ругая раба
за то, что факел у него нещадно дымил.
– Хороши! – сказала Делия,
встретив нас на пороге.
– Нет, ты лучше послушай! – сказал Альбий. —
«Паллы шафранной поток, льющийся к дивным стопам,
Тирского пурпура кровь и флейты напев беспечальный».
– Недурно, – сказала Делия, —
но, пожалуй, слишком красиво.
Раньше ты писал лучше.
В ту ночь у Делии
мы ещё долго пили хиосское,
хотя я не очень люблю сладкие вина.
Под утро Альбий заснул как убитый.
– Ох уж эти мне поэты! – сказала Делия.
– Брось! – сказал я. —
Разве это не прекрасно:
«Паллы шафранные складки, льнущие к милым коленям,
Пурпура тусклое пламя и флейты томительный голос»?

– Тогда ещё непьющий… ну, Эрька Шмит, с бразильскою балериною заявился, и пьющий… да, да, и смуглянка-бразильянка наклюкалась, как возлюбленные, обнялись втроём и уснули на диване, уместились, потом к ним и Женька Линсбахов захотел четвёртым пристроиться, хотя пузо у него, как на девятом месяце… у Лучанского табак кончился, ты ему своего отсыпал, душистого-душистого, но мимо кисета, а Сашке Житинскому взбрело на ум купить у тебя картину, вы торговались долго, ты не уступал… – и как каждый год у Соснина текли аллергические потоки из ноздрей, глаз… тополиные пушинки залетали из ночи в пепельно-сиреневое окно, глуховато потрескивала пластинка с далёким-далёким звонким голоском Вяльцевой.

– Тогда и Голявкин с Грачёвым поцапались, выясняли, кто гениальнее, Грачёв чуть с подоконника во двор не вывалился.

– Это вспышки памяти, дорогие для нас, но – вспышки на краю ночи, после неё мы уже не проснёмся! Ночь близится, она – бесконечная. Слабый световой след нашего поколения угаснет…

Всё дым, всё развеется?

– Грустить не надо, всякое поколение – потерянное.

Нас ждёт отрада? – Соснину привиделся Франя Флакс, тяжело облокотившийся на материнский рояль.

– Привет! – с кофе, двумя пирожками на тарелке, которую держал в вытянутой руке, подгребал Головчинер; едва услышал про «след», память, утрамбованная цитатами, услужливо предложила поэтическое лекарство от скорби:

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени…

Лекарство не врачевало, Геночка, похоже, не на шутку страдал. – Это, Даниил Бенедиктович, лишь зарифмованное заклинание, – сказал он.

– И у Лохвицкой заклинание? – не сдавался упрямец-Головчинер, поглаживая ямку на подбородке, —

Прекрасна только жертва неизвестная:
Как тень хочу пройти.

– О, она хоть тенью хочет пройти… у поэтов второго ряда особенно велик соблазн громко заявить, что виноград зелен, – криво улыбнулся Бухтин.

– Геночка, я правильно понимаю, что не смерть страшна, а забвение? – Шанский, кажется, угодил в болевую точку.

Гена молчал… застигнутый врасплох, не мог скрыть смущения; наконец, вымолвил. – Я вообще-то тоже писал об этом; и – по совпадению – как раз в связи с Лохвицкой.

Достал из папки листок.

Креста уже нет,
сохранилось лишь его основание.
Поднатужившись,
отодвигаю камень,
заглядываю в дыру склепа,
здороваюсь,
подаю руку,
и Мирра Лохвицкая
легко выскакивает из могилы.

– Пройдёмтесь по Невскому, —
говорит она, —
давненько не была на Невском!
Да вы не бойтесь, —
говорит она, —
меня никто не узнает,
я совершенно забыта.

– А как ощущается забвение? —
спрашиваю я.
– О, прекрасно! —
отвечает она. —
Никакого шума,
никакой беготни,
полный покой!
Я беру Лохвицкую под руку,
и мы идём с нею по Невскому.
Ей тридцать пять,
а мне сорок,
но у меня ещё всё впереди.

– Да вы не горюйте! —
говорит она. —
Всё это не так страшно.

Было тихо-тихо, потом зафыркала кофеварка.

– А что лучше, ранний успех? Как у той же Лохвицкой?

– Ну да, чтобы сразу умереть, на гребне успеха. Или, если смерть не берёт, потом всю жизнь почивать-погибать на сопревших лаврах? – перебирал варианты Шанский.

Геннадий Иванович молчал; только морщился раздражённо – Лейн чересчур уж громко затрубил свою раскатистую поэму.

– Но что же, что толкает, заставляет?

– Художественный инстинкт заставляет карабкаться, карабкаться на вершину.

– И как? Удаётся её достичь?

– Изредка.

– Почему же?

– Смерть обычно ближе, чем вершина.

Александр Товбин

Из романа «Приключения сомнамбулы»

«увидавший меня…»

увидавший меня
        растерялся и стал извиняться
разглядевший меня
        удивился и долго смеялся
подбежавший ко мне
        повернулся и бросился вспять
а подстригавшая меня парикмахерша
ласково прикоснулась к моей щеке
мизинцем
так ласково
        что я даже зажмурился
и легкий румянец
выступил у меня на лице
        едва заметный румянец
но мне почудилось
что лицо у меня
горит жарким пламенем

с обгоревшим лицом
кому я буду нужен?

31.03.73

Тоскуя по недостижимому

тоскуя по недостижимому
разглядываю окружающее
          кое-где
          заметны остатки былого пиршества
          они спрятаны
          кое-как

          кое-что
          это говорит сердцу
          но уму не говорит
          ничего
отражение моего лица
в окне вагона метро
          это одно
отражение телефонной будки
в мокром асфальте
          это другое
а отражение яблока
в боку никелированного чайника
          это уже третье

          кое-что
          это говорит уму
          но сердцу это не говорит
          ничего
нагибаюсь
пытаюсь кое-что разглядеть
и убеждаюсь
что все сделано кое-как
          кое-где
          есть следы старания
          но честно говоря —
          ни уму ни сердцу
недостижимое
по-прежнему держится от меня
на почтительном расстоянии
          гляжу на него
          с укором

10.04.73

Чаша

всего-то
только и было —
          Большая Медведица над лесом
          большое солнце над морем
          и высокие горы где-то на юге

всего-то
только и есть —
          глубокая чаша
          налитая до краев
          старинная красивая чаша

всего-то
только и надо —
          взять эту чашу
          и выпить

ибо и тебя
не миновала чаша сия
и тебя как видишь

25.04.73

Апостол духа

некто приблизительный
          с одутловатым лицом
          не говорящий ни по-французски
                                ни по-чукотски
                                ни по-монгольски
                                              но со стулом в руках
некто приземистый
          с угрюмым взглядом
          похожий на папу Иннокентия Десятого
          (о
             Веласкес был мастер великий!
          и с нежным цветом лица
          похожий на мадонну Джиованни Беллини
          (о
             Джиованни!)
некто неожиданный
          ждали другого

предположим
что он апостол духа
          почему бы и нет?

он поставит стул
и сядет

если не сядет – тоже не страшно
постоит

рядом со стулом

10.04.73

Бывает час

бывает час
когда они уходят
когда они удаляются не попрощавшись
когда все они покидают меня
          ненадолго
бывает такой час
когда уходят все печали
          и большие
          и средние
          и совсем мизерные
и остается одна
самая главная печаль

но бывает и такой час
когда нет меня здесь
когда я там

а там
я всегда беспечален

17.04.73

Весна

1

помимо всего остального
существует весна

если поглядеть на нее
то можно подумать
что она спортсменка
          она худощава
          длиннонога
          и судя по всему
          вынослива
если поговорить с ней
то можно убедиться
что она неглупа
          она никому
          не верит на слово
          и обо всем
          имеет свое мнение
если же последить за нею
то можно заметить
что у нее мужские повадки
          она охотница
          и любит густые дикие леса
          где отощавшие за зиму медведи
          пожирают сладкую прошлогоднюю клюкву

она приходит
под барабанный бой капелей
и тотчас
          весь лед на Неве
          становится дыбом
и тотчас
          все девчонки выбегают на улицу
          и начинают играть в «классы»

и тотчас
          происходит множество прочих
          важных
          весенних событий

поэтому весна
необычайно популярна

март 1973

2

опять
опять эта весна
и пред нею я
опять я

очень высокая весна
и пред нею я
субъект среднего роста

стою
задрав голову

высокие женщины
моя слабость

3

удивил весну своим вниманием
окружил весну своими заботами

предупреждаю каждое ее желание
выполняю все ее прихоти

поддерживаю ее под локоток на улице
подаю ей руку выходя из автобуса

с начала марта
у весны на побегушках

но не стыжусь

17.04.73

На млечном пути

мы идет по нему медленно
          он труден
мы идет по нему осторожно
          он неровен
мы идет по нему гуськом
          он узок
мы идет по нему днем и ночью
          по ночам он светится

из всех путей
мы выбирали Млечный
и вот идем по нему
идем и идем

куда мы идем?
– разве не ясно?

28.04.73

Эй ты

эй ты
слышишь – поют!
закрой глаза и слушай
хорошо ведь поют

эй ты
бегущий к ничтожной цели
отдохни немного
отдышись!

эй ты
скользящий по наклонной плоскости
ухватись за что-нибудь
удержись!

эй ты
стоящий у окна
рассеянно глядя на улицу
кто ты?

эй ты
невидимый
ты ли это?
покажись!

эй ты
недолгий
погляди —
как торжественно в мире
после полуночи!

3.05.73

Стихи о счастье

истина же такова:
мы должны быть несчастны, и мы несчастны.
Шопенгауэр

1

стою на трамвайной остановке
в окружении счастливых людей:
            какая-то жалкая горбатая старушонка
            (очень счастливая на вид)
            какой-то ничтожный тип с испитым небритым лицом
            (однако счастлив – это несомненно)
            какой-то кривобокий юноша – одна нога короче другой
            (но совершенно счастливая физиономия)
            и одноглазый инвалид с искусственным глазом)
            (живой глаз так и сияет счастьем)
тут же вертится грязный замызганный пес
с на редкость счастливой мордой

только я несчастен —
я расстался с возлюбленной
            (у нее торс Афродиты Киренской
            и тысяча прочих неоценимых достоинств)

– не горюй родимый
бог тебя утешит!
            говорит мне старушонка
– чего ты киснешь?
баб что ли мало? —
            говорит небритый тип
– не грустите
не стоит она вас! —
            говорит кривобокий молодой человек
– стыдитесь!
мне бы ваши заботы! —
            говорит одноглазый

и даже пес поглядывает на меня
осуждающе

мне совестно
но я все равно несчастен
          (у нее родинка на спине
          чуть повыше поясницы)

2

взять в буфете рюмку
налить в нее арабского рому
и поставить ее на стол

сесть за стол
немного помедлить
и взять рюмку в руку

поднести рюмку к носу
и ощутить таинственный запах востока
(пустыни
пальмы
минареты
ковры
верблюды
и смуглые скулы восточных красавиц)

сделать первый глоток
и расхохотаться
          и долго хохотать
          долго громко хохотать
смешно право!

сделать второй глоток
загрустить
          и долго предаваться грусти
          долго предаваться сладкой грусти
грустно ей-богу!

сделать третий глоток
закрыть глаза

и сидеть неподвижно
с пустой рюмкой в руке

наконец открыть глаза
допить каплю рому оставшуюся на донышке
немного помедлить
и швырнуть рюмку об пол
          на счастье!

собрать осколки
положить их на стол
взять из буфета другую рюмку
и проделать с ней то же самое

очень хочется счастья

3

о счастье быть рохлей
неуклюжим ротозеем
не приспособленным ни к чему
даже к ненависти!

о счастье быть нечетким
неясным
туманно-расплывчатым!
о счастье иметь неопределенные очертания!

о счастье быть неведомым
нигде не обнаруженным
тихо и тайно живущим
в разных местах одновременно!

о счастье быть несчастным!
о счастье быть счастливым!
о счастье
молчать и кричать о счастье!
и даже не думать о счастье —
какое счастье!

13.04—3.05.73

Мое уединение

в бледно-зеленом пространстве моего уединения
никто не делает глупостей
здесь нет ни детей
              ни взрослых
здесь только я
а я благоразумен

временами
в моем уединении нет даже меня

меня долго ищут
и находят в самых неподходящих местах
например —
в цветочном горшке
          я сижу обняв кактус
          и плачу

чего плачу
и сам не знаю
          нервы что-то шалят

4.05.73

Путешественник

а вот и он
наш знаменитый путешественник!

ну путешествуй
     путешествуй
     путешествуй!
ну путешествуй же
     отважный путешественник!
отправляйся в путешествие
и путешествуй
     не медля ни минуты!

ну шевелись же
     шевелись
     не засыпай
ну путешествуй же
     ленивый путешественник
возьми карту
и начинай путешествие
     время не ждет!

попутешествуй же
     великий путешественник
по странам отдаленным и таинственным!

попутешествуй хоть по карте
     путешественник
не спотыкайся
     гляди в оба!

длительные путешествия
полезны решительно во всех отношениях
всем без исключения
решительно всем

11.05.73

Наяды

обнаружив
что желаемое еще не осуществилось
и догадываясь
что оно вряд ли когда-нибудь осуществится
можно прийти в отчаянье

но вместо этого
можно уехать за город
прийти на берег озера
сесть на край полузатопленной лодки
и насвистывать веселую мелодию

так я и делаю
временами
так я и делаю
частенько

привлеченные моим свистом
из воды выплывают наяды
и я кормлю их ирисками

а иногда – мармеладом

11.05.73

Солнечный луч

темноту пронзает солнечный луч
подставляю ему лицо

он щекочет мне нос и подбородок
трогаю его рукой
он податлив но упруг

взбираюсь на солнечный луч
и балансирую руками
иду по нему в сторону солнца

но луч внезапно гаснет
я падаю
и разбиваю себе лицо

вспыхнув снова
солнечный луч
с недоумением ощупывает кровь на моем лице —
что еще за новости?

с разбитым лицом
лежу в темноте
в мое колено
виновато упирается солнечный луч

его мучает совесть

12.05.73