Kitobni o'qish: «Стирающий грани»

Блэссету

и всем, кто не боится заблудиться,

посвящается…

Единожды нарисованный узор должен воплотиться – и не столь важно, в какой форме.

Неуклюжее чудовище

Неуклюжее Чудовище – это я.

Правда, не постоянно я такой уж и неуклюжий, да и чудовищем был не всегда… Наверное.

Точно я не помню.

Моя голова пуста, как глиняный горшок, и я не могу оттуда выудить даже своего настоящего имени, не говоря уже о каком-то прошлом…

Да мрак с ним, с этим прошлым. К счастью, моя внешность – самый заметный порок, и поэтому утерянная память почти не стала объектом для насмешек. А к колкостям по поводу портрета я привык настолько, что почти перестал обращать на них внимание. Да, говоря откровенно, и вряд ли моя физиономия была когда-то намного привлекательнее и без жуткого рваного шрама, который теперь «украшает» всю голову от затылка до виска; даже если убрать ожег, что корявым пятном покрывал шею и полгруди, сомневаюсь, что кому-нибудь пришло бы в голову назвать меня хотя бы симпатичным. Моя зеленая грубая кожа и глубоко впалые глаза вместе с вытянутым черепом привлекают косые взгляды даже здесь, где относительно вольно относятся к представителям разных рас. Правда, никого похожего на меня я еще не видел…

Надеюсь, что пока не видел. Ведь моей сознательной жизни прошла только одна зима да почти вся весна, и то половину этого времени я провалялся, как бревно, пока затягивалась дырка в спине от чьего-то копья, с обломком которого меня и подобрали одним утром поздней осенью прямо посреди дороги пара крестьян, что возвращались с рынка…

Меня, не долго раздумывая, окрестили Шрамом и определили жить на скотный двор к поселковому учителю, так как не знали, что со мной еще делать.

Я спал на охапке сена и честно пытался отрабатывать свой хлеб: с утреца пораньше таскал воду, поил скот, а потом носил дрова для старой печки в низенький темноватый домик, который и был местной школой.

А потом явился какой-то маленький человечек из города, и долго думал, какой знак подала поселку всевидящая Судьба в виде моего появления, и куда, собственно, этот знак теперь пристроить. Он долго ходил взад-вперед, рассматривая меня снизу вверх (его макушка едва доходила мне до груди). Этот человек вконец утомил меня своими вопросами; но самое плохое было в том, что ни на один из них я не мог дать хоть сколько-нибудь четкий ответ. Да, я не помню, как меня зовут, сколько мне лет и так дальше. Я понятия не имею, где и когда моя и без того прекрасная физиономия набралась украшений в виде рваных шрамов. Так же для меня загадка, где и при каких обстоятельствах я получил копьем в спину, и почему я не умер от этой раны там же, на месте, как подобает существу богобоязненному. И в каком именно месте меня ранили, если вблизи поселка давно уже никаких боев не происходило… Вопросов было много, и все – один глупее другого; и когда я устал отвечать, то просто замолчал, воспитанно заложив руки за спину.

Человечек еще долго бегал взад-вперед, а потом распорядился позвать поселкового голову и велел причислить меня к числу обитателей деревни. Дороги Судьбы непонятны для нас; и если уже меня нашли именно в этой деревне, значит, так было суждено и для чего-то я тут нужен. По моему отличному здоровью, которое восстанавливалось нереально быстро после такой серьезной раны, можно было сделать выводы, что я еще молод, а, значит, должен пройти обучение вместе с остальной молодежью, и в день Равновесия получить свое предназначение наравне со всеми.

Это уже, конечно, давало мне куда больше прав, чем раньше. И хоть после того, как маленький человечек уехал, я так же продолжал ночевать на сене возле скота, но теперь я мог ходить в школу и участвовать в общих богослужениях наравне со всеми.

Хотя, если честно, я остался бы более довольным, если бы мне пришлось их пропускать…

Со школой было чуть веселее, но не намного. Вся эта учеба оказалась таким скучным занятиям, что я с трудом заставлял себя не заснуть во время урока, а пару раз таки начал храпеть под дружный гогот моих «сотоварищей». Это они прицепили мне к обычной кличке Шрам, с которой я уже пообвыкся, еще и Чудовище. И уже с легкой подачи Линсей прилипло еще и «неуклюжее».

Что же… Если быть предельно честным, то по сравнению с ней я именно Неуклюжее. Но это еще не самое худшее; беда в том, что я совершенно не умею обращаться с оружием. И когда я тайком подглядываю, как легко, словно в танце, кружится Линсей со своей рапирой, я понимаю, что никогда не смогу танцевать хоть сколько-нибудь похоже.

Вернее, я совсем не умею танцевать. Музыкальный слух – это еще одно, чего я лишен напрочь. Но если с этим примириться было достаточно легко, то смех этой противной девчонки в мой адрес, когда рапира еле поворачивалась в моей лапище, такая же неуклюжая, как и я, был очень обидным…

Но мастер Треш – теперь и мой учитель тоже, нашел выход из этого положения – вместо рапиры, которая на фоне моей мощной фигуры выглядела жалким прутиком, он дал мне в руки грубый тяжеленный топор на длинном топорище. И дело пошло на поправку – едва я взял его в левую руку (смех Судьбы – я еще и левша!), почувствовал его упрямую силу, как мы с топором просто слились воедино, и я начал выделывать им такие кренделя, что недавние насмешки других учеников быстренько превратились в зависть.

Кстати, у меня имеются сильные подозрения, что моя обучаемость тут ни при чем: это просто вспоминало тело, когда-то знакомое с таким видом оружия. И мой удар, пусть и некрасивый, был беспрекословно мощным. (Это даже слегка подлечило мое самолюбие: сам видел, как парни пытались взмахнуть моим топориком – и ни один не смог толком даже поднять его).

Наравне со всеми с приходом весны я принялся работать в поле, и через несколько дней понял, что и с такими работами я был ранее знаком. Кем я там ни был в той своей прежней жизни, но, видать, успел много чему научиться: я умел пахать и сеять, готовить еду и чинить одежду, ухаживать за животными и даже немного готовить лечебные смеси из трав. Эти мои открытия не прошли незамеченными; из бесполезной обузы для поселка я понемногу превращался в ценного работника.

«Если так пойдет и дальше, то меня – смех Судьбы! – еще поставят в один ряд с поселковой молодежью в день Равновесия и будут искать мне невесту», – думал я иногда, с легкостью таща за собою по полю борону, в то время как другие мужики втроем еле переставляли ноги, пытаясь волочить другую.

В этот год не без моей помощи поля и огороды в поселке были засеяны и посажены ровно в строк, так что даже осталось пару дней на подготовку к большому весеннему празднику – Призыву Судьбы.

Крестьяне старались от души – убирали свои жилища, чинили прохудившиеся за зиму крыши и стойла для скота.

Молодежь готовилась по-своему: подбирала лучшую одежду, а в школе вовсю практиковались в пении ритуальных песен.

И это было хуже любой работы, ведь даже самые маленькие из учеников знали эти песни лучше меня. Как я не старался, но запомнить вместе больше нескольких строчек у меня никак не выходило… И если до этого в поле я чувствовал себя почти героем, то здесь, на школьной скамье, я снова превращался в цель для насмешек.

– Знаешь, Шрам, если бы мы не знали, какой ты тупой, мы бы могли подумать, что ты отступник и просто не хочешь петь вместе со всеми, призывая Судьбу, – сказала как-то Линсей после очередной моей неудачной попытки чего-нибудь подпеть.

– Но никто же не обвиняет в отступничестве дерево или камень, ведь им не дано, – добавила она со слащавой улыбочкой, глядя мне в глаза.

– Так что и тебя мы не обвиняем, Шрамчик, не волнуйся.

Остальные ответили ее словам дружным гоготом – даже сопливые пацанята, сидящие в самом последнем ряду и только пытающиеся подпевать слова песен за старшими.

И тут я вскипел.

Если бы передо мною был мужчина или хотя бы юнец, он бы уже собирал свои зубы по ту сторону окна. Но Линсей, эта девчонка… Что я мог ей сделать?

Я только прорычал и, стиснув зубы от злобы, ломонулся к выходу.

Учитель Треш только махнул рукою – он знал, что останавливать меня бесполезно.

Чтобы куда-то согнать злость, я направился колоть дрова.

Под моим топором тяжеленные пеньки разлетались на щепки.

Ох уж эта Линсей! С каким бы удовольствием я огрел бы ее хоть разок по башке, будь она покрупнее… Но чего там бить-то? Все равно, что мошку. Может, среди остальных девчонок она и довольно высокая, но мне-то и до груди не достает. И чего она ко мне прицепилась? Жить я ей, что ли, мешаю? Или ее цепляет, что я не сохну по ней, как добрая половина парней поселка?

Если честно, то ее можно было бы назвать хорошенькой, даже очень. Точеная фигурка, медового цвета густые волосы, что роскошными локонами струятся по спине, и милое личико с золотистыми пылинками веснушек на носу. Если признаться, то я и сам ловил себя на том, что иногда исподтишка наблюдаю за ней. Но сказать, что она мне нравиться, было бы неправдой. Просто какое-то странное, непонятное ощущение охватывало меня всякий раз, когда я долго смотрел на Линсей, и всякий раз мне казалось, что вот-вот я вспомню что-то особенное, очень нужное для меня…

Но ощущение проходило, а какая-то вязкая, тянущая тоска оставалась еще надолго, и я никак не мог с ней справиться. Словно я забыл нечто очень важное, и теперь без этого уже никогда не смогу жить полноценной жизнью.

Может, эта шустрая лисица с острым языком просто по-своему понимала тоску в моих глазах, когда я смотрю на нее, и поэтому кусала меня своими насмешками, как надоедливая мошка? Ну, разве не потеха: зеленомордый орк втрескался в сельскую красавицу!..

«Да забери ее мрак, эту Линсей! Уходить отсюда надо», – думал я рассеянно, махая топором снова и снова.

Но ведь идти мне было совершенно некуда…

А потом дрова закончились.

Я уселся на пенок для рубки и просидел там, пока не появился учитель Треш.

Изумленно взглянув на гору дров, он только покачал головою.

– Шрам, да не бери ты это все близко к сердцу, – он, как другу, положил мне руку на плечо.

– Они просто дети, а ты не похож на них. Они, как маленькие собачки, лают, когда видят что-то необычное. А только шикни на них – тут же бросятся наутек.

– Да знаю… – тоскливо махнул рукою я.

– А насчет Гимнов Судьбы – так ты не расстраивайся: там, на небесах, зачтется и просто старание, даже если ты и не выучишь песни. Ведь ты же стараешься, правда?

– Угу, – махнул головою и честно соврал я.

– Ну вот и чудесно, – улыбнулся учитель. – Идем обедать.

Я послушно поднялся и потопал следом за учителем в его домик, где уже его жена (добрейшая тетка! Сначала, правда, меня боялась, но потом пообвыкла) накрывала стол.

Если честно, насчет старания я обманул учителя Треша. Просто мне почему-то до тошноты было противно повторять за всеми хвалебные слова о доброй и мудрой Судьбе, что управляет всеми нами. Поэтому я пропускал эти слова мимо себя, совсем не цепляя памятью. Но объяснить такое странное противление для учителя было бы слишком сложно, ведь оно и мне самому казалось непонятным.

Так что проще все списать на тупость.

В конце концов, наверное, так и есть: если ты неспособен запомнить пару строчек песни и напрочь лишен музыкального слуха, то вред ли пение доставит тебе удовольствие.

Куда большее удовольствие – большая миска горячей каши с молоком и полхлеба – мой обычный обед, который ждет меня на столе.

А когда я вижу еду, все другие мысли просто выпрыгивают вон из моей головы и настроение поднимается само собою…

Да, поесть я люблю.

* * *

В подземелье клубилась тьма – такая густая и вязкая, что ее можно было бы потрогать рукой. Вот только сделать такое было некому; давным-давно забытый вход в подвал, заваленный грудой камней, перестал интересовать кого бы то ни было.

А существо, прикованное по рукам и ногам к скользкой от влаги стене – таким образом, что обтянутые бурой кожей высохшие конечности не касались земли, было мертво или погружено в непонятный, растянувшийся во времени летаргический сон, сковавший его не менее, чем толстые цепи, способные удержать на месте средних размеров торговое судно. Стоило бы удивиться, что столь тяжелые кандалы понадобились кому-то лишь для того, чтобы обездвижить кого-то столь тщедушного, как пленник этого подземелья.

Назвать его человеком было бы сложно: ссохшаяся плоть обтягивала тонкие кости; на плечах существа неподвижно болтались обрывки почти истлевшей от времени и сырости одежды, а лицо напоминало скорее уродливую морщинистую маску. Было еще нечто странное – ногти на руках и ногах существа вытянулись не меньше локтя в длину, уродливо изогнутые и заостренные на конце. Отросшие космы седых волос струились по полу, напоминая серую паутину.

Существо не двигалось; и только склонившись близко-близко над ним, можно было бы заметить, как изредка едва вздымается тощая грудь, впуская в себя немного застоявшегося сырого воздуха.

Вдруг откуда-то сверху раздался гул, похожий на голос колокола; он нарастал с каждой секундой, заполняя собою тесное пространство подземелья, отчего застывшая тьма вдруг всколыхнулась, и тело узника – а еще точнее – узницы – начало трястись, как в лихорадке, ударяясь тощей спиной в мокрый камень.

Звук прервался так же неожиданно, как и начался.

Существо открыло глаза…

С душераздирающим воплем мальчик вскочил со своей постели; его сердце едва не выпрыгивало из груди.

– О небеса! Руди, да когда ж это закончиться? – пробасил грубый мужской голос по ту сторону хлипенькой перегородки, отделяющей супружеское ложе от спальни детей.

– Еще пару таких ночей, и я стану заикой…

В дальнем углу заплакал в колыбели грудной ребенок.

– Да что ж это за наказание на мою голову! Где ж ты взялся, паразит этакий, – проворчала Руди, и, кряхтя, и потопала к разоравшемуся младенцу.

– Ну-ну, маленький. А-а-а-а-а!..

Мальчишка и девочка постарше, что спали там же, где и незадачливый сновидец – на полу, на охапке сена, покрытого мешковиной, тоже проснулись и, не сговариваясь, принялись колотить его. Мальчик скрутился калачиком, уже привычно закрывая от ударов лохматую голову.

– Ей вы! Потише там! – прикрикнула на них Руди, укачивая на руках младенца.

– Еще раз так заорешь, и ты покойник! – прошипел старший мальчишка на ухо младшему и, наостанок еще раз угостив его ударом под тощие ребра, отвернулся в другую сторону. Подражая брату, девочка сделала тоже самое.

Мальчишка – только что поднявший своим криком на ноги всю семью, лишь сдавленно охнул, чтобы не застонать, вытирая кулачком набежавшие слезы.

Скоро в темной и душной крестьянской избе снова воцарилась тишина.

* * *

Пасмурное утро струилось тусклым светом из-за плотных штор.

Министр никуда не спешил; его день начинался поздно, а заканчивался часто почти с наступлением рассвета.

Устало развалившись в высоком кресле, закутанный в широкий пестрый халат, он не спеша отхлебывал из высокой глиняной кружки горячий напиток.

Несмотря на доступность посуды из железа, серебра и золота, этот – один из богатейших в королевстве – человек, оставаясь в одиночестве в своих покоях, всегда отдавал предпочтение глине и дереву. Может, эта привязанность была единственной ниточкой, связывавшей его с теми временами, когда Инальд Дурог еще не был министром.

– Ну, и что нового тебе удалось узнать?

Толстый невысокий человек – советник Тиз, только покачал головой, от чего его тщательно уложенные пряди седоватых волос разъехались в стороны, открывая небольшую лысину.

– Почти ничего. Последний следопыт сказал то же, о чем уже говорили предыдущие – все следы обрываются у Каменного лога.

Инальд отхлебнул еще раз; аккуратно поставил чашку на край небольшого столика и только тогда поднял на Тиза тяжелый взгляд пронзительно-серых глаз.

– Ты думаешь – это то, что я хотел бы услышать?

В глазах молодого мужчины полыхнуло острое пламя; оно разгоралось стремительно быстро и не сулило советнику Тизу ничего хорошего.

– Покрой вас мрак, ничтожные дармоеды! – вдруг сорвался с места министр и, в один прыжок достигнув несчастного Тиза, вцепился длинными цепкими пальцами в его глотку.

– За что я плачу вам?! Думаешь, мне нужны ваши отговорки?

Вусмерть перепуганный Тиз только затряс головой.

– Что вы сделали, чтобы найти ее? Столько времени прошло – и что?! Что, я тебя спрашиваю?!

Он наконец-то расцепил пальцы, и советник, схватившись за горло, отошел назад на несколько шагов и закашлялся.

– Я… Я послал туда людей, они ищут… – прохрипел он в ответ. – Всем окрестным баронам дано распоряжение…

– Да, да, да! Я сам приказал тебе дать им распоряжение, и это не новость! Я спрашиваю, что сделал ты?

Тиз уже немного пришел в себя.

– Мы делаем все возможное. И это не наша вина, что…

– Хватит! – снова рявкнул Инальд. Ярость исказила его холеное лицо.

– А теперь слушай меня внимательно: или вы ее найдете, или ты займешь ее место в тюрьме. Это ясно?

Тиз только утвердительно качнул головой: яснее было некуда. Зная министра хотя бы чуть-чуть, можно было не сомневаться в его словах.

– Если она жива, она должна быть здесь. Здесь, а не в подземельях Церкви. А если эта дрянь мертва, то я хочу знать, где ее зарыли, и сколько бурьяна растет на ее могиле. Это тоже ясно?

– Да, господин.

– Можешь идти. Нет, постой… Еще одно: если найдете могилу, убедись, что это именно та могила, и оставь там человека. Пусть следит, кто еще будет ее искать. И все вещи – повторяю: все! – вещи, которые вы найдете, и которые принадлежали ей, доставить ко мне сюда. То же касается и нашего хваленого сыщика, который стоил мне больше породистой лошади: как только этот мерзавец объявится – в любое время дня и ночи – тащите его сюда! Пусть он мне расскажет все те сказки, которые скармливает вам, идиотам!

– Будет исполнено, господин.

– Иди, – прошипел министр, пытаясь взять себя в руки.

Советник поспешил откланяться и стремительно скрылся за дверью.

Инальд Дурог остался один.

Его ярость улеглась так же неожиданно и быстро, как и поднялась, и только тревожные мысли отражались тенями на высоком лбу да пряди светлых волос растрепались в разные стороны в беспорядке.

Это был высокий мужчина в возрасте около тридцати с лишним лет; но глядя на его ухоженное лицо и худощавую фигуру, можно было дать и меньше.

При дворе он был загадкой; за глаза многие называли его выскочкой и баловнем Судьбы, а при встрече вежливо кланялись и рассыпались ворохом льстивых слов. Он был вспыльчив, жесток и злопамятен, но при этом обладал недюжинным умом и бесстрастной расчетливостью. Явившись ко двору, этот сын мелкопоместного барона из какого-то городка в глухомани за два года сделал головокружительную карьеру: от советника четвертого звена до первого министра. Непостижимым образом оказываясь всегда в нужное время и в нужном месте, он без труда завоевал симпатию и доверие самого короля, что сразу же обеспечило ему деньги и статус.

Поговаривали даже, что в последнее время венценосец настолько приблизил к себе этого молодого выскочку, что никакое важное для страны решение не принимал, не посоветовавшись с ним. Но еще поговаривали, словно он болен какой-то неизлечимой болезнью, и по этой причине в последнее время больше времени проводит в своим роскошном доме, чем во дворце. Но многие считали эти слухи клеветой недоброжелателей – а в таковых недостатка не было.

Вот уж – воистину недоступны пониманию дороги Судьбы; – разводили руками куда более знатные и менее удачливые придворные, завистливо озираясь ему вослед.

И только один человек на свете – сам Дурог знал точно, что Судьба здесь абсолютно ни причем…

Уже – один.

Теперь, по прошествии стольких месяцев, он был почти уверен в этом.

Но пока оставалась хотя бы слабая возможность иного развития событий, он должен держать ситуацию под контролем – чтобы не упустить свой единственный, хотя и призрачный, шанс на спасение.

Всего один раз он упустил свою удачу…

– Ты обманула меня, но обмануть смерть тебе не удастся, дорогая, – прошептал он в пустоту, невидящим взглядом глядя в окно.

– Даже тебе это не под силу…

* * *

Как обычно, я поднялся рано утром и пошел кормить скот. Натаскал воды из колодца и тут только вспомнил, что сегодня праздник Призыва Судьбы – один из самых значимых праздников в году.

Ох уж мне эти праздники! Это опять многоголосый вой (ритуальное пение, тобишь), толпа одетых в чистое поселян и длинные-предлинные благодарствия Всевидящей Судьбе перед тем, как сесть за обильно накрытый стол…

Если б не это последнее, то тащиться на праздник вообще было бы невыносимо.

– Но ведь ничего страшного не случиться, если я приду попозже? – сказал я сам себе. В конце концов, в праздничный день не мешало бы помыться особенно тщательно и переодеться в чистое и мне тоже.

С самыми лучшими намерениями я взял чистую рубашку и потопал к воде.

На этот раз на берегу небольшой речушки не было никого; все поголовно готовятся к празднику, так что я спокойно мог раздеться и вдоволь поплескаться в холодной воде. Подумав немного, я решил и одежу заодно постирать. А пока штаны (они у меня одни – ткани идет многовато) подсохнут на ветках, со спокойной совестью можно и отдохнуть…

– Так уж и со спокойной? – включился вдруг в голове внутренний голос. Уж не знаю, был ли он всегда, или достался мне в виде подарка после того ранения, забравшего мою память, но этот въедливый, ироничный голос, звучащий у меня в голове и все поддающий сомнению, появлялся всегда не вовремя.

– А что ж мне, в мокрых штанах на праздник идти, детям на смех? – возразил я ему почти сердито.

– Ну, дети или не дети, а злючка Линсей наверняка издеваться будет, – неожиданно согласился он.

Мы оба замолчали.

– Чужой я здесь, – вдруг неожиданно сказал я, обращаясь то ли к внутреннему голосу, то ли просто к старому дереву, что распростерло надо мной свои ветви.

Дерево, наверное, согласилось, потому что тонкие веточки закачались, как бы кивая.

Но лазурное небо, что простерло свои крылья от холма до холма над моей головою, светилось такой беззаботной радостью, словно хотело сказать: «Ну какие твои заботы, Шрам? Наслаждайся жизнью, а там видно будет».

И, вглядываясь в его ясную высоту, я неожиданно задремал…

Когда я проснулся, желтый мячик солнца уже перебежал полуденную черту.

– Мрак меня покрой! – крикнул я, мигом подхватившись и уже стягивая с ветки полностью сухие штаны. Ничего себе, отдохнул! Эт же опять скажут, что Шрам нарочно не пришел на молитву, еще и отступником, чего доброго, назовут.

И, понимая, что моя поспешность уже все равно ничего не исправит, тем не менее я понесся к деревне, как только мог.

«Наверное, они уже за столами. Может, моего отсутствия и не заметят? Или соврать, что у меня рана разболелась? Все равно не поверят…» – с такими мыслями я наконец спустился с холма, подходя к главному месту в деревеньке – к Храму Судьбы – небольшой деревянной постройке с широкой площадью возле нее, которая сейчас, по случаю праздника, была уставлена скамьями и длинными узкими столами с угощением.

Вся деревня, конечно же, была здесь. Но не успев еще толком приблизиться, я понял, что что-то не так.

Еда стояла нетронутой, и люди, кажется, совсем забыли о ней – все почему-то сбились в кучки и что-то живо обговаривали. И даже неугомонные дети в большинстве стояли почти молча рядом со своими семьями, словно их и не было. Но самое главное – молчала музыка – обязательный атрибут любого празднества. Правда, звуки, издаваемые двумя несчастными, давно пережившими свою молодость инструментами назвать музыкой было бы большой для них честью, но – теперь и они лежали в сторонке без дела, а музыканты – два бородатых брата-пастуха, такие же древние, как и их инструменты, тоже увлеченно размахивали руками, участвуя в общей беседе.

И уже подойдя совсем близко, я заметил растерянность и слезы на лицах у нескольких человек – и не все они были женщинами.

– Нельзя плакать… Таковы дороги Судьбы, и не нам судить о них…

Я не смог отыскать в толпе учителя, и потому подошел к Малике – розовощекой девчонке, одной из учениц нашей школы.

– Малика, что здесь стряслось? Я пропустил что-то интересное?

– Как, ты не знаешь?

– Ну, я там немного задержался…

Но она меня даже не дослушала:

– Линсей – ведьма! Приехали служители Храма из Семиглавца и забрали ее с собой!

– Длиннорясые забрали Линсей? Эт что, шутка такая? – заморгал глазами я, ничего не понимая.

– Никакая она не ведьма! – Лив, бледный, со сжатыми кулаками, подскочил к Малике, едва сдерживаясь, чтоб не ударить ее, словно она была виновата во всем, что случилось.

– Это ошибка! Они поймут это и отпустят Линсей домой!

Малика втянула голову в плечи и шмыгнула прочь от разъяренного парня, который едва сдерживал злые слёзы.