Kitobni o'qish: «Да будет свет. Четверть века в экстренной медицине», sahifa 2
Хороший сын
– Он ни за что не расскажет, в какой группе играл, – говорит коллега на пересменке. – Медсестры думают, что он был настоящей звездой.
Мы делаем обход, он сдает мне смену. Палата 2 – ждем УЗИ, вероятнее всего, камни в желчном пузыре. Палата 4 – женщина 88 лет, госпитализирована с пневмонией. Я спрашиваю, получает ли она антибиотики. Ответ положительный. И так далее. На ходу я помечаю всю необходимую информацию.
В палате 6 коллега остановился перед занавеской.
– Он здесь.
Затем, вместо того, чтобы дать краткие сведения и пойти дальше, как мы делали до этого, коллега отодвинул занавеску.
– Это доктор, который меня сменяет, – сказал он пациенту, – я хотел представить вас.
Мужчина с кожей золотисто-коричневого цвета, светлыми волосами до плеч и пронзительными голубыми глазами посмотрел на меня и улыбнулся своими идеально-белыми зубами. Он был небольшого роста, понял я. Голубые радужки контрастировали на желтом фоне его склер. Я мог видеть пульс на его шее. Он протянул горячую тонкую руку, и я пожал ее.
– Приятно познакомиться, – сказал я. – Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, дайте мне знать.
– Спасибо, – тихо сказал он. – Если вас не затруднит, я попрошу пару кубиков льда.
– Расскажи мне, что узнаешь, – сказал коллега, выходя из палаты.
Через несколько минут я принес пациенту чашку льда. И вот началась светская беседа: «Как вы себя чувствуете? Когда все это началось? Хотели бы вы, чтобы вас реанимировали, если что-то пойдет не так? В какой группе вы играли?»
– Я бы не хотел об этом говорить, если можно. Это было очень давно, – он отвел взгляд.
– В восьмидесятых?
Неохотно кивнул. Момент упущен.
– За это я и расплачиваюсь, – сказал пациент.
– На каком инструменте вы играли? – я знал, что должен перевести тему.
– Гитара, – ответил мужчина, – в основном ритм, иногда соло.
У него был слабый акцент. Британец или австралиец. Сосуд на шее пульсировал. Когда мужчина повернул голову, я заметил, как на свету вспыхнула крошечная бриллиантовая сережка.
Пациент говорил, а я представлял его молодым, на сцене, перед толпой, поднявшей зажигалки в темноте клуба. Я внимательно посмотрел на него, чтобы окончательно убедиться, что лицо мне не знакомо.
Резиденты по большей части в 1980-х были еще детьми, но я все равно спросил их на всякий случай.
– Видели того парня? Не знаете, в какой группе он играл?
Один за другим, они будто ненароком заглянули в палату.
– Как насчет Journey?
– Да нет же. Определенно не Journey. Плюс они были американцами.
Мы обсудили это и с коллегой.
– Определенно не кантри, – сказал он. – Но и не хэви-метал. Поп-рок, я сказал бы. Вы поискали его в интернете?
– Ничего не нашли по имени, – ответил я. – Но он мог играть под псевдонимом. Он не хочет об этом говорить.
Коллега провел в палате 6 намного больше времени, чем у других. Я мог видеть, как он отвечает на вопросы, пожимает руку пациенту, улыбается, что-то показывает жестами резиденту.
– Узнал? – спросил я коллегу по возвращению.
– Мне он тоже не говорит, – ответил тот. – Возможно, медсестры что-нибудь да выведают. Я дам знать, чуть что. Впрочем, он выглядит знакомым, тебе не кажется?
Я навещал этого больного несколько раз за смену. Его значимость выросла в разы. Я посмотрел его анализы и тщательно ввел их в компьютер. Я снова позвонил медсестре и спросил, когда будет готова его кровать. Все это время мужчина лежал неподвижно, под капельницей с физиологическим раствором и антибиотиками, без жалоб. Его сине-желтые глаза смотрели в потолок.
Через несколько часов к этой загадочной звезде пришла пожилая женщина. Когда я вошел в палату, она стояла рядом с кроватью и держала пациента за руку. Я с некоторым удивлением спросил, кто она такая.
– Я его мать, – ответила женщина.
Я не ожидал такого поворота, не думал, что к рок-звездам приходят мамы. Конечно, у них бывают дети, обычно их много. Но мамы? Уж точно не такие: пожилая женщина мигала сквозь толстые очки и сжимала сумочку. Она была крошечной, метра полтора ростом, тоже худой. Когда женщина посмотрела на меня, я обнаружил в ней сходство с сыном.
– О, – произнес я, – ну, что ж, мы можем поговорить наедине?
Она похлопала сына по руке и последовала за мной по коридору.
Я задавал стандартные вопросы: сколько алкоголя употребляет ее сын, живет ли он один, есть ли что-то, что он мне не говорил. Наконец, я спросил ее, в какой группе он играл.
Женщина вздохнула.
– Сын играл в парочке групп очень давно, – протянула она. – Но он никогда не был рок-звездой. Ему просто нравится так говорить. Он считает, что люди тогда относятся к нему немного лучше.
– Вы имеете в виду, что он врет?
– Ну… – она опустила глаза, – он преувеличивает.
– Значит, он не британец?
Она покачала головой.
– Мой мальчик – хороший сын, – женщина будто начала оправдываться. – Он всегда был добр ко мне.
– Извините, – ответил я, приходя в себя. Но было слишком поздно: я чувствовал себя и обманутым, и глупым одновременно.
Конечно, это была мечта жизни пациента, но эта мысль пришла ко мне позже.
– Он не рок-звезда, – сказал я, наконец, резиденту. – Он просто говорит так, потому что люди начинают относиться к нему лучше.
– Ну, – она оторвалась от компьютера, – это ведь работает?
Он хорошо знал людей. Мы принесли ему лед, внимательно выслушали все его вопросы и ответили на каждый из них по очереди. Он был таким же, как и все остальные, ничем не отличался от пациентов, которые лежали вокруг, или ждали в холле, или лежали на носилках.
Затем настал мой черед сдавать смену.
– Терминальная стадия заболевания печени, – сказал я, когда мы подошли к палате 6. – Не подлежит трансплантации. Лихорадка.
– Антибиотики? – спросила коллега, делая заметки.
– Да, – ответил я, – он их уже получает.
Свадьба
Ее лицо как будто подернуто дымкой, я не могу его вспомнить. Оно – единственное, что сопротивляется моей памяти, и я не знаю почему. Возможно, это просто нежелание возвращаться в прошлое.
Я помню ее характер гораздо лучше, чем ее лицо.
Школа находилась в Японии, там работали мои родители и учился я. Она жила в общежитии. Ее отец, американский журналист, работал в Пекине. Там не было подготовительных школ, поэтому ее отправили прямо к нам.
Она пила колу каждое утро перед началом занятий. Я приезжал со своими родителями и братом на безупречно чистом такси, даже водитель был в белых перчатках. У входа в общежитие я неизменно встречал ее.
Школа была расположена высоко на склоне холма с видом на город. Мы с семьей проходили мимо футбольного поля, общежития, и поднимались по лестнице в наши классы. Когда мы проходили мимо, она закатывала глаза, потягивая колу. Нелегко ходить в школу, каждый день демонстрируя нерушимую целостность своей семьи, также как нелегко ходить в школу без семьи вообще.
В Японии погода напоминает английскую. Города – серые жилые массивы, опутанные сетью телефонных кабелей, с редкими вкраплениями зелени. Было постоянно холодно: в школе, дома, в нашем неотапливаемом здании у железнодорожного вокзала, с его маленьким двориком и этажами. Принимать душ зимой было мучением из-за обледеневшей ванной и еле сочащейся из-под крана воды, поэтому я зачастую пренебрегал водными процедурами, оставляя свои волосы и одежду немного примятыми. В общежитии же были хорошие, теплые души, и она всегда была чистой, слегка розоватой, темноволосой, кареглазой и крайне эффектной, когда ожидала нашего прибытия на ступенях.
Мы оба окончили курс английского языка с отличием. Наша преподавательница была, как мне тогда казалось, древней и дряхлой. Она заставляла нас читать «Гамлета» и разыгрывать сценки из него. Мы читали вступление к «Тому Джонсу» – часть, которую любой другой учитель пропустил бы. Она задавала вопросы о том, почему гроб Квикега спас рассказчика в «Моби-Дике»; что сказал бы Бартлби Скривенер о современной японской трудовой этике и о бесконечном потоке одинаковых костюмов, которые заполняли поезда каждое утро; почему «Ожидание Годо» можно считать антинаучным. Она брала нас на экскурсии в Киото, что не имело ничего общего с английской литературой, и заставляла нас есть традиционную японскую еду, скрестив ноги на полу в крошечных ресторанах старого города.
Поступление в колледж поглотило нас. Разные колледжи, кипы глянцевых брошюр с изображениями зданий, обвитых плющом, с сияющими лицами глядящих с портретов профессоров, обещающих лучшие программы обучения. Эти буклеты преследовали меня повсюду. Одинаковые лица со сверкающими улыбками преисполненных энтузиазма, слегка вольнодумчивых профессоров. Везде – самая зеленая трава, самые развесистые дубы и самые алые верхушки холмов, слегка тронутые наступившей осенью. И неизменно – возвышающийся шпиль церкви на фоне мемориальной доски с надписью: «Карабкайся вверх, будет долгим твой путь. Достигнешь вершины, осталось чуть-чуть».
В то время для нас, листавших страницы, все эти места казались многообещающими. Претенциозность захватывала, и мы с радостью кормились дарованными нам обещаниями.
Она выбрала университет «Лиги плюща», а я пошел в колледж гуманитарных наук. Однажды мы даже поцеловались, после того как слишком много выпили на вечеринке. Это было за несколько дней до того нашего отъезда из Японии. Нам предстояли поиски новой жизни на Восточном побережье.
Мы иногда созванивались во время первого года обучения – одинокие, оторванные от дома. Я даже приехал к ней однажды весной. Приехал как друг и уехал в том же качестве. Откровенно говоря, я никогда не думал о ней как о ком-либо еще.
За несколько месяцев до этого во время зимних каникул она поехала в Южную Африку, и ей настолько понравился местный диалект, что она начала его серьезно изучать. Я же, гордый, нацепил джинсовую куртку с пуговицами-эмблемами противоядерной кампании, отражающими мои политические взгляды.
И вот мы со своими нелепыми убеждениями – моя идиотская куртка и ее дурацкий диалект – прогуливаемся по кампусу университета Брауна, окруженные надеждами и расстройством студентов, делающими свои первые шаги в том, что, как им казалось, является началом их блистательной жизни.
Провидение было несколько жестоким в восьмидесятых. В темноте мы шли обратно к ее общежитию. Возле нас остановилась машина, люди из которой начали выкрикивать различные оскорбления и бросать пустые пивные бутылки. Испугавшись поначалу, мы поняли, что они просто пьяны и у них нет никакой цели, но я все еще помню звук бьющегося о кирпичные стены стекла, пока мы бежали по темной улице между островками света, излучаемого уличными фонарями. После того, как они уехали, она сказала что-то со своим поддельным южноафриканским акцентом, и мы рассмеялись.
Я помню, как поздно вечером лежал на кровати ее соседки по комнате и слушал, как Бой Джордж поет «Карма-хамелеон» – песню, которая не имеет никакого смысла. Теперь каждый раз, когда я слышу ее по радио, вспоминаю о тех выходных, о том, как мы были молоды, воодушевлены и неуверены, напуганы и уязвимы. Помню, как на следующий серый и дождливый день я ходил в закусочную, ел жареные черничные маффины, пропитанные маслом, и смотрел, как машины проезжают по мокрым улицам. Я должен был сесть на автобус, чтобы увидеть ее. Не могу вспомнить, сколько дней я там провел и что мы делали еще. Но я идеально ясно помню закусочную, дымную по утрам, черничные маффины, блестящие от масла, и тот нескончаемый дождь.
Однажды она прислала мне письмо. К тому времени мы не общались уже много лет. Она организовывала 25-ю встречу выпускников старшей школы в Лос-Анджелесе, на пляже. Удачное место сбора, поскольку часть наших одноклассников была в Северной Америке, а другая часть – в Японии. Она получила мой адрес в школе. «Позвони мне, если сможешь, – написала она, прислав свой номер, – сейчас я живу в Канаде». И вновь я вспомнил ее южноафриканский акцент.
Я позвонил. Помню, как занервничал, когда услышал длинные гудки, не зная, что сказать, какой подвести итог прошедших лет. На удивление, я чувствовал себя на своем месте, размышляя о том, насколько нам было бы неловко вместе.
Когда вы достигаете определенного возраста, воссоединения начинают много для вас значить. Воссоединение после 5–10-летнего разрыва – это лишь цветочки. Ягодки – это воссоединение после 25-летнего перерыва. Вы уже очень давно в этом мире, и, если достаточно хладнокровны, вы понимаете, что вне зависимости от собственной удачливости ваш жизненный путь уже определен. Он проторен, большинство важных выборов уже сделано, и вы уже отчетливо видите очертания своего конца. Вы вновь встречаете старых знакомых, рассказывая свою историю и слушая их.
Повествование о своей жизни – задача сложная, если воспринимать ее буквально. Главное, преподносить всё играючи, картинно закатывая глаза, когда кто-то пытается воспринимать это всерьез. Высмеивайте всё: «Я занимался всем понемногу, это ведь всего лишь игра, верно?» Или можете попытаться сделать отсылку к свершениям: «Жизнь определяется чередой поступков. Я все сделал верно».
Однако в конечном итоге невозможно избежать оценки вашего прошлого. Когда вы становитесь старше, прошлое проникает в ваши мысли, настигая в случайные моменты. Некоторые фрагменты не совпадают, они противятся сопоставлению, и то, что может помочь – это не ясность, а сила. Не так давно мир был у ваших ног, и вашей задачей было вступить в его изобилие со всем возможным рвением. Но даже сейчас вы противитесь принятию чего-то неверного, без явного начала и конца, не имеющего для вас значения.
– Хайлер, – сказала она, как всегда, насмешливо, увидев номер звонящего.
Она была профессором, археологом. Ее специализацией были римские поселения на Кипре. Она сказала без иронии, что любит свою работу. Ей нравилось ездить на Кипр летом: к руинам и раскопкам, к прекрасным золотым монетам времен Христа. Она была нумизматом, знатоком монет, найденных в основном в могилах.
Девушка на ступеньках общежития со своей колой – это был ее путь. Насколько маловероятным он казался, насколько уязвимым к презрению прагматичного мира.
И все же часть меня завидовала ее работе. В конце концов, могилы были восхитительны: знание во имя знания, знание, имеющее лишь малейшее применение в нашей жизни на земле. У могил и монет было так много историй, и под нашими ногами было так много миров.
Я не поехал на встречу. Этому не было никаких оправданий, и я сожалею об этом решении, сожалею, что не захотел посмотреть на прошлое. Она прислала мне фотографии. Вот она – с прямыми каштановыми волосами, слегка изогнутыми зубами, в темных очках, на пирсе в Лос-Анджелесе вместе с остальными – девушка, которая выглядела немного старше рядом со своим спутником, хотя он и не учился в нашем классе. Он был на несколько лет моложе и жил в общежитии. Должно быть, я проходил мимо него сотни раз, но совсем его не помнил. Ни единого проблеска узнавания.
«Дорогие друзья, – написала она несколькими месяцами позднее всем контактам в адресной книге, с пометкой «плохие новости», – у меня диагностировали острый лимфоцитарный лейкоз. Я начинаю лечение и настроена оптимистично. Меня очень поддерживают друзья, семья и мой спутник».
Как только я увидел сообщение, понял, что ей конец. Остолбенело посидев несколько минут, я взял в руки телефон и позвонил ей.
Острый лимфоцитарный лейкоз может быть купирован в детстве, но у взрослых – это всегда оканчивается летально. Она просто вытянула несчастливый билет. Новости стали еще хуже, когда выяснились подробности. Ей было 39 лет. Цитология была неблагоприятной. Лучшее, на что можно реально надеяться с таким диагнозом – это одна или несколько ремиссий, пару дополнительных лет. Но, по заверениям онкологов, у нее было не больше шансов, чем у кого-либо еще в этом возрасте.
Мы снова начали созваниваться. Я был единственным знакомым доктором, эдаким буфером между нашими разными мирами.
– Мы просто посмотрим, что будет, – сказала она в тот день.
Мы просто посмотрим, что будет – как будто она не одинока, как будто просто может наблюдать за этим со стороны. Согласно Consumer Reports, она только что купила свой первый новый автомобиль, Honda Civic, который, по ее словам, должен прослужить долго. Ее профессиональная жизнь была наполнена книгами, студентами, золотыми монетами, летом на Кипре с его прекрасным светом и ужинами с друзьями по всему Средиземноморью. В моей профессиональной жизни автомобильные аварии перемежались со стрельбой, алкоголиками, наркотическими передозировками и другими прелестями работы в скорой помощи. Я понимал, с чем она столкнулась, гораздо лучше, чем это понимала она, и я отчетливо слышал разницу в наших интонациях.
Спустя месяцы, когда она полностью осознала ситуацию, она рассказала мне о найденных скелетах и о том, что можно по ним понять: повреждения пальцев, столь характерные для рыбаков и их тяжелых сетей, или закономерности износа бедренных костей…
– Иногда по ним можно многое узнать о человеке, – говорила она, – и кто-то, глядя на мой скелет, однажды сможет сделать то же самое.
Я никогда не видел скелета в могиле, и поэтому ее точка зрения не пришла бы мне в голову. Но когда она говорила о своем скелете и о том, что он может рассказать о ней, я не думаю, что она ждала ответа. Я думаю, что она хотела высказать свои мысли, рассмотреть себя и свою судьбу в контексте истории, как еще одну человеческую судьбу в цепочке таких же, являющихся частью чего-то большего.
Я не знал, что сказать ей тогда, в тот первый день. Одно дело поговорить с пациентом, другое – с другом из прошлого, человеком твоего возраста, равным тебе во всех отношениях. Огромный ком был в моем горле, а в глазах стояли слезы, к которым я не привык.
Я сказал, что у нее будет ремиссия.
Она рассмеялась.
– Увидим, что будет, – сказала она.
Химиотерапия убивает миллионы раковых клеток. Но умереть должна каждая из них, и, как правило, нескольким удается выжить. Выжившие клетки с большей вероятностью будут устойчивы к дальнейшей химиотерапии. Они продолжат делиться и вернутся к прежнему числу, более сильные, нежели раньше.
Лучший шанс на выживание – это пересадка костного мозга. Больному даются крайне высокие дозы химиотерапии, которая убивает быстро делящиеся клетки и уничтожает костный мозг.
Затем осуществляется пересадка донорского костного мозга, который как по волшебству проникает во все кости.
Если вы везунчик, эта методика работает. Но она оставляет после себя выжженную землю, приближая вас к смерти. Вы теряете свои волосы. Вас тошнит. Ваш рот наполняется кровоточащими ранами. Какое-то время у вас вообще нет иммунной системы, и любая безвредная бактерия или вирус могут убить. Соответственно, вы не можете приближаться к другим живым существам: не можете находиться рядом с цветами, травой или детьми. Каждый, кто касается вас, должен носить перчатки, маски и халаты. Вы должны надеяться, что трансплантат приживется и что не осталось лейкозных клеток, готовых вернуться. Вы спите в изоляции, измученные до такой степени, которую немногие из нас могут когда-либо понять.
Со студенческих времен я помню тишину этих палат, двери которых всегда закрыты, и я помню своеобразное ощущение пропасти, более явное, чем в других частях больницы. Все находятся в ожидании. Ожидании того, что костный мозг приживется.
Я не получал весточек от нее несколько недель. Ее кости были пусты, а по ее венам текла кровь брата.
Пересадка на время помогла. Пересадки в принципе помогают на время. В момент передышки, когда она вернулась в привычный мир, ее парень сделал ей предложение.
Я ничего не знал о нем как о человеке. Но его любовь была очевидной, когда он возил ее в больницу, приносил фруктовое мороженое и конфеты, в то время как ее рот был наполнен кровоточащими язвами, публиковал открытые письма в ее блоге, посвященному раку. Это один из ритуалов современного мира. Я никогда не публиковал своих заметок в блоге, но в отпуске поставил за нее свечку во французском соборе.
Однажды я спросил ее, привнесли ли эти испытания что-то новое в ее жизнь. В конце концов, всем нам хочется верить, что мы получаем какой-то опыт от того, что сваливается на нас.
– Нет, – ответила она смеясь, – совсем ничего.
Это не тот ответ, который я ожидал услышать. Подобные страдания, на мой взгляд, должны чему-то учить.
У нее была ремиссия, и она думала, что у нее есть шанс. Это всего лишь один из многих ужасов рака: его тишина, позволяющая разуму попытаться выбраться наружу. Трудно поверить в сухие цифры на странице. И еще труднее поверить, что все обычные дела остаются такими же, какими они были всегда: проверочные работы, занятия с учениками в классе. И свадьба, которую нужно спланировать.
Предсвадебная суета – время, в которое труднее всего поверить в собственную смертность. Возможно, это одна из причин заключения брака. Или, возможно, это протест, заявленный всему миру. А может, как отставка, уход на пенсию. Или же нечто совершенно иное.
Она пригласила всех, кого знала.
Итак, я лечу из Нью-Мехико в Канаду, где арендую машину для того, чтобы, продираясь через тьму, добраться до отеля, где проходит предсвадебный ужин. Я потерялся, из-за чего опоздал.
Отель был громадным, безликим и разочаровывающим. Я бесцельно слонялся у стойки регистрации, тщетно пытаясь найти знакомые лица. Спустя некоторое время я все же решил уточнить, где проходит предсвадебная вечеринка, надеясь, что прибыл в нужное место.
