Kitobni o'qish: «Красные орлы»

Shrift:

* * *

От автора

Первые записи этого дневника были сделаны в 1918 году, последние – в 1920-м. В походах и боях, по большей части торопливо занося в тетрадь свои впечатления и мысли, я, конечно, не думал о том, что когда-нибудь дневник будет обнародован.

Но прошли десятилетия, и товарищи посоветовали опубликовать этот старый, многие годы лежавший в столе дневник. После долгих раздумий я решился на этот шаг потому, что видел в своих записях человеческий документ времен Гражданской войны. В нем названы имена и в меру способностей показаны боевые дела многих советских борцов, по зову партии Ленина ставших грудью за власть рабочих и крестьян. Если дневник, непосредственно передающий подлинные события, в какой-то мере напоминает о революционном героизме масс, отстаивавших знамя и дело Великого Октября, издание его, думается мне, будет оправданно.

Наивность некоторых суждений, односторонность иных оценок и некоторые другие недостатки неудивительны – ведь в те трудные годы автор делал лишь первые жизненные шаги.

При подготовке дневника к печати возникла необходимость уточнить некоторые даты и имена, дать более ясное и подробное изложение отдельных моментов и фактов. За помощь, оказанную в этой работе, выражаю самую искреннюю признательность моим однополчанам и землякам товарищам Л. Дудину, А. Полуяхтову, И. Баженову, Ф. Григорьеву, А. Мясникову, М. Пиньженину, Г. Голикову, С. Пшеницыну, М. Тарских, П. Скворцову, А. Кузнецову, К. Чепурину, а также литературному редактору В. Кардину.

С мыслью о великой Ленинской партии и торжестве коммунизма, о героической Советской Армии, о первых товарищах по оружию, по политической работе я передаю этот красноармейский дневник давно минувших, но вечно живых лет в руки читателя.

Ф. Голиков

1918 год

В Камышлове

Сегодняшний день, 13 апреля 1918 года, запомнится мне навсегда. Такого еще не было в моей жизни за все семнадцать лет. Я стал членом РКП(б) – Российской Коммунистической партии (большевиков).

Пришел вечером домой, и захотелось записать, как все происходило.

В уком ходил с отцом. Он старше меня на 21 год. Но в партию большевиков вступали вместе.

Уком находится в доме, где раньше помещался кинематограф «Чудо», который содержал некто Сметанин. Мы туда часто ходили. Билеты у Сметанина были дешевые.

Разве думал я когда-нибудь, что в зале, где смотрел Глупышкина, Мозжухина и Веру Холодную, решится моя судьба?

Вход в зал прямо со двора. Ждали мы недолго, с полчаса. Отец молчит, волнуется. Я тоже волнуюсь. Слышим, зовут:

– Товарищи Голиковы, заходите.

Людей мало. На сцене – стол. За ним сидят наши товарищи из укома: Федоров, Подпорин, Цируль, Васильев. Я знал их в лицо, не раз слышал на митингах.

Федоров сначала обратился к отцу. Говорит просто, как с другом. У меня отлегло от сердца. Да и отец, вижу, спокойнее стал. Спрашивают его про партийную ячейку в волости.

Отец, вернувшись с фронта, решил: «Пойду с большевиками». Так же думали и его приятели-фронтовики. Они объявили себя партийной ячейкой, хотя в партию еще не вступили.

Федоров похвалил отца:

– Правильно сделал, принимаем тебя в РКП(б).

Потом стали задавать вопросы:

– Как работает волостной Совет?

– Как относятся к советской власти мужики?

– Многие ли сочувствуют большевикам?

Говорили с отцом минут, наверное, восемь, но мне эти минуты показались часом.

Наконец дошла очередь и до меня. Я ждал разных вопросов, а задали лишь один:

– Почему вступаешь именно в большевистскую партию?

– А как же? – удивился я. – Она за трудящийся народ борется.

Меня поддержали сразу несколько голосов:

– Правильно… Дело ясное – мы его знаем, он на митингах за большевиков выступает.

Я, и правда, выступал на митингах разок-другой против меньшевиков и эсеров, но не думал, что об этом известно членам укома.

Вышли мы с отцом на улицу, посмотрели друг на друга и обнялись.

Потом отец пошел заказывать печать для своей Борисовской партийной ячейки. Меня прихватил с собой и наказал получить печать, когда будет готова, а затем отвезти ему в деревню.

Пока мы ходили по улицам, я все время в уме отвечал себе на вопрос, который задали в укоме. В самом деле, почему мне вздумалось вступить именно в партию большевиков, а не в какую-нибудь другую? У нас хоть город и небольшой, а партий хватает. Были кадеты. Имеются меньшевики, эсеры. Есть анархисты: у них свой дом с черным флагом и свой вождь – долговязый Черепанов с большой черной бородищей.

На митингах произносят речи ораторы от всех партий. Некоторые, надо признать, говорят красиво, громко, например меньшевик – медик Гольденштейн, эсеры Спиридонова и Лубнин. И все клянутся: «Мы за народ, за свободу, за братство».

Почему же я верю только большевикам? Почему хочу быть именно с ними?

Наверное, помог отец. Мне даже трудно выразить, как я люблю и уважаю его.

Отец сочувствует чужой беде, всегда готов помочь другому. Он и фельдшером стал, чтобы облегчать людям страдания. Я мечтаю пойти по его стопам. Вырасту – стану доктором. Это, по-моему, самая человечная, очень полезная людям профессия.

Отец твердо встал на сторону большевиков, Ленина. Все, что он говорил о революции, о судьбе народа, было для меня убедительно. Отцу скоро 40 лет. Он многое видел, много пережил.

Но вот я сейчас сижу и думаю: только ли благодаря отцу вступил я в РКП(б)? Нет, не только.

Я, конечно, не много еще жил на свете, но уже успел узнать, что такое несправедливость, видел богатых и бедных. А большевики стремятся к тому, чтобы все люди жили хорошо и на самом деле стали братьями.

У меня сегодня такой день, что хочется припомнить всю жизнь, особенно последние годы.

Недавно я переселился на квартиру к старушке Прасковье Ионовне Владимировой на Сибирскую улицу в дом № 120. Мне здесь хорошо. Тихо, чисто. Прасковья Ионовна относится ко мне, как мать или бабушка. Называет не Филиппом, а Феликсом, значит счастливым.

В нашей комнатке около десяти квадратных аршин. Живем в ней четверо: Шура Комлев, Митя Москвин, мой брат Валя и я. Все мы – гимназисты. А прежде я жил на Шаповаловской улице в доме № 51 у Анны Гавриловны Заостровской. Анна Гавриловна не позволит так вот за полночь сидеть и писать дневник. Человек она неплохой, но скуповатый, даже, можно сказать, скупой. Чуть что: «Керосин дорогой, довольно жечь!» Хочешь – не хочешь, ложись, тем более, что не одни в комнате. Кроме меня и Мити Москвина, «на хлебах» у Анны Гавриловны жили еще весовщик железнодорожной станции, беженец из Западного края, поляк Липский и машинист Калиновский со своим приятелем – конторщиком из депо. Платили мы все по-разному, по возрасту и по возможностям: я – 12 рублей в месяц, Митя – 10 рублей, Липский – 17, а Калиновский с другом – больше 40.

Вечером в комнате разговаривали на разные темы. Спорили о книгах, вспоминали, как было дома. Калиновский часто жаловался: ему за тридцать, а нет ни семьи, ни кола, ни двора. Мается в «нахлебниках». Липскому тоже несладко. Особенно потому, что поляк. Иные насмехаются, дразнят.

Митя Москвин из вотяков, сын волостного писаря. О своих земляках такое рассказывает, что порой даже слушать страшно. Наши русские крестьяне живут в темноте и нужде, а вотяки и того хуже. Да еще измываются над ними, унижают.

До Анны Гавриловны я был «на хлебах» в таком же маленьком домишке на окраине у вдовы железнодорожного машиниста Власовой. Она со своей большой семьей жила бедно, с трудом сводила концы с концами. Выручала корова, но и та попала под поезд.

Когда мы у Анны Гавриловны рассуждали вечерами, какую жизнь надо установить, то всегда сходились на одном: справедливую. Чтобы рабочий человек жил по-человечески и никто не мог бы обидеть его.

Я тогда, конечно, был еще политически неразвитым. Не знал о большевиках, о их программе. А теперь твердо, на всю жизнь верю: большевики принесут справедливость, не допустят, чтобы богатые измывались над бедными. Самый правильный лозунг: «Кто не работает, тот не ест».

На этом заканчиваю свою первую запись в дневнике. Скоро час, надо ложиться спать.

14 апреля

Когда вчера лег спать, долго не мог уснуть. В голове разные мысли. Не успокоюсь до тех пор, пока не запишу их в свою тетрадку. Тетрадка у меня толстая, в клеенчатом переплете. Если писать аккуратно и не вырывать страницы, на год, а может и больше, хватит.

Я правильно написал вчера про влияние отца. Он даже в письмах с фронта умел намекнуть насчет того, кто на войне наживается, а кто за эту наживу жизнью платит. Конечно, я не полностью понимал такие намеки, но чувствовал: одно нам о войне твердят в гимназии, а другое пишут из армии отец и его брат, дядя Сережа.

Когда отец сам приехал на побывку и стал объяснять, я его лучше понял. К этому времени мне многое уже открылось. Особенно хорошо нас, гимназистов, учили уму-разуму раненые из городского госпиталя.

Помню, еще в первый год войны отправились мы, гимназисты младших классов, в госпиталь с подарками. А там лежал с перебитой рукой Николай Иванович Хаземов, из нашего волостного села Зырянского. Мы подошли к дяде Николаю и говорим, как нас научили:

– Защитнику веры, царя и отечества – подарок.

Дядя Коля посмотрел на нас и ничего не сказал. Мы его взгляд не поняли и начали приставать с вопросами: сколько он немчуры убил, какой подвиг совершил, каким «Георгием» награжден.

Ни на один вопрос не ответил дядя Коля. Только рукой махнул «Эх вы…»

Теперь я знаю, что он думал, когда обронил эти два слова: «Эх вы…» – просто мы были классово несознательными.

В гимназии нас все время наставляли в духе верности царскому престолу. В 1913 году мы участвовали в торжествах по случаю трехсотлетия дома Романовых. Праздновали столетие Отечественной войны.

По царским праздникам ходили в собор и всю обедню стояли вместе с солдатами из гарнизонной команды и полицейскими.

Закон Божий почитался первейшей наукой. Каждое утро нас выводили на молитву и мы хором пели: «Спаси, господи, люди твоя…»

Весной 1916 года нас водили на манифестацию в честь взятия Перемышля. Иногда в класс приглашали фронтовиков, чтобы те рассказывали нам о своем героизме. Помню, приходил однажды доброволец, бывший наш гимназист Костя Баранов. Он заметно привирал, но нам все же было завидно.

Однако, как ни старалось гимназическое начальство, ему не удавалось заслонить от нас происходящие вокруг мерзости. Жизнь на каждом шагу опровергала то, о чем нам твердили в гимназии.

Одно время на квартире у Анны Гавриловны стоял подпоручик. Самодовольный, лощеный. Как придет вечером пьяный, начинает измываться над денщиком. А денщик, здоровенный мужик из Уфимской губернии, чуть не вдвое старше «их благородия», в угоду ему приплясывает и песни поет: «Вы послушайте, стрелочки…» или «Пойдем, Дуня…»

А еще был в городе капитан Середа. Так тот избивал солдат прямо на улице.

Такое обращение офицеров с солдатами глубоко возмущало меня. С первого, кажется, класса запомнил и рассказ из хрестоматии про героя Василия Рябова, крестьянина Пензенской губернии. Рябов был простым солдатом. Во время Русско-японской войны его послали лазутчиком к врагам. Он все разведал, как приказали, но попался в руки японцам. Что ни делал враг, Рябов молчал, не выдавал военных секретов. Ничего не добившись, японцы казнили его.

Вот ведь на какой героизм способен русский солдат! Как же можно его унижать, оскорблять?! И кто унижает? Свой же офицер!

Видели мы и то, как из нашего городка шли на фронт маршевые роты. Вначале их провожали с оркестром, произносили речи, называли защитниками «престола и отечества». А потом никто не обращал на них внимания. За маршевиками шли только жены, матери, детишки и голосили, словно по покойникам.

Очень сильно я, как и многие в гимназии, переживал неудачи русской армии. Услышишь, бывало: «Под натиском превосходящих сил отошли на заранее подготовленные позиции», – и хочется убежать куда-нибудь, спрятаться ото всех и плакать.

Я об этом никому не говорил, но в дневнике могу написать. Стыдно было и обидно, что русские полки отступают. Ведь там много таких, как герой Василий Рябов. Почему же армия терпела поражения?

Чем больше я видел, переживал и думал, тем меньше верил лубочным картинкам, на которых изображался Кузьма Крючков, насаживающий на пику дюжину немцев.

Иными глазами начинали мы смотреть и на военнопленных. Они вовсе не вызывали ненависти. Когда поезда с ними задерживались в городе, мы бегали на вокзал и старались поговорить с немцами, мадьярами, турками, чехами, русинами. Среди них было много больных, раненых. Многие плохо переносили наши морозы, а одежда у всех легонькая.

Я задумывался: за что страдали эти люди, зачем везут их в глухую, далекую Сибирь, почему гонят на убой наших русских мужиков? Почему у нас обижают вотяков, кое-кто в классе измывается над поляками братьями Иосифом и Эдуардом Киборт, а некоторые любят прохаживаться насчет Ицки Грина, сына бедного еврея-чулочника? Почему вокруг столько горя и несправедливости?!

Много «почему» вставало передо мной, и я невольно вспоминал детство. Бывало, спросишь о чем-нибудь отца, он ответит, а потом обычно добавит: «Вот вырастешь, образование получишь, все сам знать будешь».

Это отец настоял на том, чтобы я поступил в гимназию. Денег для этого не было, и он повез меня первоначально в село Катайское, где имелось городское училище. Там жизнь стоила дешевле, чем в Камышлове. Но почему-то с Катайским училищем у нас не получилось. То ли мы опоздали, то ли была какая другая причина. Помню, папа сказал: «Ничего не выходит», – и поехал со мной в Камышлов.

По письму моей сельской учительницы Лидии Алексеевны Сапожниковой взяла меня на квартиру и согласилась подготовить к экзаменам Евгения Францевна Кузьмина-Караваева. Она была широко известна в городе и брала по десять целковых в месяц. Из ее учеников редко кто проваливался. Я тоже экзамены выдержал на «пять» и был принят.

Сразу же после экзамена мы пошли в магазин Фельдмана покупать гимназическую фуражку. Мне она очень понравилась. Я останавливался около всех витрин и смотрелся в них.

Папе тоже обнова пришлась по душе. Он не знал, какой еще подарок сделать мне. В Камышлове тогда выступала украинская труппа. Отец повел меня на оперу «Тарас Бульба».

Так в один день в моей жизни произошли два больших события: я стал гимназистом и впервые побывал в настоящем театре.

Началась моя ученическая жизнь хорошо, а продолжалась без особой радости. Плохо было с деньгами: не хватало на еду и жилье. Со второго класса пришлось давать уроки.

Первыми учениками у меня были братья Дмитриевы, сыновья вдовы железнодорожного машиниста. У вдовы на руках оставалось пятеро детей. Их надо было одеть, накормить, дать какое-нибудь образование. За подготовку братьев Дмитриевых я получал 80 копеек в месяц – первый мой заработок.

Потом я репетировал сына торговца Надеина. Здесь дом был – полная чаша. А ученик – тупой, слабохарактерный. Даже вспоминать не хочется.

Затем занимался со своими одноклассниками: сыном богатой купчихи Воронковой – Николаем и сыном хлеботорговца Меньшенина – Сашкой. Николай – парень общительный, способный, но очень беспечный. На учебу ему было наплевать. Он знал, что маменькины деньги гораздо дороже школьного табеля. Сашка Меньшенин не отличался ни рвением, ни способностями. Это – типичный второгодник.

Самому мне надо было получать только пятерки: я учился на земскую стипендию и был освобожден от платы за учение. Земство давало на меня отцу по 25 рублей в год.

С одной стороны, я усваивал на «пять» гимназические науки, а с другой – невольно изучал и сравнивал жизнь людей. А в жизни чего только ни насмотришься, особенно летом, когда едешь на каникулы домой. В летние месяцы я обычно работал с матерью в поле и иногда у соседей-кулаков – Якова Нестеровича Пермякова и Харитона Константиновича Голикова.

А сколько в это время перечитано было фронтовых писем неграмотным солдаткам, сколько «отписано» ответов в действующую армию! И что ни письмо, то рассказ о горе, о беде.

И опять у меня возникало множество вопросов, о многом хотелось спросить. Но кого?

Были среди учителей благородные люди: математик Александр Федорович Румянцев, учитель немецкого языка Александр Петрович Клейн, словесник Виктор Михайлович Можгинский, географ Николай Федорович Дементьев, учитель пения Павел Павлович Бучельников. У них нет-нет да и проскальзывало какое-нибудь замечание насчет «порядков» в Российской империи. Однако учителя были далеки от нас. Впрочем, и теперь не с каждым поговоришь, нет, не с каждым…

Но об этом потом, а сейчас надо спать. Ведь прошлую ночь почти не спал и сегодня опять засиделся за дневником.

Нравится мне заниматься этим, вспоминать свою жизнь, которая – я теперь ясно вижу – нелегкой дорогой вела меня, но в правильном направлении – к пролетарской партии большевиков.

15 апреля

Странно подумать, что раньше я не вел дневник. Вот уже второй день я все мечтаю, как приду вечером домой, достану свою тетрадку и сяду писать.

Арька Рабенау спрашивает сегодня: «Ты что, как лунатик, ходишь?» Я ему ничего не сказал. Арька – мой друг. Но дневник – тайна от всех. Я только для себя пишу. А если решишь, что покажешь другим, может не получиться такая откровенность.

Все думаю о том, что у меня спросили в укоме, когда принимали в партию коммунистов.

Хорошие люди встречались мне за эти годы. Многое они мне объяснили, но и с их помощью я часто не мог выбраться из лабиринта встававших передо мной вопросов. Тогда обратился к книгам. Вместе с Арькой Рабенау, Петей и Мишей Скворцовыми, Грибусей Доновым, Костькой Елисеевым, Шурой Комлевым и другими гимназистами я уже два года состою в литературно-философском кружке. Странно, что создать его помог нам учитель Закона Божия протоиерей отец Тихон Андриевский, да еще вопреки воле директора гимназии В.С. Максимова.

В кружке прочитали и разобрали некоторые произведения Достоевского, Белинского, Льва Толстого, Михайловского. Добрались даже до Гегеля. Касались и биологических тем – читали Мечникова и Спенсера. Все это сначала подорвало, а потом и совсем разрушило мою веру в Бога.

Но только после Октябрьской революции мы добрались до главного. Взялись за изучение Карла Маркса, узнали о Ленине. Вот где разрешение наших споров, вот у кого надо искать настоящую правду жизни!

Расширился у меня и круг старших друзей, к которым можно обратиться за советом. Я сильно доверяю товарищу Федорову, который возглавляет наш уком, и другим вожакам камышловских большевиков. Это все люди из народа.

Федорова Антипа Евгеньевича я знаю давно. Общительный, хотя и суровый человек, он работал раньше приказчиком в магазине братьев Выборовых. Никто ничего не подозревал: приказчик как приказчик. А когда произошла революция, выяснилось, что Федоров давно состоит в большевистской партии. Служба в магазине помогала ему скрываться и выполнять партийные задания.

У меня теперь есть пример в жизни. Я хочу стать таким, как старые коммунисты-подпольщики, которые еще при царизме, не боясь каторги и смерти, выступали за народное дело.

6 мая

Полмесяца не прикасался к дневнику: много работы, много событий. Думал, что уже никогда не притронусь к своей тетрадке, но сегодня достал ее из стола, перечитал все записанное и решил продолжать дневник.

Около двух недель заведую конторой уездной газеты «Известия». Неожиданно вдруг вызвали в уком и предложили:

– Давай, товарищ Голиков, иди заведовать газетной конторой.

Я вначале даже опешил. Никогда не рассчитывал на такую должность и представления не имел об этой работе. Но со мной в долгие объяснения не входили.

– Надо, – говорят. – Не такое теперь время, чтобы ждать, пока вырастешь. Берись за дело, осваивайся, а мы поможем.

И еще добавили:

– Запомни на всю жизнь: раз партия дает поручение, твое дело с честью выполнить его…

До меня этой конторой заведовала одна «левая» эсерка. Она прибрала к рукам издательство и чувствовала себя в нем полной хозяйкой. Ее сняли по требованию укома и назначили члена РКП, т. е. меня.

Что и говорить, я поначалу сильно растерялся, но виду не подавал. Очень хотелось получше выполнить задание укома.

Первые дни слабо разбирался в своих обязанностях. Верчусь с утра до вечера, а пользы мало. Только и успеваю раздать тираж мальчишкам-газетчикам, отправить его в продажу.

Хорошо, что пришел на выручку редактор «Известий» Степан Васильевич Егоршин. У Степана Васильевича большая седая борода, усы. Говорит он не спеша, внятно и очень дельно. Раньше был учителем географии и математики.

Степан Васильевич меня надоумил:

– Не суетись, советуйся с рабочими, они всегда подскажут.

Пошел в типографию. Рабочих у нас всего четверо, но успевают выпустить номер в срок, хотя печатная машина изношена и шрифты старые.

Постепенно освоился со своей должностью. Работы, правда, все равно очень много. Занят я от зари до зари. Но результат заметен. Раздобыл бумагу. Это у нас – самое слабое место: и качеством плоха, и достать почти невозможно. Много возни с адресами подписчиков: кто-то уезжает, кто-то приезжает, кто-то переезжает. Раньше не замечал, что люди так любят менять адреса.

Степан Васильевич порой совсем не может работать. Даже с трудом берет ручку, чтобы подписать номер. Оказывается, он сильно пьет.

Я видел, как напиваются мужики, темные люди. А тут интеллигент, образованный, умный человек и вдруг – пьяница! Теперь-то я особенно ясно понял, почему водку считают великим злом.

Нередко обращаюсь со своими издательскими нуждами к секретарю уездного Совета Брониславу Ивановичу Швельнису. Вот с кем приятно иметь дело!

Швельнису лет двадцать пять. Сам он не камышловский, а из города Владиславова Сувалкской губернии. Фронтовик, член нашей партии. После Октябрьской революции был комиссаром 136-й пехотной дивизии, действовавшей против немцев. Но со мной держится как ровня. О чем бы ни зашла речь, все объяснит подробно, обстоятельно. Потом спросит: «Понятно?»

К Швельнису часто приезжают крестьяне из окрестных деревень. Он с каждым умеет побеседовать внимательно, сердечно, как друг.

А на митинге я видел Швельниса совсем другим. Беспощадно громил он меньшевиков и эсеров.

…Трудно мне было все это время еще и потому, что ученье в седьмом классе подходило к концу. Завершил год неплохо. Экзамены не проводились, хотя мы их и ждали. Всех нас перевели в восьмой класс. Но придется ли мне в нем учиться?

11 мая

Через два дня исполнится месяц, как я стал партийным. Сижу сейчас и думаю: что же в моей жизни самое хорошее за этот месяц? Отвечаю так: я увидел и узнал настоящих людей – большевиков.

Когда еще жил на квартире у Заостровской, туда часто наведывался ее зять Лукин. Он имел в городе небольшую торговлю. Я смотрел на него и радовался: хороший человек, добрый, обходительный, каждому готов помочь. Теперь товарищ Лукин – продовольственный комиссар уезда. Он, оказывается, не первый год в партии.

Или учился у нас в гимназии Анатолий Голубчиков. Бедняк из бедняков, сын старого водовоза. Я с ним был мало знаком. Он года на три старше. Но слышал, как о нем говорят: «Серьезный, самостоятельный парень».

На днях зашел в уездный исполком. Вижу – Анатолий.

– Здорово!

– Заходи ко мне, поговорим. – И ведет в комнату, на двери которой карандашом написано: «Заведующий отделом юстиции товарищ Гаревский».

– Чего же, – говорю, – мы в чужую комнату пойдем?

– Не чужая, – отвечает Анатолий. – Я и есть Гаревский.

Потом все объяснил. Он, оказывается, не сын водовоза, а приемыш. В гимназию записали его по приемному отцу. Когда же вырос и вступил в партию, товарищи посоветовали называть себя тем, кем является в действительности, т. е. Гаревским.

Несколько раз видел председателя уездного исполкома товарища Цируля. Он из латышей. Бывалый подпольщик. Много, видно, пережил. И здоровье в борьбе потерял. Лицо совсем зеленое, под глазами темные мешки. Ему бы в больницу лечь, а он день и ночь работает. Но когда выступает, забываешь, что товарищ Цируль – чахоточный. Каждое слово огнем обжигает.

Очень уважают у нас председателя горсовета товарища Сыскова. Его, старого камышловского рабочего, многие знают. Только никто не ведал, что товарищ Сысков давно состоит в партии.

Вот какие люди у нас!

Но и врагов хватает.

Взять Сметанина, хозяина кинематографа «Чудо». Этот буржуй отказался платить налог в пользу просвещения. Не пустил комиссию горсовета, обругал ее гадкими словами.

За саботаж и неподчинение власти Сметанина предали суду трибунала. Приговорили к трем месяцам принудительных работ.

Но что там Сметании! Он – откровенный противник. А есть такие, что на словах за революцию, а на деле норовят ей ножку подставить. Это я об анархистах, которыми верховодит Черепанов, и о «левых» эсерах, у которых председателем Перфильев. На митингах и собраниях они глотки понадорвали, нападая на советскую власть.

В анархисты записались двое из нашей гимназии: Волчкович и будто бы Сизиков. Гошка Волчкович никого этим не удивил. Он и сам крикун, хвастун. За высокомерие у нас в классе его никто терпеть не мог. Но как попал к анархистам скромный, работящий Миша Сизиков? Он из бедняков, учился на казенный счет. И вот поверил в черное знамя анархистов, во «власть безвластия».

У «левых» эсеров тоже есть «наши» – из гимназии. Один бывший гимназист, а теперь студент, Лубнин оказался даже в главарях. Тут тоже нет ничего странного. Лубнин – сын богатого чиновника. Отец любит разглагольствовать об «интересах народных», и сынка хлебом не корми, дай речь произнести. Сам – от горшка два вершка, а выйдет на трибуну, в позу станет, волосы длинные, до плеч, назад откинет и – заработала водяная мельница.

У меня просто ненависть к этим черепановым, перфильевым, лубниным. И без того трудно укреплять власть Советов, а тут еще эти «революционеры» на каждом шагу норовят помешать.

В городе организовался Союз социалистической молодежи. Вчера в газете было напечатано объявление о первом собрании. Подписали мои дружки-одноклассники Арька Рабенау и Миша Скворцов.

На этой неделе состоялся благотворительный спектакль в пользу библиотеки укома нашей партии. Прибыль невелика, рублей пятьсот. Но и это деньги. Теперь в библиотеке появятся новые книги, а то она у нас совсем бедная.

С работой в конторе «Известий» осваиваюсь. Беда в одном – не хватает бумаги.

18 мая

Газета висит на волоске: нет бумаги. Когда печатают, я стою у машины и смотрю: хватит сегодня или нет. Иногда запаздываем с выпуском, иной раз сокращаем тираж.

Целыми днями гоняю по городу – где бы перехватить бумаги. То найдешь немного в бывшей городской управе, то в подвале уездного земства, то на складе винокуренного завода. Бумага разная. Случается, половину тиража отпечатаем на оберточной, а другую половину – на гладкой белой.

На днях начал работать уездный комиссариат агитации и пропаганды. Во главе его товарищ Беляев. Он мне знаком. Когда я жил «на хлебах» у Власовой Антонины Николаевны, семья железнодорожника Беляева занимала домик напротив. Про их старшего сына шепотом говорили: «Политический!» Вот сейчас этот «политический» и работает в комиссариате.

В нашей губернии и в соседних неспокойно, контрреволюционеры поднимают восстания.

Уком с 16 мая организовал военное обучение коммунистов. Занятия каждый день во дворе кинематографа «Чудо». Мне еще не пришлось ни разу побывать на них. Бегаю в поисках бумаги. Но военное обучение буду проходить обязательно, с большим желанием.

У Гошки Волчковича нелады с анархистами. Они в своей газете и в «Известиях» объявили, что Гошка – провокатор, что он исключен из анархистской партии. В чем дело – трудно сказать.

В нашей газете из номера в номер, с продолжением печатается статья товарища Ленина «Очередные задачи советской власти».

У меня теперь привычка: утром захожу в типографию и читаю только что отпечатанную газету.

В Перми созывается губернский съезд учащихся средних учебных заведений. Посылают по одному делегату от каждой гимназии и училища. Вопросы любопытные: реформа школы, участие в общественной жизни, организация учащихся. Но мне не до того…

28 мая

Неделя прошла своим чередом. Работал в конторе, искал бумагу, каждый день занимался военным делом. Заниматься трудно, но интересно. Обучает нас бывший подпоручик Протопопов. Старается изо всех сил. Больше всего времени уходит на маршировку и на правила стрельбы. Винтовки разные: берданы, гравитерли, трехлинейки. Два раза стреляли. Лежа, с колена и стоя. Лежа и с колена у меня неплохо получается, а вот когда стоя, едва удерживаю винтовку, после выстрела чуть не падаю. Товарищи посмеиваются. Но Протопопов хвалит, уверяет, что дело пойдет.

После стрельбы снял дома рубашку, а на плече – кровоподтек.

С 13 апреля не видел отца и не имел от него никаких вестей. Позавчера утром пришел в типографию, взял с машины свежий номер и сразу в глаза бросились строчки: «В селе Зырянском на днях организовался просветительный отдел, в который вошли фельдшер Голиков и учительница Сапожникова». Папа не сидит сложа руки!

А рядом другая заметка, из моей родной деревни Борисовой:

«В деревне Борисовой Зырянской волости организовалась ячейка коммунистов-большевиков, в которую пока вошло 22 человека, считая в том числе и членов партии соседних селений. По примеру борисовцев начинается движение бедноты и в более отдаленных деревнях, исключая самого… села Зырянского, где кулаки и мироеды свили теплое гнездо и чувствуют себя спокойно».

Нелегко, видно, отцу приходится. Хоть бы увидеть его, поговорить…

Последнее время в уезде разлад среди попов. «Батюшки» набросились на учителя Закона Божия нашей гимназии протоиерея Тихона Андриевского: он выступил против патриарха и потребовал церковных реформ. Попы и буржуи предают отца Тихона анафеме, поносят его последними словами. А он не сдается.

Я знаю Тихона Андриевского по кружку философской мысли. (За этот кружок он имел много неприятностей от гимназического начальства.) Смелый, упорный человек и уж, конечно, в сто раз образованнее своих врагов.

Но все это мелочи. Самое важное: Камышлов с позавчерашнего дня объявлен на военном положении! После двенадцати часов ночи движение жителей по городу запрещено.

Чувствую, что надвигаются тревожные события. Против советской власти восстали чехословацкие легионеры. Ими захвачен Челябинск. Это от нас совсем недалеко. Белые отряды двигаются на Екатеринбург и Шадринск. Идут бои под Омском. Оттуда – угроза Тюмени.

Камышлову не миновать участия в борьбе. Да и не такие у нас коммунисты, чтобы отсиживаться.