Kitobni o'qish: «Путевые заметки странника по мирам. Про пряности, снег и трели ветра»

Путешествие 1. Сквайззл. Точка координат. Начало пути

Однажды в своих странствиях я попал в странное место, куда можно было добраться только пешком. Туда не летают самолеты и не ходят поезда. Я много слыхал о городах, куда можно долететь лишь на огромных птицах или нырнуть на спине морской черепахи. Но этот город был совсем другим.

Тогда у меня еще не было Мару, и я путешествовал на своих двоих. Мару – мой олень-маруки, и когда-нибудь я обязательно расскажу вам, как его встретил, но сейчас, наверное, все же стоит написать о самом начале моего пути.

Я не соврал, когда сказал, что уже и не помню, откуда именно начался мой путь. Однако этот город стал для меня своеобразной отправной точкой. Местом, которое окончательно превратило меня в странника.

Так вот, я шел тогда налегке и пешком, мои ноги еще не были сбиты километрами дорог; я был свеж, молод и полон сил, а еще меня распирало от юношеской любознательности – мне не терпелось поскорее все увидеть и познать.

Один старик в плаще из вороньих перьев поведал мне, что есть такое место, которого не найдешь на карте, куда не ведут дороги, куда невозможно попасть и откуда невозможно выбраться.

– Как это так – нет на карте? – я отнесся к его словам с понятным недоверием.

– Иди на закат солнца, пока земля не начнет кровоточить, а небо не лопнет, как перезревшая хурма, – он указал своей клюкой с лисьей головой на набалдашнике куда-то вдаль и добавил многозначительным шепотом: – Если ты, конечно, в самом деле готов стать странником.

Во мне взыграла ретивость, и если у меня и имелись какие-то разумные доводы, то их тут же смело. Конечно, я странник! Я ведь уже столько дорог обошел!

Видя мою реакцию, старик лишь усмехнулся, сверкнув острыми, как у крысы, зубами. Из-под лохматых, цвета киновари с солью грязных лохм сверкнули ясные, колкие глаза. Глаза-звезды.

– И что, много историй ты уже можешь рассказать?

Я раскрыл рот, но понял, что мне нечего ему ответить – я был пуст внутри, как корзина.

– Откуда тебе знать, что там есть город? – огрызнулся я, смущенный. – Ты сам-то там был? Не больно-то ты похож на путешественника…

Старик не обиделся на колкость – он только развел руками, словно демонстрируя свои тощие ноги, открывшиеся под полами плаща, и улыбнулся на одну сторону. Голос его шаркал, как подошвы по сухому асфальту:

– Я сам оттуда родом. Как и все мы.

Он растворился в знойных вечерних тенях, что бросали кипарисы на пустынную магистраль, – длинных, подобно пикам стражников, заметивших вора. Солнце было точно белая монетка, прилипшая к такому же выцветшему, как выстиранная голубая простынь, небу.

Что ж, повторюсь, я был молод и не боялся никаких препятствий, да и терять мне тоже было нечего. Все, что у меня тогда было, это я сам да скромный багаж: посох, рюкзак и накидка.

Когда я уже почти выбился из сил – дорога была пустой, монотонной и ровной, а кипарисы давали мучительно мало тени – солнце наконец начало падать к горизонту. По небу разливались нежные краски заката, похожие на разводы персикового и макового мрамора. Облака из лебяжьего пуха потяжелели, как смоченная чернилами вата; снизу их заливали сиреневые тени, а сверху будто припудрили слепящей золотой пылью.

И в то же время, как солнце закатывалось за ровную полоску дороги, вверху, прямо по курсу плотная ткань полыхающего неба треснула и разошлась по шву, являя миру свою изнанку – непроглядно черную бездну.

Хотя нет, она не была непроглядно черной – присмотревшись, я понял, что она переливалась всеми оттенками синего и фиолетового, как богатая палитра аметистовой жеоды, в глубинах которой мерцали далекие огни – точно лампочки на рождественской елке.

И там, в ее сердцевине, тлело свое, бледное в багряной оторочке солнце.

Я обомлел. Зрелище было таким завораживающе красивым, что сердце на миг замерло, а во рту пересохло. Не помню, как я сделал первый шаг, а за ним и второй. Я пошел вперед, ко все растущей дыре в рдяно-шафрановом небе, точно зачарованный. Нет, шли мои ноги, а я сам… сам просто не мог оторвать от нее взгляда.

Когда последние шали заката опали и растаяли над землей, я уже ступил в звездчатую дыру, и передо мной вдруг предстало нечто совершенно невероятное: мрак не был абсолютным, о нет! Я видел внизу, под кудрями дымных облаков цвета черного опала перемигивание огней города и пронзающие ночь шпили башен.

До самых глубин неба, выше облаков, на которых я сейчас стоял, возвышались длинные столбы, на которых, как на маяках, горели фонари – будто это была дорога, безошибочно ведущая вниз.

Сквайззл – так назывался этот город, незримая точка начала координат; город городов. Я думал, что раз над городом простерлась ночь, то все спят, но на улицах неожиданно кипела жизнь: люди ходили по магазинам и в кафе, все здания были унизаны неоновыми вывесками и гирляндами, точно низками драгоценных камней. Разноцветные огни лились на меня со всех сторон, делая ночь яркой и слепящей.

Я прошелся по улицам, рассматривая все с открытым от изумления ртом – как я, должно быть, смешно выглядел! Но никто надо мной не смеялся. Я мог бы сказать, что все были радушны и добры, но, скорее, просто никому не было до меня дела.

Это был такой странный город… для юного, неопытного меня. Здесь никто не ездил на машинах или лошадях, не гудели поезда и не летали самолеты. Да и зачем они были жителям Сквайззла? Ведь у них под ногами раскинулось целое небо – небо, у которого не было границ.

Поначалу я дико боялся, что сорвусь и упаду – у меня не было крыльев и я не умел летать. Я стоял на краю облаков и, устремив взгляд в космическое варево, размышлял. Впереди у меня была целая ночь, чтобы слушать их истории и гулять по гудящим улицам, а у них эта ночь была длиною в целую жизнь.

И тогда я понял, что означает быть странником. И с тех пор начал записывать свои истории. Но никогда я не рисовал карт. Знаете, есть в мире места, куда не найдешь дороги по карте, сколько не делай пометок. Чтобы туда попасть, нужно идти по теням, что роняет умирающее солнце, или сквозь снежную бурю, или, закрыв глаза, просто слепо шагать вперед…

Ведь именно в этом и состоит задача странника.

Путешествие 2. Умъяха. Город золотой

На улицах Умъяхи одуряюще пахло специями всех мастей, от корицы, кориандра и аниса до перца всех цветов и сортов, ванили и шафрана. И все это облако терпких, сладко-горьких ароматов забивало ноздри и налипало на стенки нёба. Слюна во рту была сладкой и густой, точно мед. От яркого солнца и дыма из коптилен кожа становилась гладкой и бронзовой, а волосы пахли шоколадом и имбирем.

Город казался золотым – он был как чан залит солнцем от края до края; стены домов блистали золотистым песчаником, а дороги были вымощены кусочками янтаря – бурого, красного, рыжего и лимонно-желтого. В окнах и дверных проемах раскачивались занавески из бисерной бахромы.

Но самым пестрым, самым шумным и заполненным местом города была рыночная площадь, на которой с утра до ночи шла торговля. Сюда съезжались люди со всех концов Земли за специями и местными сладостями. «Золотой рынок Умъяхи» – наверняка вы не раз слышали это название и наверняка кто-то из знакомых нахваливал вам их пахлаву или тимьян.

Прилавки ломились от всевозможных пряностей, расфасованных в горшочки, деревянные ящички и висящих аккуратными пучками. Проходя по одной из рыночных улочек, ты миновал ряды с мешочками кардамона, кориандра, паприки, масала и розмарина; на прилавках высились миниатюрные горы из листьев базилика, звездочек бадьяна и розовой соли, похожей на друзы кварца, а прямо на дороге, преграждая путь, стояли глиняные чаны в пол человеческого роста, заполненные до верха фенхелем и душистым анисом.

Но самым ценным из всего, чем славился золотой рынок, был настой… сна.

Был у Умъяхи единственный изъян – этот сияющий город никогда не видел ночи, и люди, здесь жившие, не умели спать. Они проводили свою жизнь за будничными заботами, даже не ведая, каково это – прикоснуться головой к подушке, закрыть глаза и погрузиться в забвение. Спасала их только настойка сна, которая помогали им наконец окунуться в желанный, окутанный легендами мрак. Каково это – не видеть яркого света, что окружал их повсюду?..

Золото и деньги не ценились здесь так, как диковины, привезенные из иных земель, а более всего – как крохотные хрусталики света в стеклянных колбах. Они стоили целое состояние, ведь найти их можно было, лишь просеяв несколько раз песок, напитанный лунным светом, и то – сущие крупицы размером не больше кристаллика соли. Бледно-голубые, в тени они сияли, как далекие звезды.

Для жителей Умъяхи проку от них было мизерно мало, ведь солнце заливало их улицы и днем, и ночью, отражаясь от песчаных дюн. Однако приезжие выкладывали за хрусталики света круглые суммы, поэтому они были здесь своеобразной разменной монетой.

Для меня оставалось загадкой, как умъяшцы умудрялись находить крупицы света, будучи слепыми, как старые кроты, но вскоре первое удивление сошло на нет: они жили также, как и все остальные люди, и ни что не было для них преградой: ни бытовые заботы, ни шитье, ни продажа товаров на рынке.

Своими умелыми пальцами они перетирали перец в порошок, отчего их ладони всегда были красными и жгуче пахли, и сортировали на ощупь ваниль и корицу. Я ни разу не видел на прилавке ни единой крупицы розовой соли в мешке с белой.

Слепыми их сделали годы, проведенные на постоянном свету; солнце выжгло их зрение, а глаза окрасило в бледно-канареечный цвет прибрежного песка. Я уже знал по себе, что сияние и блеск золотых дюн и мощеных янтарной мозаикой улиц слепило похлеще открытого огня, выбивая из глаз слезы, а парящие в воздухе специи только усиливали жжение под веками.

* * *

Ее волосы были цвета растопленной карамели и также сладко пахли, волочась по дороге мантией струящихся завитков и локонов, а из одежды на ней была лишь расшитая бисером туника. Когда она стояла неподвижно на янтарном орнаменте улицы, то казалась золотой статуей, неотъемлемым отростком города.

Я рассматривал товары на прилавке и не сразу заметил, что она стоит рядом, по мою правую руку. Невысокая симпатичная девочка лет двенадцати, только глаза ее в первое мгновенье невольно ужаснули – точно она смотрела ими по-кошачьи в самую душу.

Потом ее взгляд затуманился, скользнул чуть в сторону, и я понял, что она, также как и все вокруг, ничего не видит, однако, также как и все, каким-то образом знает, что я тут стою и что я – чужой.

– Ты – странник, – безошибочно определила она, глядя мне куда-то в район шеи. К груди она прижимала глиняный кувшинчик, полный масала.

– Откуда ты знаешь? – мне было неловко смотреть ей в лицо и я поспешно прикусил язык, едва не добавив: «Ты ведь меня не видишь».

Но девочка не обиделась. Ее губ коснулась игривая улыбка. Она была довольна, что ей удалось меня удивить.

– От тебя не пахнет ни перцем, ни корицей, ни другими пряностями, – сообщила она, качнув хорошенькой головкой, и волосы жидкой карамелью потекли по ее плечам.

– И чем же от меня пахнет? – насторожено уточнил я.

Она быстро прильнула ко мне, почти коснувшись лицом моей кофты, и принюхалась – при этом ее носик смешно шевелился, как у котенка.

– М-м, сырыми ветрами, степной травой и немного снегом, – наконец неуверенно ответила она, – чем угодно, но только не пряностями.

– Вот как… – пробормотал я и, решив сменить тему, переключился на ее горшочек: – Так ты тоже продаешь специи?

Ее лицо вдруг стало грустным, губы сжались в коричневую полоску, а на глаза опустились ресницы. Янтарная девочка плотнее прижала к груди свой горшочек и неловко выдавила:

– Я… я не продаю. Я собираю деньги… чтобы купить бутылочку снов.

Слева раздался грузный вздох. Я обернулся. За прилавком стоял торговец – такой же золотой, как и девочка, с волосами цвета непроцеженного меда и горбатым носом-картошкой. Его глаза были пустыми и бледными.

– Я ведь тебе уже говорил, что этого мало… – мужчина осторожно подбирал слова, явно не желая расстраивать девочку. – Тамика, за это ты не купишь и парочку кристаллов света…

Девочка насупилась и опустила лицо, крепко сжимая в объятиях горшочек, но не заплакала. Ее пальцы были коричневыми от постоянного перебирания специй, и сама она словно была пропитана ими до кончиков волос. Казалось, если лизнуть ее кожу, то ощутишь сладость корицы.

– И много ей не хватает? – озабоченно спросил я.

– Эх, господин, Вам не стоит в это вмешиваться… – торговец словно пытался меня о чем-то предупредить, но мое сердце сжималось при мысли об этой маленькой девочке, что мечтала всего лишь поспать.

– Сколько тебе не хватает? – присев на корточки, обратился я к ней.

Покосившись в мою сторону, Тамика тихонько шепнула:

– У меня есть только десять крупиц… это так тяжело – искать их в песке… тяжелее, чем делать слюдяные хлопья из жженого сахара. Вы даже не представляете… не представляете, как я устала… и как болят мои глаза.

– Вы не понимаете… – умоляюще сказал торговец. – Тамика еще маленькая, а тут и взрослые годами копят на сон…

– Неужто это и впрямь такая ценность?

– Этого не понять тем, кто может закрыть глаза и увидеть темноту, погрузиться в нее, раствориться, – мечтательно произнес мужчина, – в нашем же городе, закрывая глаза, можно увидеть лишь огонь!

С этим сложно было не согласиться – за несколько дней, проведенных в Умъяхе, я ни разу так и не смог уснуть; это было просто невозможно, когда все вокруг слепило, хоть с головой под одеяло залезай, хоть закапывайся в песок!

– Так неправильно… – забормотал я, шаря по карманам в поисках хоть чего-то ценного.

* * *

Золотая девочка сжимала в руках колбочку со сном – она была еще меньше, чем я представлял; круглая баночка полностью умещалась в ее ладошке, а внутри нее вспыхивало что-то неясно-круглое и золотое, точно крохотное солнышко.

– Я… я даже не знаю, как… – залепетала она; ее щеки раскраснелись, а пальцы дрожали, – спасибо Вам…

– Я рад, – просто ответил я. Наверное, это тоже было частью работы странника – помогать другим. Помогать им писать свои истории. А деньги – разве они имеют ценность?

– Спасибо, – ее лицо расплылось в таком непередаваемом блаженстве, что стало похоже на подсолнух. Незрячие глаза лучились искренним счастьем, на бронзовых щеках блестели слезы. Солнце облизывало янтарным языком ее волнистые локоны.

Я положил ладонь на ее теплую макушку. Прижимая дрожащими руками к груди бутылочку, она шла по янтарной мозаике улицы. Ее дом украшали мелкие узоры из оранжево-желтых с искрой стекляшек: солнце, птицы, песчаные дюны… я почти видел, как ее маленькие пальчики выкладывали эти рисунки.

Уже стоя в дверном проеме, она оглянулась и подарила мне трепетную улыбку. Я махнул ей на прощание, хотя она все равно не могла этого увидеть. Бисерная занавеска качнулась и затанцевала, роняя на порог опаловые блики.

Я представил, как она ложится в свою постель, почти не знающую тяжести человеческого тела, долго лелея в ладонях драгоценный бутылек, а затем наконец, решившись, выпивает его залпом и закрывает глаза. Как она лежит неподвижно с улыбкой на устах, а по ее лицу и телу скользят солнечные лепестки.

Мне оставалось только надеяться, что ей приснятся самые сладкие сны, пахнущие медом, корицей и солью иных городов…

* * *

На следующий день я прощался с золотым городом. Я и сам уже насквозь пропах специями и стал почти таким же коричнево-бронзовым от солнца. Покидая Умъяху, я специально выбрал улицу, проходящую мимо ее дома, грея в душе надежду увидеть напоследок янтарную девочку. Во всех городах я встречал кого-то, кто становился частью моей истории и о ком затем вспоминал.

Однако в дверном проеме неподвижной кисеей висела бисерная занавеска, а в окне лежала прозрачная чайная тень. На мой стук никто не ответил. Неужели я опоздал, и моя маленькая подруга уже отправилась на кориандровые поля?

Мимо прошла женщина с тугой черной косой и, заметив меня, удивленно оглянулась.

– Ты ищешь Тамику? – спросила она грудным голосом. От женщины тяжело пахло ванилью и перцем.

– Да вот попрощаться хотел… – начал я, но та грубо меня перебила.

– Тамика спит! – резко ответила она, сверкая цитринами на шее и в ушах. – Разве не ты купил ей вчера сон?

– А когда она проснется? – поинтересовался я, подумывая о том, чтобы все же остаться тут еще ненадолго. Не люблю уходить, не попрощавшись…

– Проснется?.. – переспросила она таким тоном, что у меня внутри все упало, и посмотрела сквозь меня пронзительными белесыми глазами в темной поволоке век.

И мне стало жарко. В ноздри бил сильный, жгучий аромат специй, а воздух казался рыжим, точно состоящим из мириад песчинок молотой паприки. Город сиял золотом и янтарем, и только внутри домов лениво плескалась чайная тень, которую едва ли можно было назвать тенью.

Этот город был слишком золотым. И слишком ярким. Мне кажется, после того, как я его покинул, моя кожа и одежда еще долго источали горько-сладкий аромат солнца.

Путешествие 3. Иррий. Щебет

Громадная птица с почти человеческим, хмурым лицом смотрела на меня со стены. Затем я вспомнил ее название – козодой, и размеры у нее были внушающие: на иллюстрации в книге она казалась куда меньше. А уж ее «лицо»… смотрела она на меня вполне осознанно и провожала цепким взглядом каждый мой шаг.

И не только она – это делала каждая птица. Десятки… нет, здесь были сотни птиц, от крошечных пеночек с зелеными, сверкающими как изумруды грудками, до сорок, удодов и сов в накидке из рябых бурых перьев. На подоконниках, покрытых густым слоем пыли и увитых виноградной лозой, восседали группки воробьев и рыжих соек, а на козырьках – желтоглазые орлы и ястребы. В небе надо мной с пронзительными криками кружили вороны, и я невольно покрылся холодным потом: не очень-то уютно, знаете ли, когда за тобой так пристально наблюдают. Пускай даже птицы.

Их взгляды преследовали меня, впиваясь кинжалами в спину. Мне приходилось идти, постоянно рыская глазами по сторонам: хищных птиц здесь была добрая половина, а уж когти у них о-го-го какие! Раздерут кожу, как старую парчу, да и всем известна любовь воронов к глазным яблокам…

В этот город я попал совершенно случайно и крайне необычным способом. Тогда я был еще совсем неопытным путешественником, и если мне подворачивалась возможность сократить дорогу или воспользоваться транспортом, я так и делал. На своих двоих далеко не уйдешь!

Я долгое время брел по бескрайной пустоши, где на много миль вокруг не было ни единого поселения, вообще ни одной живой души; мне встречались только черные скорпионы и саксаулы, под которыми я находил вожделенную тень.

Когда я дошел до края пустоши, моим глазам предстал обрыв, будто земная плоть лопнула под воздействием неведомой силы. Открывшаяся бездна зияла красноватым мраком и дымом.

Я не видел никакой возможности перебраться на ту сторону, а брести вдоль разлома, который тянулся право и влево до самого горизонта, ужасно не хотелось. Я сел на раскаленный песок, вытянув уставшие ноги, смахнул со лба пот и принялся обмахиваться шляпой, глядя на дым, что выдыхала бездна подобно курящему старику.

Как вдруг дым взмахнул крыльями – огромными, пепельно-серыми, каждое перышко которых было соткано из сумрака. Пораженный их мощью и размерами, я не сразу заметил килеподобную грудную клетку, соединявшую их воедино, и клювастую голову с черными глазами.

Птица села на край скалы в паре шагов от меня, и поднятая ею волна горячего воздуха и песка ударила меня по лицу, заставив зажмуриться. Прикрыв глаза ладонью, я пытался сквозь пальцы рассмотреть крылатое создание, а заодно раздумывал: стоит ли мне убегать или хотя бы схватить свой посох?

Но птица не выказывала агрессивности. Она намного превосходила меня размером и была так же прекрасна, как и опасна. У нее были перламутровые перья на груди и более темные, цвета закаленного металла, на спине и крыльях. Ее клюв выразительно загибался, точно абордажный крюк, а затылок венчала грива из перьев.

Птица склонила голову набок, тоже меня изучая. Ее черные глаза, две круглые виноградины, смотрели на меня внимательно и чересчур разумно для птицы. Наконец не выдержав, я благоговейно спросил:

– Ты, должно быть, феникс?

Мелкие искорки и дымные завитки все еще струшивались пеплом с ее крыльев. Птица величаво раскрыла клюв и скрипучим басом ответила:

– Нет. Я – гарпия, однако многие зовут меня именно так.

– И ты не собираешься меня есть? – я с содроганием взглянул на ее хищный клюв.

Птица царапающе рассмеялась, будто когтями по стеклу полоснули.

– А ты вкусный?

– Думаю, да, – честно признался я, – но я пока еще не готов отправиться в Последний город, хотя когда-нибудь, безусловно, туда попаду. В данный момент я бы хотел просто уйти из этой пустыни.

– Уйти? Куда? – разговаривая, птица постоянно крутила головой.

– Куда угодно, – я махнул рукой в сторону обрыва, – я – странник. Мне нужно вперед.

– Если хочешь, я могу отнести тебя в мой родной город, – сказала гарпия, клацнув клювом, и на какое-то время ее глаза прикрылись полупрозрачными матовыми веками, будто птица смаковала воспоминаниями, – ты наверняка никогда не бывал в городе птиц.

– Город птиц? – повторил я задумчиво. – Я слышал о городе, куда улетают все птицы, когда наступает зима.

– Все верно, – кивнула гарпия, – я лечу как раз туда и могу тебе помочь. Но за дальнейшее я не ручаюсь.

Ее ответ не внушал оптимизма, но у меня был мой посох, а еще юность и свойственное ей безрассудство, поэтому я согласился. Тогда гарпия стала ко мне боком, подставив покатую спину, и я вновь поразился красоте ее оперения, которое напоминало металл, только вынутый из горнила и облитый ледяной водой. В лучах солнца по нему полосой прокатывалось сияние.

Я сел поудобнее (насколько это было возможно) и обнял птицу за шею, а гарпия, прижав хохолок, разбежалась и вдруг сорвалась вниз с обрыва. У меня перехватило дух – в тот момент я решил, что мой феникс все же решил нырнуть в самое пекло… но падение плавно перешло в парение, и мы уверенно полетели сквозь дымную завесу.

Искры покусывали мне стопы, и я весь взмок; сквозь черную стену дыма ничего не было видно. Однако мы поднимались все выше и выше; вскоре дымящая бездна осталась далеко внизу, я не видел даже пустыни – нас окружало лишь небо, небо без конца и края, разлитая над миром синь, и мы скользили по ней, как лодка по глади спокойного озера.

Мы летели даже выше облаков, и воздух начал потрескивать от наполняющих его ледяных кристалликов, а над нашими головами уже маячила чернильная бездна космоса. Так высоко не залетали даже самолеты, и на меня начала накатывать гипоксия. Гарпию же, казалось, все это ничуть не волновало. Она летела все вперед и вперед. Не знаю, сколько прошло времени; я не особо смотрел по сторонам, но вдруг заметил маячившее в бескрайней сини крохотное темное пятнышко. Оно приближалось и росло, пока не обрело узнаваемые очертания – это был остров.

Но как же я ошибался! Даже когда мои глаза увидели, мозг все еще отказывался это осознавать. То, что я принял издалека за остров, оказалось ласточкой таких необъятных размеров, что на ее спине расположился целый город. Я смог различить даже деревья, речку и водяную мельницу.

– Так это и есть город птиц? – восхищенно воскликнул я, но мои слова отнял и унес ветер.

Гарпия мягко приземлилась на широкой улице, словно специально созданной для ее посадки, и я свалился с ее спины – ноги не держали. Так я и остался сидеть на нагретой солнцем золотистой брусчатке, очумело вертя головой по сторонам.

Помимо того, что город находился на спине птицы, он ничем не отличался от любого другого города. Двухэтажный домики из желтоватого кирпича манили призывно распахнутыми окнами, хотя выставленные на подоконниках цветы в горшках давно засохли, а занавески покачивались, как кружевные призраки. Было заметно, что раньше за двориками ухаживали, но теперь они заросли сорняками и травой по колено.

На натянутых между крышами веревках трепыхалось вывешенное на просушку белье и сидели группками синицы, лазоревки и снегири. Чашки и тарелки на столиках кафе давно покрылись пылью, и между ними бродили сытые дятлы и сычи, будто официанты, следящие за порядком.

Немного придя в себя после полета, я решил прогуляться по улицам. Из-под ног с истеричными криками разбегались перепелки. Солнце сильно припекало шею, но из-за высоты все равно было немного зябко. Такой неприятный термо-диссонанс.

Вокруг меня шуршали перья и трещали на разные голоса птицы. Они сидели бесчисленной армией на окнах, крышах, заборах и столбах, колодцах и ветках деревьев, провожая меня зоркими взглядами, от которых в затылке зудело.

Я так и не встретил ни единого человека, хотя прошел весь город от начала до конца.

Я провел в птичьем городе пять дней, пользуясь оставленными людьми вещами и питаясь зелеными яблоками, сорванными в садах. Когда от яблок стало уже тошнить, я ел зерна и клевал сырой овес… Щебечущая многоголосица вскоре слилась в привычный шум, который не замечаешь, а присутствие птиц перестало напрягать. Их перья были мягкими, как перина, и они рассказывали удивительные истории…

А когда я вспомнил, что я человек и что слишком здесь задержался – кто его знает, сколько на тот момент прошло времени! – стал расспрашивать птиц, как мне отсюда вернуться на землю.

«Странная ты птица! – стрекотала иволга, сев мне на плечо. – Когда нам нужно вернуться, мы просто подходим к краю и улетаем!»

– Но у меня же нет крыльев… – пробормотал я, заглядывая вниз – но увидел только ледяную синь, далеко-далеко внизу устланную лебяжьим пухом облаков.

«Все птицы могут летать! – возразил козодой, не сводя с меня своих пугающих немигающих глаз. – Раскрой крылья и прыгай!»

«Прыгай! Прыгай!» – поддакивали ему воробьи, семеня вокруг меня.

Чьи-то большие крылья и клювы потянули меня за руки, а когтистые ноги стали толкать в спину, и тут-то меня будто ледяной водой облили. Я отпрыгнул от обрыва, брыкаясь и отмахиваясь, и птицы с трескотом и писком разлетелись, роняя перья. Сердце колотилось как сумасшедшее. А я, видимо, и сам уже сошел с ума, раз разговаривал с птицами и на полном серьезе собирался улетать! Нет уж, я не птица!

Во рту еще ощущался приторный привкус сырого овса, а одежда была заляпана гуано и пухом. Я рванул через город, закрыв руками уши, чтобы не слышать оглушительного щебета и карканья, и не глядя по сторонам. Как раньше город пытался меня поглотить, так теперь так же отторгал. Нечего здесь делать тому, кто не смог стать птицей – вот что он мне говорил!

Не стану расписывать, как я спускался вниз на спине гарпии, потому что тогда все еще плохо понимал, что происходит. Воспоминания о том полете смазались, оставив в памяти лишь вкус ледяного неба, почему-то напоминающий кокосовое мороженое, и свист ветра в ушах.

Не помню даже, куда меня доставила гарпия и что я ей тогда говорил. А вот как припал к земле, обнимая ее – очень хорошо помню.

С тех пор я особенно ценю то, что я человек. И не очень-то доверяю птицам.