Kitobni o'qish: «Белая королева»

Shrift:

В. Бакулину, который любит сказки так же, как я, всем, кто борется со своими чудовищами, и всем, кто когда-то проигрывал

Там, где холод нежно целует землю,
Оставляя инистые узоры,
Лишь одна река моим песням внемлет
И уносит звуки быстрее вора.

Тишина удавкой сдавила горло,
Но ложились пальцы легко на струны.
И пока в мелодии стыло горе,
Ты пришла ко мне ледяной и юной.

Ты пришла печальной и одинокой,
Чтоб мои тоскливые песни слушать.
Говорили, ты как зима жестока,
Говорили, смерти ты равнодушней.

Пусть твой взгляд был холоден, но и нежен,
А касанье пальцев печаль смирило.
Ты была – зимой, стала мне надеждой
И глотком воды, что вернул мне силы.

Я остался в мире, простом и грубом,
Среди лжи и подлости человечьей,
Но когда от боли немели губы,
Вспоминал тебя, и мне было легче.

И когда война меня в грязь втоптала
Тяжелей, чем сотни потерь смогли бы,
Среди вони пороха и металла
Я к тебе взывал, о моя погибель.

Пусть укроет стужа мои дороги,
Унося из душащей круговерти.
Говорили, ты как зима жестока,
Но я знаю: ты милосердней смерти.

Джезебел Морган

История первая
Белая Королева

Я был ребёнком, когда ты впервые явилась мне, моя королева, – в плаще из инея и вьюги, увенчанная звёздами и льдом.

Я был юнцом, когда мы встретились вновь. Достаточно смелым, чтобы тебя не бояться. Достаточно глупым, чтобы тебя не желать.

Я стал мужчиной в день, когда пришёл в твою волшебную страну, чтобы остаться. Когда ты явилась уже не мне – ко мне. За мной.

Прежде чем ты сделала меня своим, у меня были имя и титул, богатства и слуги, сестра и невеста. Ныне карманы мои пусты, в твоём белом дворце я лишь гость, и по имени даже ты меня не зовёшь. У меня нет больше семьи, только ты: моя королева, моя владычица, моя любовь, которой никогда не стать воистину моей.

Ты забрала больше, чем моё имя.

Ты похитила моё сердце, жизнь, душу.

Ты убила того, кем я некогда был.

Но даже теперь, почти забыв о людском мире всё, что было мне так ненавистно, я благодарен тебе за это.

* * *

Я бегу к реке на границе миров, уже зная, что опоздала.

Давно отцветшие розы, которыми славится наш сад, цепляются колючками за рукава платья, за подол плаща, наброшенный поверх домашнего платья. Под подошвами хрустит трава, подёрнутая льдом первых заморозков.

Я бегу, спотыкаясь, пока розы не сменяются на тёрн, а тот – на старые тисы. После тысячи шагов от особняка до речного берега каждый вдох жжёт калёным железом, но я не останавливаюсь, пока не достигаю пологого песчаного скоса.

– Верни его!

Туфли проваливаются в песок, пока я иду к реке.

Лунные блики плещутся в воде, чёрной, как отчаяние. Я силюсь разглядеть ледяной мост, на котором однажды тебя уже чуть не забрали в мир вечных грёз, но вижу лишь темноту.

…я всегда боялась, что однажды тебя заберёт зима. Я была единственной, кому ты говорил о Белой Королеве. Единственной, кто тоже видел её. Единственной, для кого ты был собой – не наследником нашего рода, не атлантом, вместо небесного свода держащим на плечах груз бесконечных «должен».

Единственной, кто любил тебя достаточно, чтобы немедля заметить, как ты исчез.

– Верни его! Он мой, слышишь? – Крик дерёт саднящее горло, разбивается о волны и улетает во тьму. – Я не отдам его тебе!

– Только ему решать, кому или чему отдавать себя, графская дочь, – шелестит за спиной, словно позёмка шуршит по льду. – Он сделал свой выбор.

Когда я оборачиваюсь, она уже здесь.

Я вижу лишь абрис её лица, лишь силуэт её фигуры – словно она сделана из стекла, и лишь при движении отблески света в блестящих гранях обрисовывают тонкий профиль, длинные волосы, платье со шлейфом, оставляющим изморозь на песке. Но я знаю, что она совершенна.

Только совершенство могло увлечь тебя за собой, заставив забыть всё. Заставив забыть меня.

– Верни моего брата. – Голос мой твёрд, пускай незримый взгляд той, кого ты звал Белой Королевой, отзывается дрожью в теле.

– Брата? – Ответ колет насмешкой, как снег, что режет лицо в метель. – Или возлюбленного?

Я не отвечаю. Не возражаю. Не спорю.

Бессмысленно спорить с истиной – и с той, кому эта истина точно известна.

– Отважная дева спасает любимого, надеясь развеять лежащие на нём злые чары… совсем как в старых сказках. Очаровательно. – Любопытной птицей она склоняет голову набок. – На что ты готова, чтобы вернуть его, графская дочь?

– На что угодно.

Я отвечаю не задумываясь – и, кажется, ей это нравится. Я сумела её заинтересовать.

Я достаточно знаю об обитателях Волшебной Страны, чтобы помнить: интерес – один из немногих даров, что они способны принять от смертных. Вечная жизнь располагает к скуке, и развлечения они ценят дороже злата.

Ты для неё – ещё одно развлечение. Но я могу предложить ей другое.

– Хорошо, – изрекает Белая Королева. – Если отыщешь мои владения прежде, чем Колесо года вновь повернётся, если останешься тверда в своём желании и если он захочет уйти с тобой, я отпущу его.

– Это нечестная игра, госпожа. – Я возвращаю в тон выдержку, которой меня учили всю жизнь. Теперь, когда Белая Королева пошла мне навстречу, можно побыть учтивой – и лучше не гневить её лишней дерзостью. – Я не могу искать место, которого нет ни на одной карте, не зная даже, с чего начать.

– Я направлю тебя на верный путь. Но ты права. Кто же пускается в дальний путь без компаса?

В её голосе – ласка вьюги, баюкающей усталого путника, увещевающей прилечь на снег и уснуть.

Прозрачная рука тянется ко мне, в ней блестит шестиконечная звезда на тонком серебряном шнурке. Она кажется хрустальной, но, когда украшение опускается на подставленную ладонь, я понимаю, что это лёд.

– Надень её. Она укажет путь к тем, у кого ты найдёшь подсказки. Но с этой минуты ты не можешь говорить ни с кем, кроме тех, к кому она тебя приведёт. Так честнее?

Улыбку Белой Королевы я не вижу, но слышу, и она отступает на шаг. Мой ответ ей не требуется.

– Твой путь начинается здесь, графская дочь. Лёгкой дороги.

В следующий миг её уже нет: лишь песок стал серебряным там, где она стояла, да снежинка холодит кожу, не тая в моей руке. А на воде, уткнувшись носом в песок, колышется лодка – тоже изо льда.

Накинув шнурок на шею, сквозь осеннюю ночь я бреду к воде.

Сомнений нет. Нужды задерживаться, возвращаться, прощаться – тоже. Я знала, на что иду, и знала, что могу не вернуться. Твоё письмо, оставленное на моей постели, должно ответить на все вопросы.

Обитатели нашего дома достаточно хорошо знают нас – и поймут, что бы я сделала, обнаружив подобное.

Ледяной борт жжёт пальцы, когда я перебираюсь через него и в отсутствие сидений устраиваюсь на дне. Лодка, дрогнув, сама отчаливает от берега, устремляясь вперёд быстрее любых течений. Дно прозрачнее слёз, и кажется, что туфли мои висят над жидким мраком.

Я как могу расстилаю под собой подол плаща и откидываюсь на спину, чтобы видеть беззвёздное небо, а не тёмную воду, ждущую внизу. Но плеск, с которым вода лижет борта, не даёт забыть, что может ждать меня в любой момент.

Лодка может разрушиться прямо подо мной – я знаю это.

Вынудить меня вслепую довериться врагу, должно быть, тоже изрядное развлечение. И всё же иного выбора у меня не было. В мозаике воззрений и решений, складывавшей мой мир и меня саму, выбор «не идти за тобой» отсутствовал.

Та, кого ты звал Белой Королевой, конечно же, знала и это.

В мозаике моего мира краеугольным камнем был ты. Если я не верну тебя, он перестанет существовать.

* * *

Ты появился в нашем доме весенним днём, бесцветным и холодным.

Тебя привезла grand mere¹; было пасмурно, но к вашему прибытию закатная патока пробилась сквозь облака. Пока ты переступал порог, она выстилала золотую дорожку под твоими ногами, обливала янтарём кудри, сияющим плащом ложилась на плечи.

Глядя на тебя, я подумала, что grand mere привезла солнце, покинувшее наш дом в день смерти отца.

Отец был таким же – веснушчатым солнцем с серыми глазами и пшеничными локонами. Даже смерть жены, пытавшейся дать жизнь моему брату, не пригасила его свет. Grand mere сказала ему взять другую супругу, едва земля сомкнулась над двумя гробами, большим и маленьким. Отец ответил, что возьмёт на траур столько времени, сколько нужно, чтобы его вторая жена явилась в этот дом новой хозяйкой, а не призраком старой.

Его трауру не суждено было кончиться.

Грянула война с иноземным императором, примерявшим на себя корону владыки мира. Отец отбыл сражаться с ним на чужую землю, в страну кастаньет и апельсиновых деревьев.

В том сражении, где он погиб, наши войска одержали победу. Меня это не утешило.

Пока не появился ты, в наш особняк среди розового сада не заглядывали ни солнце, ни радость, ни жизнь. Я за год лишилась почти всей семьи; grand mere – любимого сына, наследника, гордости рода. Она успела родить двоих детей, прежде чем лекари запретили ей делать это впредь, но второй была дочь, которая давно покинула дом. Твоей матери, моей никогда не виданной тёте, пришёлся по сердцу юный художник из бедного рода, а не блистательный жених, выбранный для неё родителями. Перед ней встал выбор: привычная жизнь – или любовь.

Она выбрала любовь.

Она сбежала в ночи, и grand mere прокляла её за это. Само имя твоей матери не звучало под нашей крышей – ни разу до дня, пока не умер мой отец. Он всё же держал связь с сестрой, и от него grand mere узнала: помимо внучки у неё есть внук.

Ко времени, когда у grand mere возникла необходимость в новом наследнике, её дочь умерла от чахотки. Отказывая себе во всём ради ребёнка, она не выдержала жизни в постоянной нужде.

Grand mere нашла твоего отца безутешным и предложила ему сделку, от которой он не смог отказаться: безбедное будущее для тебя. Жизнь, в которой ты больше не будешь нуждаться ни в чём. Жизнь, где каждый день ты будешь просыпаться с серебряной ложкой во рту – законным наследием мужчины из графского рода.

А взамен – он больше никогда не увидит сына.

Ты был тогда ребёнком, но достаточно взрослым, чтобы воспротивиться. Правды о вечной разлуке тебе, конечно, не открыли: тебе хватило и известия о том, что придётся покинуть нищий, но родной дом, отправиться на другой конец страны и жить там с едва знакомой тебе бабкой, отныне встречая отца лишь на правах редкого гостя. Однако твой родитель нашёл слова, которые смогли тебя убедить.

«Так хотела бы твоя мать», – сказал он. А ты был любящим сыном.

Он так и не успел побывать в нашем доме хотя бы раз. Горюя по жене, совсем скоро он воссоединился с ней. Тоже чахотка – так сказала нам grand mere.

С собой ты привёз матушкину гитару. Не привёз – вернул: то была одна из немногих вещей, что твоя мать взяла с собой, убегая из дома. Она научила тебя играть и петь, но едва ли она могла научить тебя играть и петь так. Grand mere обронила как-то, что её дочь была хороша во многих видах искусства, которым обучают аристократок, однако едва ли хоть в одном из них её можно было назвать мастером.

Ты пел так, что заставил бы плакать камень, будь тот способен на это.

Ты не сразу принял меня. Для тебя я была лишь девочкой из чужой семьи, куда тебя привезли силой; цветком, взращённым в ненавистном саду, где ты не торопился пускать корни. Я ластилась к тебе бездомным щенком, но ты принимал моё внимание с отстранённой холодностью, и до поры я слушала твои песни тайком.

Grand mere не одобряла твоё увлечение. Когда у тебя находилось время между уроками (у тебя было много уроков, ведь тебе предстояло усвоить всё, что необходимо знать наследнику рода), обыкновенно ты уходил петь на берег реки. Я пробиралась следом и пряталась за старыми тисами, укрывавшими меня под шатрами колючих крон и за колоннами древних стволов.

Ветер доносил до меня медные монетки аккордов, шёлковые ленты гармоний, хрустальные осколки трелей и бархатные лоскуты слов, срывавшихся с твоих губ. Я собирала эти сокровища и запирала в сердце, там же, где хранила все чувства к тебе. Где хранила желание, зародившееся во мне с того дня, как ты появился под нашей крышей.

Стать для тебя такой же важной, каким стал для меня ты.

Я крала звуки твоего голоса и обрывки твоих песен, как вор, до вечера, когда неосмотрительно не подобралась слишком близко. Ты заметил меня, и я осознала это, лишь когда ты повернул голову в мою сторону, а вместо музыки ветер донёс до меня обычную речь:

– Скажи, о чём была эта песня, графская дочь?

Тогда ты называл меня только так, и только тем я была для тебя. Дочерью того, кого тебе предстояло заменить.

Прятаться дальше было бессмысленно, и я выступила из-за дерева, подняв голову и расправив плечи. Уже не вор песен, скрывающийся в тенях, – графская дочь.

– О мечтах. О несбыточном. О потерях.

Каждый ответ я сопровождала шагом, но твоя насмешливая улыбка бросила мне под ноги битые стекляшки, сбив ритм моей поступи. Обычные мальчики, прожившие всего тринадцать осеней, не умеют улыбаться так.

Впрочем, ты не был обычным мальчиком.

– Странно, – сказал ты. – Обычно девы говорят, что это песнь о несчастной любви.

– Любовь – первопричина мечтаний, которым не суждено сбыться, и потерь, которые оплакивает герой. Но если подумать, не все ли песни в равной степени о любви или о чувствах, что рождены из неё? – Я всё ещё ступала будто по стеклу, но всё же приближалась к тебе. – Ненависть, боль и насмешка появляются там, где любовь умирает или где для неё не остаётся места. И не всё сводится к любви между мужчиной и женщиной. Дитя рода людского способно любить множество самых разных вещей. Родину. Дом. Семью. Саму жизнь, наконец.

Ты молчал, и в этом молчании я сократила расстояние между нами до вытянутой руки (если бы ты только желал мне её протянуть).

Я остановилась подле тебя, дожидаясь твоего вердикта, устремила взор на гитару в твоих пальцах: десять струн, почти круглая дека из красного дерева и ажурная золотая розетка посредине с узором-трикветром.

– Мудрая мысль. – Ответ подголоском вплёлся в гулкую песню реки, несущей серые воды мимо нас. – Прости, графская дочь. Теперь я знаю… ты слышала мою музыку, не просто слушала.

Я опустилась на ковёр палой тисовой хвои подле тебя, ощутив, что прошла негласное испытание и теперь имею на это право.

– Я знаю, что ты не считаешь этот дом своим, – заговорила я, зная: твоё испытание подарило мне право и на это, – но ты можешь сделать его таковым.

– Его огромные залы пугают меня, – молвил ты, пока серая вода струилась в твоих серых глазах.

– Перестанут, когда я покажу тебе каждый их уголок.

– Порой мне кажется, я слышу в коридорах голоса призраков.

– Даже если так, призраков можно прогнать.

– От моей семьи остались только могилы, да и те лежат далеко за вересковыми холмами.

– Для меня нет большего желания, чем стать твоей новой семьёй.

– Почему? – спросил ты.

Я могла бы ответить многое.

Потому что я одна в этом огромном доме, совсем как ты.

Потому что мой брат не появился на свет, и я вижу его в тебе.

Потому что ты похож на отца, которого я так любила.

Потому что мы с тобой схожи больше, чем ты можешь представить. Ибо даже мои любимые, любящие родители обрекали меня не на ту участь, о которой я втайне мечтала.

Вместо всего этого я произнесла лишь:

– Потому что я тоже потеряла семью. И страстно желаю вновь её обрести.

Ковёр из тисовой хвои, на котором мы сидели, был усыпан красными бусинами тисовых ягод. И эти ядовитые плоды не могли отравить меня сильнее, чем твой ответ.

– По дороге сюда мне объявили, что я полюблю новый дом, ведь здесь меня будет ждать родовое гнездо, которого я достоин, и самый прекрасный розовый сад в стране. Моя мать души не чаяла в розах – должно быть, потому что росла среди них. Отец каждый день менял свежие цветы в вазе у её постели, пока она умирала. С тех пор один их запах мне ненавистен. Поэтому я ухожу сюда так часто… Здесь я его не чувствую. – Ты умолк, вынудив меня вытерпеть ещё одну нестерпимо долгую тишину, нарушаемую лишь речной колыбельной. – Я благодарен тебе за желание облегчить моё существование, графская дочь. Я постараюсь ответить тебе тем же. Я постараюсь найти здесь дом. В конечном счёте таков отныне мой долг, как неустанно напоминает наша почтенная бабка. Но прошу об одном: не вини меня, если я не смогу стать счастливым там, где мне трудно даже дышать.

Ты поднялся на ноги, прижимая к себе гитару бережно, как ребёнка, и ушёл, вновь оставив меня одну.

Я сидела под старыми тисами и смотрела на реку, представляя, как ты возвращаешься мимо сонма цветов, которые тебе ненавистны, к особняку, который тебе чужой.

Когда я пошла к дому следом за тобой, я миновала заросли тёрна на окраине сада и ступила в царство роз, гордость grand mere.

Они льнули к садовым дорожкам, обвивали плетёные арки и стены особняка. В облаках изумрудной листвы сияли звёзды соцветий – оттенков снега и крови, рассвета и заката, радости и влюблённости. Они щекотали обоняние нежной терпкой сладостью, к которой за годы я привыкла настолько, что почти перестала её замечать; эта сладость пропитала собою всё и врывалась в каждую комнату, стоило чуть приоткрыть окно.

Розы были прекрасны, и я погладила несколько цветов кончиками пальцев, прося прощения за то, что собиралась сделать.

Ночью, в самый тёмный час, я накинула плащ поверх ночной рубашки и спустилась в сад с ножницами для рукоделия с золотыми ручками в виде птичьих крыл.

Они были остры, и всё же ни одними ножницами я не смогла бы сделать то, что собиралась, будь в моём распоряжении лишь они.

Розы защищались. Когда я закончила, руки мои были исцарапаны в кровь.

И всё же то было пустяком в сравнении с тем, что после сделали с моими руками по приказу grand mere.

Наутро она увидела ковёр из цветов и бутонов, что за одну ночь осыпались с черенков на траву и дорожки, превратив райский сад в обычные зелёные заросли. Иные из кустов обратились грудой колючих ветвей.

Я не хотела вредить растениям, лишь срезать цветы. Однако я не была столь искусна, как мне того хотелось, а тобой я дорожила больше роз.

Она пришла ко мне в спальню ещё до завтрака, даже не позволив увидеть тебя, и заметила царапины на моих ладонях, и задала мне прямой вопрос. Я призналась в содеянном – не хотела, чтобы вину взвалили на кого-то из слуг.

Как бы жестоко ни наказали меня, к ним grand mere была бы во сто крат более жестока.

Мои руки секли розгами столько раз, что я сбилась со счёта. После неделю я должна была просидеть взаперти в своих покоях, почти без еды.

Ты выкрал ключ у слуг и проник ко мне на второй день.

Ты вошёл в мою спальню, когда я сидела на гранитном подоконнике у окна, глядя на деяние рук своих, и приблизился раньше, чем я успела побежать тебе навстречу. Ты взял в свои ладони мои, с которых ещё не сошли следы наказания, и, глядя на раны, произнёс:

– Тебе не стоило этого делать.

– Но тебе ведь стало легче дышать.

– Я не стою того.

– Оставь решать это мне.

Ты молчал и не поднимал взгляда, и я улыбнулась тебе в надежде, что ты уловишь эту улыбку краем глаза:

– Они заживут. Не тревожься. Моя горничная по приказу grand mere смазывает их целительной мазью. Лекарство залечивает раны достаточно медленно, чтобы я успела усвоить урок, но следов не останется. Grand mere понимает, что девушке с увечьями будет сложнее найти выгодную партию.

– Так ты волшебница?

Ты тоже знал, что подобное не сотворить ни одними ножницами.

Отняв руки, я подняла ладонь. Рукав платья скользнул вниз, обнажая кожу, на которой от запястья до локтя на мгновение полыхнуло плетение сияющих линий – точно рисунок перьев цвета серого жемчуга.

– Я родилась с магической печатью, однако мне никогда не нанимали учителей, что могли бы развить мой дар и превратить меня в волшебницу, – сказала я, когда свидетельство главного и бесполезного моего таланта вновь пропало из виду. – Подобные знания, в отличие от умения танцевать или вести домашнее хозяйство, благородной леди ни к чему.

– Если тебе не дозволено брать уроки, как ты сделала то, что сделала?

– Библиотека нашего рода полна самых разных книг. Раз мне не могут нанять учителя, я способна изучать магические искусства сама. Даже если мне пытаются это запретить.

Ты наконец поднял голову. Зеркала твоих зрачков отразили моё лицо, и я поняла: впервые ты действительно увидел меня, не просто на меня посмотрел.

– Она ценит розы больше людей. Больше собственной внучки. И требует, чтобы я подчинялся ей, – сказал ты. – Если я признаю этот дом своим, я помогу ей.

– Да. Но ты повзрослеешь. Хозяином дома, рода и всех его богатств сделаешься ты, не она. И тогда она уйдёт, потому что уже она будет подчиняться тебе. А ты останешься здесь.

Ты промолчал, но в этом молчании я прочла безмолвное согласие. И ты отвернулся, бросив на прощание:

– Я раздобуду тебе еды.

Всю неделю ты носил мне пудинги, и булочки, и холодные кусочки ростбифа, и мою любимую дикую землянику, которую рвал за пределами сада. Ты приходил вечерами, когда тебя никто не стал бы искать, и рассказывал о себе, и спрашивал, как жила я до нашей встречи.

Раны на руках затягивались, и когда в ту неделю я впервые увидела твою улыбку, то ощутила, как затягиваются и раны в душе.

Когда моё наказание завершилось и тебе уже не приходилось проскальзывать в мою комнату тайком, ты принёс гитару.

Ты спел о печальной славе мельниц, где одна сестра из ревности утопила другую, о любви рыцаря-фейри и смертной девы, чья смелость освободила его от власти Королевы фей, о безрассудстве юного барда, обменявшего один поцелуй венценосной красавицы из Дивного Народа на семь лет в её плену. И впервые я услышала, как ты поёшь не тисам на речном берегу, а мне.

Тем летом мы оставляли блюдца с молоком садовым духам, и бегали наперегонки по пустым залам, распугивая призраков двойным эхом наших шагов, и всматривались в потрескавшиеся лица наших предков в портретной галерее. Когда с приходом ночи весь мир за пределами дома тонул в море чернил, в мерцании свечей мы читали друг другу сказки – о падчерице и мачехе, не пускавшей её на бал, о красавице и чудовище, живущем в заколдованном замке, о злой королеве и принцессе, отравленной красным яблоком, о девочке в алой накидке и волке, подстерегающем её в лесу.

Сказки часто оказывались жестоки и полны кровавых уроков, но вселяли в наши души надежду. Жизни сказочных героев были непросты, а испытания, сквозь которые они проходили, страшны. И всё же за тьмой этих испытаний их ждал рассвет счастливого финала.

Можно было надеяться, что и наша собственная тьма осталась позади и отныне мы вместе идём навстречу солнцу.

Позже я поняла, что для этого и существуют сказки: учить и вселять надежду, в детей и взрослых в равной степени. Иначе любить мир, полный ловушек и труднопроходимых мрачных лесов, которыми неизбежно порастают дороги наших жизней, было бы куда сложнее.

К осени мы сделались неразлучными. Наши судьбы оказались схожи до боли: наследник, который никогда не хотел быть им, и волшебница, которой никогда не суждено ей стать. Порой мне казалось, что мы – две половинки единой души, расколовшейся до прихода в этот мир, но воссоединившейся по воле злой судьбы.

И той же осенью ты впервые встретил её.

* * *

Я просыпаюсь, когда лодка подо мной вздрагивает.

Перед сомкнутыми веками – розовая марь, фантом безмятежности. Будто я открою глаза и окажусь дома, и ты по-прежнему будешь со мной.

Лишь холод да журчание воды под моей спиной без слов твердят: случившееся не было дурным сном.

Ресницы калейдоскопом бьют лучи утреннего солнца на мерцающие блики. Когда глаза привыкают к свету, я с трудом сгибаю заледеневшие ноги и поднимаюсь на локтях.

Лодка уткнулась носом в берег, где струятся ветви ив. Серебряный шнур на шее натянут. Кристальная звезда парит в воздухе, указывая на нечто скрытое за древесными стволами.

Я встаю и иду в направлении, определённом колдовским компасом. Прежде чем ступить под ивовую сень, я на миг оборачиваюсь и вижу: лодка исчезла, будто и не было её.

Солнце льётся сквозь листву, как дождь, медовыми лужицами соскальзывая на землю. Шум реки сменяет шелестящая тишина, в которой спустя недолгое время я начинаю различать отзвуки людских голосов.

Я прячу лицо под капюшон, звезду – в ладонь, чтобы не привлекать ненужных взоров, и шагаю туда, куда ведёт меня колдовство Той Стороны.

Вскоре я уже в незнакомом маленьком городке, среди домов с белёными стенами и камышовыми крышами. Среди людей, с которыми я не могу заговорить и у которых не могу попросить помощи, даже если бы хотела. Я помню условия сделки слишком хорошо, чтобы рисковать малейшим шансом вернуть тебя.

Внимания мне уделяют не больше, чем требуется, дабы со мной не столкнуться. Я не единственная юная леди в парчовом плаще, выбравшаяся на утренний променад.

Ледяная звезда толкается в ладонь, пока я шагаю по грязи и прелой листве, по улочкам, наполненным праздной суетой и равнодушием.

Я невидимка. Отверженная. Один на один со своей болью и своей бедой. Совсем как в доме, где даже при любимых, любящих родителях я всегда ощущала себя с изъяном. Родившейся не наследником, способным пронести имя рода сквозь поколения. Родившейся не идеальной, примерной, обычной девочкой, что однажды станет чьей-то женой, не доставляющей хлопот печатью на руке.

Я и без того была одна, пока в моей жизни не появился ты. И я готова вернуться в кокон своего одиночества, если это снова приведёт меня к тебе.

* * *

Она впервые пришла, когда осень оголила сад, застучалась в окна ливнями, заползла в щели вернувшимися холодами.

Время близилось к финальному повороту Колеса года, ко дню великого праздника Самайна, когда с заходом солнца все должны быть под родным кровом и до рассвета жечь в домах своих столько живого огня, сколько могут позволить. В дни поворотов Колеса грань между мирами всегда тонка, а в тёмную ночь Самайна – особенно. В эту ночь благой и неблагой сказочный народ покидает Ту Сторону и бродит среди людей.

Нам, живущим в особняке среди роз, следовало быть особенно осторожными. Говорили, что на реке, где ты так любил петь, пролегала грань между этой и Той Стороной, нашим миром и иным. Миром тех, кого пугливые слуги по сию пору называли Добрыми Соседями, я предпочитала величать Дивным Народом, а grand mere без обиняков называла фейри.

Ты не был суеверен. Когда я сказала тебе о них, ты лишь посмеялся. Ты вырос в городе, далеко от вересковых холмов, что могли скрывать входы в обитель Дивного Народа. Ни одного из них ты не видел за жизнь – как, впрочем, и я.

День, предшествующий тёмной ночи Самайна, впервые за долгое время выдался тёплым и солнечным. И ты не удержался от искушения скоротать его под любимыми тисами, на любимой реке.

Я узнала об этом, лишь когда завершила с гувернанткой все уроки, что должна была выполнить, и не обнаружила тебя ни в твоих покоях, ни в своих собственных, ни где-либо ещё. К тому времени на моём окне уже горели свечи в резных подсвечниках-фонарях, не впуская густеющую тьму снаружи. Из окна был виден лес на том берегу реки – над ним умирал последний цвет солнца, алый, как иные из срезанных мною роз.

У твоего гувернёра я узнала, что ты покончил с обучением раньше меня.

В отличие от кого-либо другого в этом доме, мне не требовалось думать дважды, чтобы понять, чем ты решил заняться после.

Следующее, что я запомнила, – как бегу по саду с фонарём в руке, задыхаясь, комкая у бедра муслиновую юбку домашнего платья. Бегу сквозь сумрак, слишком густой для закатного часа, и холод, слишком жгучий для конца октября. Этот холод становился лишь пронзительнее, пока я приближалась к старым тисам, и ещё прежде, чем я наконец достигла речного берега и нашла тебя, он подсказал мне: что-то не так.

…я узрела её лишь на несколько мгновений. Длинное платье – белое и мерцающее в полутьме, лицо против твоего лица – белое и прекрасное, пальцы на твоей щеке – белые и изящные, рука на твоём плече – белая и по-матерински нежная. Она казалась одновременно призрачной и более настоящей, чем всё, что тебя окружало.

Я не знала, кто она, – и вместе с тем сразу это поняла.

Она склонилась над тобой, заглядывая в глаза и улыбаясь. Ты сидел на давно облюбленном камне, цепляясь за гитару так, словно инструмент стал единственным и последним защитным барьером между тобой и гостьей с Той Стороны.

Я выкрикнула твоё имя – и, выпрямив стан, окутанный плащом из позёмки, гостья исчезла.

Я подбежала к тебе по траве, хрусткой и заиндевелой там, где ступала одна из Дивного Народа. Дрожащими руками обняла так крепко, как не обнимала никогда прежде.

– Она звала меня «маленький рифмач», – прошептал ты. Лицо твоё сделалось почти таким же белым, как у неё. – Звала меня с собой.

– Всё позади. Она ушла, – говорила я, силясь поднять тебя. – Но нам пора домой, пока она не вернулась.

Ты встал не сразу. Прежде зарылся лицом в мои растрепавшиеся кудри, твои пальцы нашли мои, и с дыханием твоим смешались слова, ценнее которых для меня тогда не было ничего в целом мире:

– Ты мой дом.

Колдовской ледок на земле треснул и раскололся под нашими ногами, когда мы повернули к особняку – рука об руку, пока живой огонь озарял нам путь.

Тогда я не знала: однажды ты сложишь о гостье песню, где наречёшь её Белой Королевой. И предположить не могла, что встреча эта была для вас – и меня – не последней.

Что эта встреча была лишь бледным предвестьем того, что случится годы спустя.

* * *

Ледяной компас выводит меня в городские предместья, когда над окружающим лесом я вижу башню.

Я прохожу совсем немного, прежде чем понимаю: мой путь лежит к ней. И я продолжаю перешагивать через гнилые звёзды кленовых листьев, оставляя позади одну за другой.

Тропа меж стволов, почернённых ночным ливнем, упирается в низкую ограду вокруг старого каменного дома. Он жмётся к земле, к небу устремлена лишь башня, чьи стены увиты рыжими стеблями плюща и высохшим вьюнком.

От низкой деревянной калитки до дома – двадцать шагов по саду, так непохожему на тот, где выросла я. Дорожку обступают кусты рябины, на ветвях алеют бусины высохших ягод. Среди увядших цветов тянутся убранные грядки. Вдали, среди тисов и других деревьев, сверкает крыша стеклянной теплицы.

Звезда подводит меня к полукруглой дубовой двери, и я берусь за дверной молоток, покрытый зелёным налётом минувших лет.

Стук меди по дереву разносится в лесной тиши, как поступь смерти или зимы.

Я не знаю, откроют ли мне, есть ли кто внутри, не обманула ли меня ледяная звезда (сколь смешная на взгляд Белой Королевы, должно быть, вышла бы шутка). И всё же прячу звезду в кулаке и жду, жду, жду, пока не слышу в доме чьи-то шаги.

Чем ближе они, тем отчётливее рвётся навстречу их источнику звезда в моих пальцах.

1.Бабушка (фр.).