Kitobni o'qish: «Неслужебный роман»

1

Лето выдалось на удивление «жаркое». Никто и не ожидал такой прелести. С утра лил дождь, темные тучи громоздились друг на друга, словно пытаясь задавить. Днем, откуда ни возьмись, появлялось яркое, ослепляющее солнце. Сразу становилось жарко. Но это чудо длилось недолго. Уже к вечеру небо снова затягивало тучами, дождь из них теперь не лил, а мелко моросил, куксился, словно переживал из – за того, что еще один день лета прошел, а он не придумал никакой новой пакости.

Словом, не лето, а сплошное чудо природы.

Но, между тем, отпуск продолжался.… Хотя, чего душой кривить, близился к завершению. На коже образовались две жалкие полоски незагорелого под бретельками купальника тела, которыми было смешно хвастаться на работе. Однако, по сравнению с другими отдыхающими и отдыхавшими, у меня было несравненное преимущество – мое лето было полно впечатлений.

Все началось с того, что вместо поездки на море, куда-нибудь на Кипр или Гаити, или в Туапсе, на крайний случай, я решила провести отпуск нестандартно. То есть нестандартно для многих моих сослуживцев… Они – то как раз поехали на Кипр, Гаити или в Туапсе. А я осталась в Москве, окучивать грядки и варить варенье из ранеток на родительской даче.

Люди, далекие от садоводства, почему – то считают, что не может быть более замечательного отдыха, чем на собственной “вилле” в Подмосковье. Томные вечера за кружечкой парного молока, в тени дикорастущей сирени, когда «не слышны даже шорохи» и «всё замерло до утра». При этом подразумевается, что это парное молоко течет прямо там же, в тени дикорастущей сирени, из маленького краника; садоводу и надо – то всего приложить усилий – протянуть руку, подставить стаканчик и повернуть краник.

– Ой, Лидочка, как мы тебе завидуем, – восклицала моя начальница, несравненная во всех своих проявлениях Валентина Матвеевна. – Это так романтично. Бескрайние российские просторы, чистейший воздух, ровно подстриженная лужайка, цветы, свежие фрукты и творог! Что может быть прекраснее!

Потом она вздохнула и, томно закатив ровно подведенные глазки, добавила:

– А мы с Павликом в этом году снова поедем в Ниццу, там у него работа – опять будет много фотографировать, а мне придется скучать на пляже, в одиночестве.

Это, правда, просто ужасно – остаться одной на пляже в Ницце, пока муж вкалывает за двоих…

– Ох, да, Валентина Матвеевна, я вам очень сочувствую. А хотите, оставайтесь в Москве, пускай Павел Николаевич едет работать в свою Ниццу, а вы с сыном к нам приезжайте, будем пить парное молоко с вареньем, любоваться бескрайними просторами.

Во мне загорелся злорадный огонек. Я представила, как Валентина Матвеевна с сыночком Вадиком приезжают к нам на дачу, на наши родимые шесть соток. Все такие при маникюре и педикюре. На варенье с парным молочком. А я им: «Ой, как я рада! Ой, молочко! Конечно, конечно, Вадик, вон там коровка стоит… Ты вот так, вот так поделай, и молочко и себе, и маменьке надоишь…»

В общем, на Гаити в этом году я не попала.

В Ниццу, впрочем, тоже. Чему я очень рада. Там в этом году, говорят, погода плохая, холодно и дождливо. И круассаны в местной пекарне делают отвратительно, кондитер, Жуль Декасар, уволился, а новенький – совсем не то…

Зато в Подлипкове было просто замечательно.

Я решила в первый день отпуска отдохнуть, отоспаться, проваляться до обеда в кровати с книжкой и тарелкой смородины с сахаром. Но у лица, выдающего разнарядки там, в Небесной Канцелярии, были на меня другие планы.

2

Но, наверно, надо всё же представиться.

Меня зовут Лидия Федоскина. Мне двадцать девять лет. Я личный помощник генерального директора одной очень крупной туристической фирмы. Девушка я не глупая, языкам обучена (хвастать не буду, но три знаю неплохо). Живу в Москве, столице нашей Родины, практически с самого рождения, то есть двадцать лет.

С математикой у вас всё в порядке. От двадцати девять двадцать отнять можете. И у вас должно остаться девять лет.

И спросите меня, где я была это время. Но ничего интересного я, к сожалению, сообщить не могу.

Я из детдома. Здесь не будет драматических историй и слез: что было, то было. Меня никто никогда не навещал. И я совершенно не помню никого из биологической родни: ни отца, ни матери, ни братьев или сестер, если они у меня были. Все, что я помню – казенные стены, окрашенные немаркой зеленой краской, типовые обои, столовский компот и некомплектное цветастое постельное белье. Все, что я помню – это детский дом, в который я попала совсем крошкой.

Когда мне было пять или шесть лет, я оказалась в больнице с воспалением легких и высоченной температурой. Помню, ко мне в палату заходила женщина – высокая, очень красивая. От нее неимоверно вкусно пахло. Она посидела около меня с минуту и ушла. И больше не появлялась.

Я долго пытала нянечку, кто это был. Но она только виновато отводила взгляд, и всё твердила, что мне показалось. Что, дескать, не было никого. Приснилось мне.

Но я не верила, решила, что это была дама, которая хотела меня удочерить, но из-за моей болезни не дождалась и нашла себе другую девочку. Ух и ревела я тогда…

И однажды улучила момент, залезла в кабинет директора, где и нашла свое личное дело – хотела найти ту даму и сообщить ей, что я здорова и могу стать ее дочерью. Тогда-то в моих руках оказалось кое-что поинтереснее. Заключение, в котором значилось, что от меня отказались в два годика. То есть примерно тогда, когда поставили диагноз «аутизм». В те годы – приговор. С таким диагнозом я моей биологической родне оказалась не нужна.

Ревела я после этого неделю. Или две. Мой мир не перевернулся, но я осталась жива.

А еще через пару лет у меня появилась семья.

Мне потребовалось двадцать лет прожить с моими НАСТОЯЩИМИ родителями, чтобы так спокойно об этом говорить.

Я была уже довольно большая и понимала, что тогда, в девять лет, со мной произошло чудо.

Мама и папа жили в маленькой квартирке в Замоскворечье, но мне она показалась дворцом. У меня была СВОЯ комната. Девять метров с окном во двор, в которое любопытно заглядывала лохматая старая береза.

Моя мама – психолог, и она очень много со мной занималась.

В те далекие 90-е она работала в престижной школе, в которой учились многие отпрыски влиятельных людей. Не знаю, какими путями, но она добилась, чтобы меня взяли в эту школу. Вначале я не ходила на общие уроки: приносила в конце недели выполненные задания и брала новые на неделю вперед. Учителя не знали, что вместо положенных пяти – шести мы с мамой выполняли все задания в параграфе. Читали всю предложенную дополнительную литературу. А потом мама просила меня рассказывать то, что я прочитала, объяснять то, что я выучила вначале ей самой (первое время – на ушко), потом папе, потом соседскому мальчику, которому не удавалось понять какую-то тему, потом еще кому-то…

И уже через год или полтора таких занятий я вошла в класс.

Вы, наверно, думаете, что ко мне плохо относились «особые» дети. Я тоже этого боялась и идти первого сентября в школу не хотела категорически. Но мама надела на меня форму – скромное коричневое платье с плиссированной юбкой и белоснежный кружевной фартук – заплела в косички самые красивые ленты, какие только можно представить, вручила мне огромный букет и сказала:

– Ничего не бойся. Ты у меня умница, и я буду с тобой.

На линейке она решительно подтолкнула меня к классу, в толпу мальчиков и девочек.

– Ты что, дочка Марии Федоровны? – спрашивали одни. – Мы не знали, что у нее вообще есть дети…

– А где ты раньше училась? – с любопытством интересовались другие.

Тут мне на помощь пришла классная руководительница, Лидия Григорьевна – женщина довольно крупная, с низким, почти мужским голосом:

– Лида училась в нашей школе, только сдавала все экзамены экстерном, по семейным обстоятельствам, – и едва заметно мне подмигнула.

Почему – то этого оказалось достаточно, чтобы расспросы прекратились.

Я училась не хуже других, но лучше многих, и вскоре все забыли, как неожиданно я появилась в 5 «Б» классе первого сентября 2000 года. В тот же год, за две недели до новогодних каникул, мама и папа позвали меня на вечернее чаепитие. Как обычно. На столе стоял самовар (папа у меня историк, любитель русской старины, однажды из командировки в Тверь привез вот эту диковину; ой, как мама ругалась, что папа всякую рухлядь домой тащит!.. Пришлось за него заступаться и сказать, что мне самовар нравится, и что если его хорошенько почистить, то из него вполне можно пить чай вечерами – с тех пор у нас и повелась традиция вечерних чаепитий), тарелочка с конфетками, печенье и… торт. Мама с папой сладкого не любят, мне все время напоминали, что от сладкого портятся зубы, но почему-то всегда приносили домой и конфеты, и печенье, но торт в нашем доме был редкостью. Мама с папой – на удивление молчаливые – исподтишка поглядывали, как я уплетаю торт («Пражский», как сейчас помню).

Потом папа заговорил:

– Знаешь, доча, у нас кое-что произошло в семье, мама мне сегодня утром рассказала. И вот теперь мы это говорим тебе, нам нужно с тобой посоветоваться.

Я ничего не понимала, так как по моим сведениям ничего «такого» в нашей семье не происходило, если не считать разбитой вчера вазы – но я и правда нечаянно ее разбила, и уже извинилась за нее. Поэтому я продолжала молчать, как воды в рот набрав. А папа помолчал-помолчал и, наконец, сказал, то, что собирался:

– У тебя скоро будет братик… Или сестренка.

Над золотым пузатым самоваром повисла пауза. Мама с папой смотрели на меня во все глаза. Мама хотела что-то сказать, но не успела – я задала вопрос, который волновал меня больше всего остального:

– Вы хотите, чтобы я уехала обратно в детдом? – я услышала, как с грохотом упал стул, на котором сидела мама, кинувшаяся ко мне.

– С ума ты сошла, что ли! – крикнул папа, то ли мне, то ли ей, но я думаю, что всё же мне.

– А почему вы мне о братике и сестренке говорите с таким видом, что должно произойти что-то ужасное? – не унималась я, вырываясь из маминых рук.

– Маш, ну, отпусти ты ребенка, ты ж ее задушишь! – папа вернулся на свое место, положил руки перед собой. – Лида, мама уже не такая молоденькая для того, чтобы доставать детей, поэтому ей придется уйти с работы, а тебе решать, будешь ты ездить на учебу сама, или переведешься в школу поближе, – он укоризненно посмотрел на меня: – Ну, это же естественно, Лида, ты подумай. А ты всякую ерунду думаешь, мать расстраиваешь! Вон посмотри, на ней лица нет.

Тут я впервые посмотрела на маму. Она была вся заплаканная, встревоженная, какая-то выцветшая и очень несчастная. Мамочка моя!!! Как же я тебя люблю!

Вечером того же дня, когда я уже легла в постель, мама зашла ко мне в комнату, тихонько забралась под одеяло, и крепко-крепко меня обняла. Потом шепотом сказала:

– Знаешь, где я сегодня была? В церкви! Я должна была сказать «спасибо», за все то, что произошло в моей жизни: у меня есть твой папа, у меня есть ты и будет еще кто – то. О большем счастье и мечтать нельзя, а? Ты как считаешь?

Я кивнула, хотя мысли были заняты другим. Вот этим:

– Мам, а где мы все поместимся? Может, мне перебраться на кухню?

Мама расхохоталась так громко, что прибежал папа, встал в дверях, смущенно переминаясь с ноги на ногу, словно увидел то, что ему явно не полагалось видеть:

– А чего это вы тут в темноте сидите?

– Слышал, что предлагает твоя дочь? Она предлагает перебраться на кухню! Думает, так места больше будет, представляешь?

– А кушать мы где будем? У тебя на кровати? Или на шкаф будем забираться?

Тут уж мы все расхохотались. Просто от того, что мы семья, и что у нас такие перемены, и они общие. А я еще думала, что мне надо поучиться пеленать кукол, а то мама такая маленькая, что, наверное, не справится с воспитанием малыша.

Вскоре у нас в доме затопали маленькие ножки. Вернее, в начале они, конечно, не топали, а лежали себе смирно в кроватке и кричали каждые три часа, как по будильнику. Одно только озадачивало моих родителей: они планировали мальчика (это папа), или девочку (это мама), а родились две девочки. Вроде как мамина двойная победа.

Помню, папа пришел из роддома такой серьезный, что я даже испугалась – не случилось ли чего. Сердце оборвалось, и дышать стало больно, и словно незачем. А он позвал меня на кухню, на семейный совет в усеченном составе.

– Лида, у нас тут такое дело с мамой вышло, – я замерла. – У нас близняшки, – мой крик ликования. – Две девочки, а мы готовили имя для мальчика, в общем, мама сказала, чтобы мы к выписке готовили варианты. Сразу нас с тобой ограничила: Октябрин, Трактарин, Терпсихор, и Олимпиадий не предлагать, – он меня обнял, а когда отпустил, его лицо светилось от счастья. – Только обедать нам, действительно, придется на твоем шкафу!

Вот такая у меня семья.

Наташка с Женькой выросли, обе белобрысые, сероглазые. В медицинский пошли. Наташка мечтает стать педиатром, а Женька непременно хирургом. Года три как мы с ними самозабвенно конкурируем. Дело в том, что у нас абсолютно одинаковый размер рук, ног, бюстов и всего остального. Покупаем всё в одном экземпляре, разных цветов, но, как ни крути, одного и того же размера. И как-то так получается, что Наташке с Женькой особенно, как они считают, идет именно то, что выбираю себе я?!

3

Так вот, возвращаясь к моему нестандартному отпуску.

Еще утром в пятницу, в свой последний рабочий день, я решила поступить нестандартно и отправиться на дачу сразу же после работы. Чтобы осуществить эту затею, мне пришлось одеться как можно «демократичнее», как выразилась моя начальница, незабвенная Валентина Матвеевна. Вернее, она сказала следующее:

– Знаешь, Лидочка, если бы ты оделась еще чуть демократичнее, я бы тебя уволила.

Не знаю, чем ей не понравились мои вполне приличные брючки изо льна. Да, по колено, но это всё равно брючки, а не шорты: я их успела утащить у Наташки, а кофточку, само собой, у Женьки – будут знать, как прятать под подушку мои туфли. Но начальница при виде меня так скривила свои идеально подкрашенные губы, что ее очки-половинки едва не съехали с носа.

Хорошо, что я пришла на работу пораньше: неловко представить, что было бы, увидь начальница тот баул, в котором под тяжестью книг «для легкого чтения» мялась моя одежда (вечерние платья, в отличие от героини мультика о Простоквашино, решила не брать). А еще брякал чайник, который мама забыла дома и непременно велела забрать, и еще сотня мелочей вроде штопора, который оказались забыты в московской квартире.

Баул получился неподъемный.

Я с ужасом вспоминала, как я везла его сюда в маршрутке, и с тоской представила, как мне предстоит его тащить через всю Москву: сначала двадцать минут на автобусе, потом сорок минут – на метро, потом – по вокзалу, и еще от станции до дачи четыре километра. Расстояние не ахти какое, но!.. Я еще раз тихонько потянула за лямки примостившейся под моим столом сумки – действительно, неподъемная.

Вечером я томилась в ожидании ухода начальницы. Примерно в четыре тридцать та вышла из кабинета и направилась к юристу – бедному нескладному мальчику, который разгребал жалобы недовольных туристов (кому отель не тот предоставили, к кому трансфер из аэропорта опоздал и возникли проблемы с заселением, а кто-то жаловался на плохую погоду: мол, почему не обеспечили, раз в рекламе говорилась, что Турция «солнечная»). Проходя мимо меня, она ласково, с улыбкой питона, приготовившегося отобедать, проговорила:

– Лидочка! Вы еще тут! Я бы на вашем месте уже нежилась на пляже! Отправляйтесь скорее дышать кислородом и поглощать фрукты! Я вас жду через две недели посвежевшую, отдохнувшую, и, надеюсь, способную оценить то предложение, которое я собираюсь вам сделать.

Заинтриговала – так заинтриговала. Честно скажу, дар речи у меня пропал минут на пять. Но думать о загадочном предложении не позволил телефон. Звонила Женька и пищала в трубку, что они уже на даче, и все только и делают, что ждут меня. Что папа уже собрался идти на станцию – меня встречать, а я, бессовестная, всё еще на работе. Женька у нас вообще самая правильная. Дисциплинирует себя для хирургии. Она утверждает, что хирург должен быть очень собранным. Наташка всегда при этом добавляет: «Чтобы не отрезать чего лишнего».

В общем, временно выбросив из головы интригующий намек Валентины Матвеевны, я потянула свою неподъемную сумку на плечо и потащилась к выходу.

– Лидок! Удачного отпуска! – улыбчивая Татьяна, богиня нашей ресепшен – зоны, махнула мне рукой.

Выглянув из-за баула, я смогла только неопределенно пискнуть в ответ.

Когда спустилась на первый этаж и вышла на улицу, поняла, что силы у меня уже закончились. И осталось только два выхода: или вытряхнуть половину вещей из сумки прямо здесь, на тротуаре, или поступить нестандартно (в который раз за этот день) и поймать машину.

Почему-то второй вариант мне понравился больше. На всякий случай, я заглянула к себе в кошелек – убедиться, что деньги в нем точно лежат, и решительно проголосовала. Мимо проезжали машины, торопясь попасть в пробки на выезде из уставшего города.

Передо мной же остановилась симпатичная иномарка – небольшой, словно игрушечный «Крайслер». Из приоткрывшегося окна выглянул вполне приличный мужчина.

– Вам куда, девушка?

Я на всякий случай оглянулась – это точно мне? – но больше никого рядом с собой не увидела. Потом окинула взглядом чудо зарубежного автопрома, которое стояло передо мной и блестело пухлыми темно-синими боками. Я почему-то подумала, что на поездку до дачи на такой машинке содержимого кошелька не хватит.

– Никуда, – единственное, что пришло мне в голову.

Мужчина усмехнулся:

– Девушка, вы же только что голосовали? Значит, вам нужна машина, чтобы доехать куда-то. Правильно? – я кивнула. – Поэтому я вас и спрашиваю, куда вам. Если по пути, подброшу. И денег много не возьму.

– А сколько возьмете? – мама меня учила, что «немного» – понятие растяжимое. Для мужчины, разъезжающем на «Крайслере», это может быть одна сумма, а для не получившей отпускные помощницы генерального директора – совсем другая. – Мне в Подлипково надо, пятнадцать километров по Осташковскому.

– Знаю, мне в Терехино, это чуть дальше. Пятьсот устроит?

Меня устроило. Но всё равно было как-то неловко.

Неожиданно приятный незнакомец забросил мой баул в багажник и галантно приоткрыл пассажирскую дверь.

На всякий случай я поближе положила мобильный телефон и крепко обхватила сумочку, усаживаясь. Наверно, я смешно все это проделывала, потому что мужчина усмехнулся, но говорить ничего не стал.

Москва летом в пятницу превращается в Содом и Гоморру накануне потопа. Потоки людей волнами стекаются в душное нутро метрополитена. Раскаленный асфальт плавится под ногами. Все торопятся из города, шум, гам, на дорогах переполненные автобусы и электрички, раздраженные голоса и взгляды. Кажется, что город готов разорваться на части и поглотить самое себя, лишь бы не видеть и не слышать своих жителей.

Раньше, когда я была частью этого многотысячного потока, не замечала его. Но, знаете, всё выглядит иначе и особенно резко бросается в глаза, когда ты сидишь в прохладе юркой машины, тонированными стеклами ограждающей тебя от нервозной истерики мегаполиса.

Тихая приятная музыка играла в салоне. Я никогда не была знатоком современной поп-культуры, что западной, что нашей, но эта мелодия меня почему-то притягивала, умело озвучивала настроение замученного города.

– А кто это поет? – спросила.

Мужчина бросил на меня короткий взгляд, улыбнулся:

– Патрисия Каас. Не узнали? Это старый диск, насколько я знаю, «Piano Bar». – поймав мое недоумение, удивился: – Неужели не слышали?

– Честно говоря, редко слушаю музыку, – созналась я, – времени мало. На работе обычно радио работает, но там такое не услышишь…

Мужчина снова кивнул. Кажется, ему эта беседа ни о чем нравилась.

– Неформатная. Я сам немного музыкант, знаю, что на популярных радиостанциях подобные композиции не ставят.

Я уставилась на него, совершенно забыв о приличиях, даже рот приоткрылся от удивления:

– Вы музыкант? А на каком инструменте играете?

– На саксофоне.

– Джазмен? – ахнула я.

Мужчина кивнул. Машина, ловко свернув на автостраду, присоединилась к тысячам страждущих свежего воздуха автомобилистов.

Тут затрещал мой телефон. От неожиданности я вздрогнула, уронила его, и по законам подлости он закатился под сиденье, продолжая вибрировать, стонать и издавать непонятные звуки, вовсе не похожие на пятую симфонию Баха. Мне пришлось сползти на пол, прежде чем я смогла его найти. Но ответить не успела. Пока я смотрела, кто звонил, телефон затрещал снова. Это была Женька.

– Ну ты, где? Папа с мамой уже успели поругаться из – за шашлыка и помириться снова, а тебя еще нет. Ты хоть с работы выехала уже?

– Я на проспекте Мира. Если повезет, то через час буду.

Молчание в трубке означало, что Женька соображает, а последовавшее затем сопение – что куда-то торопливо идет.

– Ты что, на машине едешь?! – зашипела она в трубку через мгновение. – С ума сошла, на ночь глядя! Мама узнает – тебя убьет, учти! Номер хоть и марку сбрось! И геолокацию включи!

Я же говорю, Женька у нас самая правильная. И продуманная. Я вот бы даже не подумала о геолокации, а она – сразу выдала. Она такой стала с пятого класса, когда на перемене, во время игры в прятки, оборвала в коридоре занавески вместе с карнизом и штукатуркой. Родителей тогда вызвали в школу, а ей впервые поставили за поведение в четверти «удовлетворительно».

Я понимала, что сестра права, и такие ценные сведения, как номер автомобиля незнакомца, которые везет тебя загород, надо сообщить. Но как их узнать, когда ты уже внутри? Я задумалась.

– 988 АРУ, темно-синий «Chrysler PT Cruiser», две тысячи двенадцатого года выпуска, – улыбаясь проговорил мужчина. – Хорошая у вас подруга.

– Сестра, – автоматически поправила я и покраснела до кончиков волос (хотя куда уж им еще больше краснеть). Совсем забыла, что громкость на телефоне у меня стоит на максимуме – я ведь собиралась ехать на электричке.

Незнакомец усмехнулся:

– Пишите – пишите, не надо волновать семью.

Я хотела еще что-то сказать, но на выезде из города темно-синий «Крайслер» остановили на посту ГАИ. Мужчина взял документы и вышел из машины.

Когда он стоял рядом с гаишником, мне, наконец, удалось его рассмотреть. Он оказался довольно высок, темные волосы коротко острижены и уложены. Я невольно посмотрела на себя в зеркало заднего вида – одеваясь «демократичнее», я сегодня не успела уложить волосы. Правда, присмотревшись, я решила, что всё выглядит вполне неплохо, и успокоилась.

Еще у него был приятный голос, он слушал приятную музыку.

И наверняка женат.

Нет, я, в принципе не против: семья – это очень хорошо, это очень почетно. Просто… Как-то предсказуемо. Интересный мужчина, как говорят, на дороге не валяется. Факт.

Тем временем мой добрый самаритянин вернулся в авто, снова мелодично заурчал двигатель, увлекая темно-синий «Крайслер» в жерло автомобильного потока.

– Не заскучали? – поинтересовался незнакомец.

Я пожала плечами:

– Да не особо.

– У вас в Подлипкове дача?

– Не совсем у меня, у моих родителей.

Мужчина понимающе кивнул. Разговор немного не клеился – я нервничала и смотрела на дорогу, незнакомец от чего-то не хотел ехать молча и все продолжал со мной разговаривать, пробуя комфортные для меня темы, словно вор, подбирающий отмычку.

– А зачем такой громадный баул? – спросил, кивнув в сторону багажника. И тут же спохватился: – Простите, ради Бога, не хочу вмешиваться не в свое дело, просто интересно. Да и беседа у нас с вами немного в тупик зашла, вы не находите?

Какая наблюдательность, право слово.

– Там книги и всякая мелочь вроде штопора, которую мама забыла дома, – небрежно отметила. – И велела непременно привезти.

Я снова покраснела – сейчас подумает еще, что везет алкоголичку, которой без штопора на даче ну никак не обойтись. Замолчала и прикусила губу: все лучше, чем еще что-то сболтнуть, от чего будет опять неловко.

– Так вы планируете провести там выходные?

– Не совсем, – я поправила волосы и глянула на экран сотового. – Я там отпуск планирую провести.

Незнакомец улыбнулся, сворачивая на проселочную дорогу под указатель «Подлипково»:

– Иными словами, если завтра вечером я за вами заеду, чтобы пригласить в кино, например, то я вас найду на этой самой даче, в тени дикорастущей сирени?

Далась всем эта дикорастущая сирень, отцвела она уже в этом году. У меня всё похолодело внутри и вспотели ладони:

– С чего бы это вдруг? – я нервно поглядела на дорогу. До нашего садового участка еще ехать и ехать по пустынной дороге, меж чахлого кустарника и тощих берез.

Мужчина усмехнулся. Бросил примирительно:

– Да не переживайте вы так. Это я просто, гипотетически, – он свернул в сторону широких ворот садового товарищества. – Не каждый день встречаешь на дороге симпатичную девушку, готовую окучивать грядки на родительской даче весь честно заслуженный отпуск. Кстати, какой по продолжительности: семь, четырнадцать или двадцать восемь дней?

– Семь, – отозвалась автоматически и снова покраснела: получилось, что вроде я уже дала согласие на его гипотетическое предложение.

Мы подъехали к воротам дачного поселка. Я сразу заметила Женьку, которая караулила меня и то и дело поглядывала на экран телефона. От сердца отлегло:

– Это вы просто не по тем дорогам ездите, – добавила, подмигнув Женьке через тонированное стекло. «Крайслер» проплыл вглубь товарищества, подруливая к моим родимым шести соткам. – Спасибо вам за помощь! Не знаю, что бы я без вас делала.

Я выпрыгнула из машины, подошла к багажнику. Незнакомец вытащил мой баул как раз в тот момент, когда нас догнала насупленная Женька.

Я махнула рукой незнакомцу:

– Спасибо вам! – И дернула на себя калитку.

Незнакомец, все так же улыбаясь, махнул в ответ:

– Как вас зовут хоть, скажете?

– Лида.

– Руслан, – представился он и улыбнулся еще шире. В глазах мелькнул огонек. – Лида, так как насчет завтра: кино в силе?

У калитки, глядя на наше затянувшееся прощание замерла Женька. Последние слова Руслана повергли ее в шок. Она вытаращилась на меня, искоса поглядывая в сторону синего «Крайслера».

– С чего бы это?

– Вы не любите кино?

– Да нет. Не в этом дело, – я покосилась на Женьку, уже представляя, сколько всего придется ей сейчас объяснять и заранее злясь на себя.

Руслан, между тем, мое замешательство принял на свой счет и поторопился ретировтаься:

– Ну, значит, принципиальных возражений нет. Поэтому рискну подъехать к вам завтра в шесть и услышать окончательный ответ, – и, не дожидаясь отказа, захлопнул дверцу автомобиля и двинул к выезду.

Сестра проводила его взглядом. Посмотрела на меня:

– Это вообще кто?

Я развела руками:

– Руслан. Ты же всё слышала. Саксофонист и джазмен. Любитель Патрисии Каас и шикарных тачек, – я направилась к дому.

Женька округлила глаза:

– В кино?.. Ну ты, мать, вообще! Уже с таксистами флиртуешь.

– Ты много таксистов на «Крайслерах» видела?

Я устало выдохнула и, бросив сумку на крыльцо, направилась за дом, к источнику оглушительного аромата костра и шашлыка. Отсюда распространялся восторженный писк Наташки, мамино щебетание, деловитый голос отца. Я напряглась: там, на площадке для барбекю, был кто-то еще. Я остановилась и повернулась к сестре:

– У нас, что, гости?

Женька нахмурилась, но сделала вид, что не услышала.

– Же-ень.

Домашние меня заметили, замахали руками. Сестра обреченно подтолкнула меня:

– Да иди уже.

У нас небольшая дача, я уже говорила – всего-то шесть соток. Мама много лет назад строго-настрого запретила называть ее огородом и высадила там (ясное дело, не без нашего с папой участия) сад: яблони, груши, несколько слив, шикарную вишню. Сейчас сад, конечно, был молодой, трогательно-наивный, как подросток. Но мы уже собирали мелкие, кислые до состояния «вырви глаз» яблоки, груши с нежной желто-оранжевой кожицей.

Рядом с домом установили открытую беседку с большим мангалом для барбекю – папа давно о такой мечтал. Мы с сестрами сшили пухлые разномастные подушки, чтобы было удобнее сидеть. И с тех пор беседка стала нашим любимым местом для общения.

И вот, вывернув из-за угла, я уже почувствовала, что любимое место для общения и поедания вкусностей превратилось в клоаку коварного заговора. Против меня, естественно.

В центре, прямо напротив входа в беседку, подтолкнув под пышные бока все сшитые нами подушки, раскатисто хохоча, восседала тетя Света – мамина двоюродная сестра, женщина, уверенная в себе и своей правоте настолько, что даже невинный чих во время простуды приписывала высшим магическим силам, согласившимся с ней. Мама явно нервничала, то и дело поглядывая на тропинку от дома. И, конечно, стоило мне на ней показаться, как сразу раздалось:

– А вот и наша Лидочка!

Вся компания оживилась, нарочито радостно бросилась мне в объятия. Кроме папы – он сочувственно стоял у мангала, помахивая над решеткой картонкой. И тети Светы, очевидно, она не захотела расставаться с подушками.

– Вы чего? С утра ж виделись.

Мама бросила суровый взгляд на Женьку:

– Ты ее не предупредила?

Та насупилась и покачала головой:

– Да не успела я, – и отвела взгляд.

– А зачем ты ее встречать тогда вышла! – всплеснула руками мама. – Ничего вам поручить нельзя! В такой ответственный момент!

Мне надоело на них поглядывать:

– Что за ответственный момент? – обе сразу примолкли. – Да что происходит-то?!

– Здравствуй, Лида.

Все замерли. Мама виновато потупила взгляд, Наташка сникла, словно на нее вылили ушат ледяной воды. Женька недобро прищурилась и поджала губы. Я обернулась на голос.

Передо мной, широко улыбаясь и щурясь на выглянувшее из-за облаков солнце, переминался с ноги на ногу Пашка Столбов, мой ухажер в студенчестве, и по совместительству племянник (троюродный, что ли) тети Светы. Пашка за прошедшие годы ни капли не изменился: такой же сутулый, худосочный, с невнятно выбритым подбородком и белесыми ресницами. Улыбочка и уверенный в себе вид тоже остались при нем.

К черту его. В груди зашевелилась злость, приправленная застарелой, но не забытой обидой, ядом разочарования и несбывшихся надежд.

– Привет, чего не здороваешься? – повторил Пашка, все также улыбаясь и разглядывая меня.

Жаль, что я оделась сегодня «подемократичнее». И прически нет. Но его взгляд я выдержала, поинтересовалась холодно:

– Ну, привет, пропащая душа.

Пашка еще шире улыбнулся:

– Я думал, не узнаешь?

– Я вроде бы не потерей памяти страдаю…

– Ребята, давайте уже за стол, – мама нерешительно дотронулась до моей руки, бросив на меня долгий тревожный взгляд.